О моем отце А.С.Эйгенсоне

Надо сказать, что у отца была, как мне кажется, и одна личная ошибка насчет будущего, впрочем, вполне понятная и объяснимая. Он наблюдал тогда мировые, отечественные и, конкретно, башкирские тенденции изменения состава добываемых нефтей и пришел к выводу, что доля тяжелых, высокосернистых, высокосмолистых нефтей все время будет возрастать. В те годы это представлялось очень правдоподобным, но пока этого не происходит. На смену высокосмолистому и высокосернистому Арлану пришли легкие нефти Западной Сибири, да и в мире такая же картина.

Если посмотреть работы института в годы руководства Александра Сергеевича (особенно, связанные с добеном) — они в большой мере ориентированы на утяжеление сырья для переработки, повышение содержания асфальтенов, смол и серы. И если этого пока не случилось, то, по-видимому, еще предстоит. Стоит вспомнить о том, что запасы тяжелых нефтей бассейна Ориноко примерно равны запасам самой нефтеносной страны — Саудовской Аравии. А если еще вспомнить о битуминозных песках и сланцах, которыми обязательно придется заняться, раз такие цены за баррель!

Но произойдет это, очевидно, на несколько десятилетий позже, чем полагал отец.

Вообще, надо сказать, что тяжелые компоненты нефти, сернистые соединения, смолы и асфальтены в особенности — это наименее изученная, наименее понятная ее часть. Они интересовали отца больше всего. И он, пожалуй, знал и понимал их больше, чем большинство его коллег-нефтепереработчиков. Ну, и обращались к нему по этим делам не только с "подопечных" заводов. Вот однажды, когда я залетел в Уфу на пару дней в командировку, он рассказал мне, что к ним в институт обратились с нефтепровода Мангышлак-Саратов. Мангышлакская нефть, как известно, высокопарафинистая, парафины же имеют плохую привычку выпадать при охлаждении в кристаллическом виде, забивая трубы. Поэтому на этой трубе через каждые сто километров стоит подогреватель. Ну — греют, стараются. А все-таки отложения есть, много больше, чем ожидалось. Производственники тыкались по научникам без результата и, наконец, дотыкались до БашНИИ НП.

Эти отобрали пробу из отложений, сделали анализ. Да в этих "парафинах" настоящих парафинов меньше четверти! А остальное — асфальтены да смолы. То есть, перестарались, перегрели нефть по трассе. Выпадение парафинов при этом, действительно, снижается, но зато асфальто-смолистые выпадают. Ну, исправили ситуацию, снизили подогрев до разумного.

Я эту историю воспринял крайне заинтересованно, потому, что чем-то подобным сам встречался в трубах, собирающих попутный газ с промыслов на компрессорные станции или газоперерабатывающие заводы. При охлажденнии такого газа выпадает конденсат — по большей части пропан. А с газом из сепараторов летит довольно много унесенной нефти в виде капелек. По нормам ее должно быть триста миллиграммов на кубометр газа — но кто ж это меряет или считает? Вот при смешении газового конденсата и унесенной нефти в газопроводах и происходит то же, что при смешении нефтяного остатка и пропана — деасфальтизация. Большого технологического эффекта тут нет, но явление имеется налицо, хоть и в печати неизвестно. Собственно, и я об этом статьи писать не стал, только что упомянул в одном из отчетов.

Естественно, что случаи анекдотические врезаются в память крепче. Да и характеризуют время и место они достаточно надежно, как мне кажется. Вот к примеру. Открыли в бурные для нефтегазовой геологии 60-е Оренбургское газоконденсатное месторождение. Газ, конечно, к Западной Границе, а конденсат на переработку в Салават. Построили конденсатопровод длиной километров двести. Он по трассе взбирается на невысокую возвышенность Общий Сырт. Ну, может быть, подъем метров сто пятьдесят. Пускают. И в самой высокой точке — местный перепад атмосфер в тридцать. То есть, конденсат почти не идет. Как всегда, начальники и эксплуатационники, собравшиеся на пуск, припоминают остатки познаний из ВУЗа плюс дошедшие слухи о аварийных ситуациях на других объектах. Додумались до того, что в этой точке газовая пробка и вот она конденсат и не пускает. Хотя газовая пробка для такого перепада должна быть по высоте метров шестьсот, но кто ж это помнит как считать разгазирование и перепады?

Как всегда, начали среди прочего обзванивать всех, кто в подозрении на обладание какими-то познаниями. В том числе позвонили и отцу, хоть его институт и числится по другому ведомству. Тот взял состав конденсата, посчитал — ну, не может быть тут газовой пробки и такого большого на ней сопротивления. "Ребята, у вас местное сопротивление, что-то не так сделали при строительстве. Например, земли в трубу набрали". Через какое-то время ему по секрету рассказали, что когда засверлили отверстие в трубопроводе, то оттуда посыпались опилки. Вырезали кусок трубы, а там лежит пара кубов пиловочника. Видно, кто-то скрал, засунул в заготовку трубы, чтоб не на виду, а этот кусок пустили в дело, взяли и заварили. Ну, дело житейское.

Разумеется, практически вся деятельность института была связана с текущими и будущими, как они тогда представлялись, потребностями башкирских нефтеперерабатывающих заводов. Но, конечно, жизнь советского руководителя предприятия никак не исчерпывалась производственной деятельностью. Чего стоит только ежегодная повинность по отправке научных работников на уборку картошки и прочую сельхоздеятельность! Ну и, коллектив — это коллектив. Чего только не случается! Однажды отец подписал приказ, запрещающий лаборанткам и научным сотрудницам находиться на рабочем месте голыми.

А дело было так, что стояла по лету страшная жара. Эйр-кондишен и посегодня в большинстве российских научных контор числится как Светлое Будущее. Ну, естественно, девчонки работают в белых халатах, а под халатами — трусики и бюстгальтеры. И то бюстгальтеры-то не у всех. Еще и платья-чулки носить, когда дышать нечем? Ну, лопнула колба с кислотой, брызги на лаборантку. Что делать — хорошо известно и в правилах по технике безопасности записано. Сразу скидывать халат, пока кислота на тело не попала. А у нее под халатиком только трусишки, а в комнате мужчины. Стыдно! Девочка-то тогдашняя, а не нынешняя.

В результате очень сильно обожгло кожу, пришлось потом пересадки делать. Ну, вот так этот приказ и появился. Под ответственность завлабов. Хотя ... все равно приходится верить на слово, не лезть же проверять?

В другой неприятной истории тоже были лаборантки, но тут дело было за границей. Две девицы ездили в Финляндию по турпутевке и там были заловлены финской полицией на продаже из под полы ввезенной из Союза водки. В общем, понять-то их тоже можно. Помните сколько денег меняли совтуристам? А кругом же соблазны! Чё-то привезти же хочется.

Финны девок выслали — в Уфе у отца неприятности. Он-то причем? А кто характеристики подписывал? Треугольник — администрация, партком, местком. Вот всем и по башке. На такие развлечения, неизбежные у любого административного руководителя, уходили нервы, время, здоровье. Я честно скажу, что когда во время горбачевско-рыжковской "производственной демократии" мне предложили идти на выборы директора нашей нижневартовской конторы, так я это все вспомнил — и сразу отказался. Ну, а Александр Сергеевич на такое вот себя тратил в значительной мере. Лучше бы занимался научной работой, мне так кажется.

Были, конечно, и более забавные происшествия. Ну, к примеру, у БашНИИ НП, как у любого сколько нибудь большого учреждения советского времени, были свои летний пионерский лагерь и круглогодичный детский сад. Мой младший брат ходил в этот садик, я и сейчас помню, как мы с мамой водили его за два квартала на остановку институтского автобуса, собиравшего утром деток. А брат сохранил более, чем на полвека, какие-то знакомства со своими одногруппниками, ну, он вообще человек компанейский. Ну вот, приехал однажды отец в свой подшефный детский сад, узнать, как идут дела и нет ли каких просьб. Заведующая, в припадке преданности начальству, объявляет малышам: "Дети, посмотрите, кто к нам пришел?!" Дети посмотрели, сразу уловили главную черту внешности посетителя — большую лысину. И хором сказали: "Дедушка Ленин". Александр Сергеевич очень был смущен. А уж что творилось с директрисой садика!

Конечно, можно сказать еще, что отец создал школу, воспитал учеников и "духовных наследников". Когда я несколько лет назад был в этом институте в гостях у тогдашнего директора, своего однокурсника, то не один старый работник подходил ко мне, чтобы сказать о своем уважении к старому директору в пику всем последовавшим. Но практически никто из его соратников ничего не сделал бы и вряд ли бы захотел (в этом меня убедили попытки вместе с ними что-нибудь сделать) реально для памяти отца и продолжения его дела. Да и времена были такие, что все были за самих себя. Иначе и не выживешь.

Тут я хотел бы использовать рассказ моего близкого приятеля, о том, как он увольнялся из БашНИИ НП. Я могу назвать его имя — он дал согласие. Это Малик Нурмухаметович Маннанов, в ту пору он работал слесарем КИП, оказавшись после очередной сессии Уфимского Нефтяного института, не совсем по своей воле, на вечернем отделении. Пошел он работать в Отдел физико-химических исследований и анализов.

Ну, уровень знаний, а вскоре и умений, не слесарский — если только не вспоминать слесаря Гошу из известного фильма. Стал Малик осваивать первую в Башкирии установку ЭПР (электронного парамагнитного резонанса) под руководством, как он пишет, "легендарного Феликса Унгера". Был в институте такой, в общем-то — персонаж из фильма "Девять дней одного года". Молодой рыжебородый физик с трубкой и интегралами, нынче он завкафедрой в Томском университете.

Работает мой приятель, осваивает технику завтрашнего дня, а параллельно стал институтским комсомольским вожаком по идеологии, неосвобожденным, конечно. А тут весна 1968-го, Парижский Май. И выступил он на комсомольском митинге с несколько неожиданным призывом создавать Интернациональные Бригады и ехать в Париж, чтобы Дело Революции не пропало от неумелых действий тамошних студентов-анархистов. Он и поныне с благодарностью поминает А.С., как тот взял микрофон и мягко "увел разговор на бунтарский дух студентов, что присуще всегда студенчеству и, естественно, обличил все, что надо было обличить, и отвел от меня беду, что я понял очень скоро".

В общем-то, они общались не только на митингах и не только по поводу мировых революций. Во время своих утренних обходов лабораторий А.С. заходил и к ним в комнату, обсуждал с его завгруппой (и с участием Малика) ЭПРовские проблемы. Неспаренные электроны, зеемановские переходы, связь свободных радикалов с процессом старения нефтебитума ... . Чем, конечно, поразил своего юного собеседника. Согласитесь, не каждый начальник из отраслевого института владеет такими материями. Совершенно понятно, что директор вел молодое дарование к тому, чтобы он стал одним из тех уникальных специалистов, которые представляли собой главный капитал института. Но тут Малик защитил, наконец, диплом и им "овладело беспокойство, охота к перемене мест". Он захотел уйти работать в пусконаладку, туда, куда его тянуло еще с тех времен, когда мы с ним в студенческом стройотряде проработали лето на строительстве в казахской пустыне 2-ой очереди газопровода Бухара-Урал. А.С., конечно, был резко против. Мой друг до сих пор вспоминает, как он подавал директору заявления об уходе, а тот рвал их и уговаривал не губить свое будущее. Ну, может, слышали когда, что такое жизнь пусконаладчика ... высшая квалификация, но и постоянная пьянка. То, что мой друг все-таки удержался — более или менее чудо.

Через две недели нужная резолюция все же была получена. Сразу скажу, что карьера моего друга была вполне удачной. Он поработал в пусконаладке, вовремя оттуда ушел, работал в министерстве на достаточно ответственной должности, женился на очень хорошей девушке. В новые, перестроечные и последующие времена тоже оказался совсем не у разбитого корыта. И все-таки ... . Все-таки он говорит, что: "До сих пор меня мучает вопрос: А прав ли я был, что в 1970 году не послушался его совета?". Если вспомнить, что за истекший период происходило с российской наукой — это звучит неслабо.

Отец считал, что поступает правильно, когда отдавал этой административной, в сущности неблагодарной, деятельности свою энергию, таланты и незаурядные знания. Мог бы заниматься чисто научной работой и сделал бы, без сомнения, много больше. Но он решил по-другому. Отдал полжизни БашНИИ НП. Он сразу или почти сразу отказывался, когда поступали альтернативные предложения: ехать советником от ООН в Танганьику, перебираться в Москву начальником Техуправления Миннефтехимпрома или директором головного в отрасли ВНИИ НП, переезжать в Томск под крыло благоволившего к нему Егора Лигачева директором академического Института химии нефти. Он не хотел, не привлекали его ни новые возможности, ни матблага. Да и понимал, что снова начинать уже поздно.

Ну, и его, действительно, уважали все, с кем он работал. Научным же признанием он, в общем, тоже не был обделен. Был он одним из самых влиятельных членов Совета По Сероорганике Госкомитета По Науке и Технике и других научных и технических советов. Яркими пятнами в его жизни были его участие в Московском Нефтяном Конгрессе (он был там вице-председателем семинара по переработке высокосернистых нефтей), поездки на Бухарестский и Токийский конгрессы.

В Бухаресте среди прочего его поразил тамошний Вождь, Кондукатор Николае Чаушеску. Он очень впечатляюще рассказывал, как делегатов водили в музей на выставку икон, при входе на которую висели два портрета маслом: Кондукатора и его жены Елены. Но все это затмевал рассказ об открытии Конгресса. Представьте себе: в зале сидят все участники — та тысяча человек, которых без преувеличения можно назвать "мозгом нефтяного мира". На сцене — большой ... ну, трон на двоих, иначе не скажешь. Все ждут. Вдруг из-за кулис выбегают толпой ... назовем их "цанни" — рабочими сцены. Быстро уносят гигантский трон и, чуть погодя, вносят два трона поменьше. Ставят рядом. Зал все ждет. Наконец, выходят и садятся, каждый на свое седалище, Глава Государства и его Жена. Еще пять минут молчания и начинается Открытие Конгресса.

Что до Токийского Конгресса, то тут запомнились по рассказам два эпизода. Один, по-моему, смешной, другой — не очень. Первый — когда самолет с советскoй делегацией (пятеро одних министров и полный ИЛ-62 начальства пониже) где-то над Байкалом стал проваливаться в обычные в том районе воздушные ямы. Неприятно, как понимаете. И тут громкий голос А.С.Эйгенсона: "А представляете, если мы сейчас хлопнемся ... . Сколько хороших вакансий откроется!" Многие, можно понять, были недовольны. Другие, наоборот, как говорится, "заржали". Все же, если шутят, так еще не последняя черта.

Второй же эпизод в памяти отца остался ... ну, совсем без радости. Он же, как я упоминал, говорил по-французски. Для нашего за рубежом в те годы явление нечастое. Разговорились и познакомились с женщинами из французской делегации. Папа мой, конечно, блистал, как всегда. Все хорошо, но в перерыве француженки его ухватывают и тащат в бар: выпить за знакомство. Финансовое положение советского командированного за рубежом в 1975 году вы себе представляете? Что делать?! Не пить же за дамский счет? Пришлось ему, чуть не позабыв от стыда язык, втолковывать им, что он бы счастлив, но его прямо сию минуту вызывает его министр, для срочных консультаций. Нехорошо!