Дипломная работа

Панфилов Василий Сергеевич

Become a Patron!

Россия, которую мы....

Дипломная работа

Пролог

— Это решительно невыносимо! — энергически сказала Анна Ивановна, рваными движениями обмахиваясь веером. Полное её лицо, со следами былой привлекательности, преисполнено страдальческим негодованием, а округлые подбородки желейно подрагивают при каждом слове.

— Этот... — она поджала крашеные кармином подвядшие губы куриной гузкой, явственно сдержав крепкое словцо, — анфан террибль, персонаж дурно пахнущего анекдота, стал настоящей занозой!

Голядева снова поджала губы и этак повела полными, несколько даже заплывшими плечами, что все присутствующие без лишних слов поняли, что заноза эта торчит в филейной части Российской Империи... пусть даже и метафорически!

— Полно, душенька... — нервно прервала её владелица дома, не желая обсуждать человека, ставшего в Российской Империи притчей во языцех и одновременно — персоной нон-грата для людей, блюдущих политическую девственность. Сухое, несколько щучье лицо немолодой хозяйки салона покраснело и пошло белыми пятнами, выдавая решительное нежелание к продолжению разговора.

Одна из немногих, она сохранила, некоторым образом, нейтралитет салона, оставшись крохотным островком, на котором могли встречаться люди взглядов, равно охранительских и либеральных. Однако же несносная Анна Ивановна, презрев законы гостеприимства, решительно не унималась, зарабатывая себе политический капитал, а хозяйке салона непреходящую головную боль.

— Мальчишка... — выплюнула Голядева, и на краснеющем лице её начали проступать капельки пота сквозь крупные поры, — пащенок помоечный! Ну кто в здравом уме поверит, что этот... этот...

Веер закрылся с лёгким стуком, и снова — энергические взмахи, разгоняющие прохладный майский ветерок, залетающий в окна московского особняка. В просторной гостиной... нет, не весь свет Москвы, но люди, некоторым образом влиятельные, и даже причастные... да-с! В чинах, с орденами, при уважении...

... и какая-то Голядева!

Поджав губы, хозяйка салона пообещала себе никогда больше...

... но вечер решительно испорчен. Разговоры стремительным образом политизировались, и гости, хотя и соблюдая некоторым образом разумную осторожность, показывали свою причастность к тому или иному лагерю.

А всего-то — несколько случайных слов и одна несдержанная особа!

— Дамы, господа! — натужно улыбаясь, хозяйка салона попыталась перехватить инициативу, — А давайте поиграем в фанты!

Нехотя, но спорщики вспомнили-таки об этикете, и обсуждение прервалось, но нет-нет, а мелькало на грани слышимости...

— ... мужицкое государство, Феб Ильич... абсурд! Как есть абсурд!

— ... но кто-то ведь за ним стоит?

Вечер шёл своим чередом, но в веселье собравшихся чувствовалась некоторая натуга. Былые...

... пусть даже не приятели, но люди светские, мастерски избегающие лишней политики, на миг сбросили маски, обнажив самое сокровенное, и чувствуя себя потому...

... решительно неловко.

Неловкость эта, с тонким запахом подгорающего на костре таза с вареньем, пропитывала потихонечку просторную гостиную, окутывая собравшихся сладковатым дымком и принося понимание...

... так, как раньше, уже не будет. Былая непринуждённость ушла прошлое, как далёкие дни беззаботного детства, о котором вспоминается хотя и ностальгически, но и с оттенком неловкости. Прошлое не вернуть...

* * *

Едва май перевалил за половину, походным маршем потянулись в Красное Село кавалерийские полки. Горела на солнце начищенная медь, играли трубачи, и обыватели, щурясь, провожали глазами молодцеватых вояк.

— Экие мо́лодцы! — крякали деды, а молодки стыдливо опускали глаза, встречаясь с охальными взглядами бравых вояк...

... так было раньше. В 1901 году на гвардию часто смотрели иначе, хмуро и неприветливо, а иногда и...

... будто через прицел.

Сделав привал возле Ульяновки, конная гвардия поселилась вдоль высокого берега Дудергофки, в районе Павловской слободы, поближе к Петербургу. Несколько дней на обустройство, и на Военном поле начались традиционные учения.

Тысячи, а иногда и десятки тысяч солдат одновременно, конных и пеших, совершали на поле сложные перестроения под неизменную музыку полковых оркестров. Порой полки сближались, и звуки полковых маршей, смешиваясь, давали ужасную какафонию, никого, впрочем, не смущающую.

Бесконечные марши, парады, вытягивающиеся в бесконечную нить шеренги войск, и геометрически правильные построения. Движения, доведённые до полного автоматизма, с самыми пристальным и пристрастным вниманием к внешней стороне военного дела.

Десятилетиями отрабатываются одни и те же перестроения, эволюции и атаки. Считается, что это развивает у офицеров дисциплину, внимание и глазомер, а инициатива и самостоятельность должна проявляться только после соответствующего о том приказа.

Тренировки в стрельбе как из артиллерийских орудий, так и стрелкового оружия, проходят отдельно и столь же формально. Пехоты стреляет залпами, и более всего ценятся не меткие попадания, а единовременность. Конная артиллерия лихо выезжает на передний край, на виду у назначенного "неприятеля", становясь не просто на открытые позиции, но и на гребни пригорков.

В завершении военной учёбы провели большие корпусные маневры с участием всей гвардейской кавалерии. Покинув Красносельский лагерь с наивозможно бравым видом, гвардия, согласно легенде, отправилась отражать нападение гипотетического неприятеля со стороны Нарвы.

За корпусными маневрами последовал смотр, затем итоговый маневр на Военном поле, а после кавалерийские полки прошлись галопом по полю, преодолевая специально выстроенные препятствия.

Гвоздь парада — атака кавалерии. По приказу императора, конвойные трубачи сыграли сигнал "карьер", и вся бывшая на поле конница, возглавляемая Великим Князем Николаем Николаевичем, галопом понеслась на Николая Второго и Вильгельма. Картина жуткая и величественная...

Остановившись в нескольких шагах от императоров, Николай Николаевич скомандовал "Стой! Рав-няйсь!"

... и вся масса конницы остановилась в один миг.

Николай Николаевич повернулся к ней лицом, и скомандовал зычно:

— "Палаши, шашки, сабли вон, пики в руку, слушай!" Блеснули на солнце палаши, шашки и сабли. "Господа офицеры!" снова раздался голос Николая Николаевича.

Офицеры опустили оружие, отдавая честь, а трубачи заиграли Гвардейский поход.

Великий Князь повернулся, с опущенной шашкой, лицом к императорам...

... Николай Николаевич пил одну рюмку за другой, не пьянея и только темнея лицом да страшно скрежеща зубами.

Б-дзынь! Разлетелась рюмка хрустальной шрапнелью, а невозмутимый служитель офицерского собрания Преображенского полка и глазом не моргнул, новую на серебряном подносе протягивает. Запотевшую, налитую аккурат в плепорцию...

... и снова... Б-дзынь! И рука в кулак сжимается — добела, до хруста костей, будто смыкаясь на вражьем горле!

— Не хуже... — заходясь от ненависти, задохнулся словами Великий Князь, втянув воздух со всхлипом и невидящими глазами глядя в пустоту, — не хуже Первого Сарматского... только опыта не достаёт! Мы!

— Кай-зер... — прошипел он змеёй и рванул воротник, наливаясь кровью...

— ... а ведь с этим надо что-то делать, господа, — мертвенным голосом сказал один из офицеров, — все эти мизерабли , взлетевшие наверх посредством Нечистого, порочат саму...

Запнувшись, он потерял мысль, да так и не нашёл. Однако же в гвардии с того дня глухой ропот на всё это мужичьё сменился невнятной пока, но злой и жестокой решимостью. Потому что...

... ну в самом деле, господа! Невозможно терпеть!

Первая глава

Вынырнув, я ухватился левой рукой за просмоленный борт баркаса, проведя правой по волосам и лицу, стряхивая стекающую солёную влагу.

— Да погодь, — отмахиваюсь от Саньки с его непрошенным помоганием, — ишшо поныряю. Так тока... передых небольшой.

— Эк тебя разобрало, — хмыкнул брат, свешиваясь с развалистого низкого борта над морской зыбью и разглядывая ползающих по дну всяких членистоногих тварей.

Не отвечая ему, потянулся всем телом, и не отцепляясь от борта, вытянулся стрункой на поверхности воды. В голове нет никаких мыслей, даже и самых ленивых. Только безмятежный покой, счастье и смутные образы чего-то неведомого, но очень и очень хорошего. Отпуск!

Вырвались из-под Парижа всего-то на несколько дней, и Божечки... какое же это счастье! Никто не дудит в уши, не требуется ничего срочно решать, думать, планировать, отвечать...

Всё-таки рановато я на самые верха влез, ноша не для неокрепшего хребта! Но вышло как вышло, чего уж теперича...

Прогнав ненужные мысли, снова ныряю и скольжу под водой, пока в груди не заканчивается воздух. А потом ещё и ещё... с неизбывным восторгом наблюдая за бытием жителей морского дна.

— Ф-фу! — отфыркиваюсь, вынырнув в десятке сажен от баркаса, отдыхиваюсь малость и воплю пронзительно:

— Айдайте в пятнашки!

Короткая заминка, и Санька, скинув белую просоленную рубаху, шумно сиганул в воду, а за ним Тома́, Илья с Адамусем и Корнелиус.

И где тот мальчишка, что сцался от самой близости большой воды?! Скажешь кому, так не поверят даже и те, учильщики херовы! Вон, чисто дельфин голожопый, будто и родился на море, с жабрами притом. Этьен марселец, а и то... кракозябра инвалидная по сравнению с Санькой!

Наплававшись до одури, нахлебавшись солёной воды чуть ли даже и не через задницу, влезли наконец на баркас, не обращая внимания на ухмылочки капитана. А и то! Обращать на каждого внимание, да объяснялки объяснять... языка и терпёжу не хватит!

Отпуск у нас! Небось если бы сам провёл этак с полгодика, почахнув над бумагами, да с нашей ответственностью, так... а, да что там говорить! Пусть хоть обухмыляется, морда небритая.

— Рубаху натяни, — забубнил Санька заботливо, тут же запутавшись в вороте, — не то облезешь, — я вот уже малость подгорел.

— Агась... — накидываю просторную одёжку сильно навырост и растягиваюсь под полотном, натянутым над баркасом. В Марселе уже лето, несмотря на весну по календарю, а денёк... чудо!

Водичка ещё не так, чтобы и вовсе уж тёплая, ну так нам, северянам, самое то! Не жарко ещё, ветра почти нет, и солнечные зайчики прыгают на морской зыби, играясь в классики.

Тома́ сидит рядышком, с видом настолько самодовольным, что хочется сделать что-нибудь пакостное...

... но лень. Да и пусть! Вытащил нас марселец в родной город, и пусть... пусть в первую голову для своих целей! С роднёй там повидаться, перед друзьями и недругами детскими похвастаться... что ж плохого-то?

Сам вон... пусть перерос гармошку да сапоги лаковые, ан нет-нет, да и мелькнёт иногда что-то этакое... смутное. Сам толком не понимаю, но вот ей-ей — жалко малясь, что так и не прошёлся!

И ведь понимаю, что куда как больше... ан нет, не то! Школа, помощь землякам с переездом, это всё да, а вот сапог и гармошки, да вовремя — не было! Не то чтобы и грызёт, но чешется порой, н-да...

Отлежавшись, без особой охоты надулись водой. Оно вроде как и не сильно хотца, но по Одессе знаю уже, что — надо! Удара солнечного, может и не будет, а тошнотики лёгкие — запросто.

Потом прямо на судне ели молодой сыр со свежим хлебом и копчёной рыбой, да с лучком, чесночком и разбавленным вином прошлого урожая. Лепота!

Разнежившись и набив брюхо до выпяченного барабана, я с сонной ленью смотрел, как Адамусь с Корнелиусом делят забортный ящик со стеклянным дном, наблюдая за морскими гадами. Стоим на мелководье, вода чистая, и так вот, когда не мешает рябь и солнечные блики, видно очень хорошо! Естествоиспытатели, ети...

Тома́ наблюдал за ними снисходительно, ровно как они за гадами, и выбрав момент, когда Адамусь с Корнелиусом перестали наконец пхаться, вытащил дыхательный аппарат Флюсса с видом доброго волшебника.

— Ети... — выдохнул Адамусь восхищённо, разом ухватив суть как опытный механик и человек, помотавшийся по свету, — ну-ка...

— Погодь! — осадил его Санька, — Руки! Руки, кому я сказал! дай человеку объяснить, куда поперёк лезешь!

— А... ну да, — Ивашкевич, хмыкнув смущённо, даже убрал руки за спину, заалев ушами.

Тома́, как и полагается человеку, некоторым образом причастному к великому Племени Инженеров, подробно объяснил — что, как... и чего — ну ни в коем случае!

— Ага, ага... — кивал Адамусь, сглатывая и косясь на нас с такой мольбой, что... да пусть его! Успеем ещё напробоваться.

Несмотря на все свои хотения и порывы, литвин понимает за технику безопасности, плавая только возле баркаса и так, чтоб если вдруг что, так и сразу! Мы с не меньшим интересом наблюдаем за его лягушачьими дрыганьями, живо и со смухуёчками обсуждая оные. Даже и капитан, презрев свои фанаберии, устроился, как бы невзначай, на перекур с того самого — нужного борта, косясь одним глазом в воду.

Наконец, покосившись нетерпеливо на вытащенные часы, Санька постучал по железному котлу, зачем-то опустив его край в море. Вид нарочито деловитый, то бишь человек не просто торопит, желая поиграть в свою очередь, а сугубо по делу и вообще... переживает! Ибо, а вдруг?

— Ох ты ж Боже... — только и сказал Адамусь, будучи вытащенным на баркас, — там так...

Он всё разводил руками и пучил глаза, пытаясь выразить невыразимое, но мы — поняли! Капитан, какой-то там очень дальний и непрямой родич Тома́, и то весь задумался, пытаясь, наверное, переложить в заскорузлой голове пользу от этой игрушки сугубо для себя.

Я, как и положено командиру в таком развлекательном деле, нырял самый последний. Слыша своё сиплое дыхание, скользил под водой, дыша невкусным воздухом, и как-то всё было...

... неправильно.

— Здорово! — не совсем искренне сказал Этьену, снимая маску, но в голове уже крутилось... всякое. Не знаю пока, как именно, но точно знаю — можно лучше!

Не было единения со стихией, как в воздухе, и вообще — сильно не факт, что в прошлой жизни я как-то причащался моря и...

" — Дайвинга"

Ага, его самого! Но всё равно, в голове начало вертеться изобретательство. Видимость плохая, и вообще...

... как то интересно это совмещается — морская авиация, которой пока нет, с аппаратами для подводного дыхания, которые как бы тоже... Хм, не знаю пока, как именно, но на всякий случай...

... сделаю вид совершенно незаинтересованный! Вот чует моя чуйка, что здесь должна быть секретность больше меня самого!

Вечером, сидя под навесом, болтали о всяком и никогда о работе, косясь одним глазом на рыбаков, взявшихся творить для нас настоящий марсельский буйабес. Тот-кто-внутри кивает одобрительно, видя костистую рыбку расскас, необходимую для навара, морских коньков, крылатку-зебру и прочие аутентичные компоненты, без обману!

Пахло всё сильней и вкусней... и вот уже один из рыбаков застучал по котлу, созывая на обед. Ели все вместе, не слишком соблюдая этикет, перешучиваясь и причавкивая. Как раньше... как когда-то в Одессе, с поправкой на колорит. Если не знать, что простых людей среди них...

... нет.

Вон тот босоногий сивоусый усач, подмигивающий и травящий сальные анекдоты — один из заместителей мэра, а упитанный крепыш "Папаша Жюно" — известный (но хрен докажете!) контрабандист. Но...

... никаких разговоров о делах! Хоть так...

* * *

— Не знаю, што и делать, — делился проблемами Матвеев, прибывший в Ле-Бурже сразу после нашего прилёта из Марселя, — хучь плачь! Оглоблей скоро офицерьё гонять буду, ей-ей!

— Да вон... — коммандер мотнул головой, — хоть у Анатолия спроси! Уж на што человек выдержанный, а и то звереть начал.

— Евграф Ильич несколько утрирует ситуацию, — блеснул пенсне Луначарский, — но ситуация и правда нездоровая. Право слово, какая-то дурная самодеятельная театральщина! Оторопь берёт иногда, настолько всё странно и...

— Мстюны! — прикусив пустую трубку, рявкнул Матвеев, перебивая моего помощника, — А што?! Так и есть! Разобиделись вон... на всё, по их мнению плохое и етот... как там бишь?

— Крестовый поход, — подсказал Толик.

— А... он самый! — благодарно кивнул военный атташе, — Ходют и ходют... тьфу! И главное, ета... самодеятельность! Перемкнуло што-то в головёнках, набриолиненных на прямой пробор, так што я даже и просчитать не возьмусь, как и когда оно выстрелит.

— Выстрелит, это не так уж и... — начал было я, прикидывая ситуацию.

— Образно! — рявкнул коммандер, — Этих, с голубыми кровями, будто под хвостом наскипидарили! Глаза выпученные и вою много, а што, как, где...

Матвеев раздражённо пожал плечами и крепче вцепился зубами в изрядно погрызенный мундштук.

— Ага... — сказал я озадаченно, переглядываясь с Санькой, — То есть хоть стрельба, хоть провокация, а хоть бы... вообще что угодно?

— Угу, — промычал коммандер.

— Русские кантоны и иже с ними, как образ врага, — пояснил спокойно Анатолий, — это уже идеология. Ещё не государственная, но поощряемая властями. А Егор де-факто — Враг Номер Один.

— Ебическая сила, — выдохнул Санька.

— Эпическая? — вопросительно поправил Луначарский, не тая улыбку. Признавая таланты Чижа, он всё тщится сделать из него человека интеллигентного...

... но это же Санька! Мне даже интересно, кто там кого в этой битве интеллигентской придури и деревенского невежества переборет. Брат не дурак, но иногда баранится просто потому шта!

— Не... — мотанул головой брат, — ебическая!

— Во-во! — кивнул коммандер, — Выдрать с корнем эту заразу, ликвидировав ково-то одново, хер выйдет!

— А может... — Санька замер сусликом, не сразу отмерев, — не будем резать хвост по частям, а?!

Видя наше непонимание, он зачастил:

— Навстречу ударим! Егор, ты сам ведь говорил, что Париж в настоящее время исчерпал себе, а?! Если уж лезут сами, то может, сыграем мал-мала в поддавки, и прогнёмся там и тогда, где нам и надо?

— Ага... — подскочив, я зашагал по кабинету, — то бишь играем в поддавки так, что меня как бы выпихивают из Парижа... или вообще в глушь?

— В глушь, — закивал Матвеев, знакомый с моими планами и хотелками, — но формально! Как его... штобы все понимали, что если формально ты где-то што-то... то виноват и не ты, а эти... голубых кровей. Обидочка штоб у добрых французов осталась, на недобрых царёвых выкормышей. А к тебе — полное сочувствие и понимание.

— А потянем? — интересуюсь у военного атташе.

— Угум, — сжав трубку, он кивает болванчиком, — легко! Они же дуриком... не так, штобы агенты или што, а так... вавка в голове и высокие идеалы Самодержавия и крепостничества. Сколько их, белой кости, в Париже? Не одна тыща, так?

— Поболее десяти, — отвечаю уверенно, — и это если совсем белой. С разночинцами так и за двадцать будет, мне кажется.

— Неужто из этих тыщ нужных нам дуриков не подберём?! — вдохновляется моими словами коммандер.

— Недооценка противника... — начал занудно Анатолий.

— Оцениваем мы их как должно, — отмахнулся Матвеев, — не боись! Страховка с подстраховкой и планы на все случаи составим! Мы ж Егора не как живца, а как бы! Чем ждать и терпеть, подготовим несколько этих... сценариев, и по надобности и сыграем, а?!

Вторая глава

— Акцентик... — вздохнул Санька, полужидкой медузой сползая с дивана и раскидываясь прямо на полу просторной гостиной в нашей парижской квартире, — вот же ж! Проще никак?

— Не... — вздоху моему позавидует иная корова, — нам ведь не полемику надо в газетах разворачивать, а для особо мнительных зацепочки психологические выстроить. Такие типусы нужны, што сами себя накручивают, и в строчках газетных, даже и самых невинных, двойное дно норовят увидеть.

— А может, ну его? — заныл брат, повернувшись набок и оперевшись на локоть, — Попроще никак?

— Не тот случай, Сань, — пригорюнившись, отзываюсь с дивана, на котором устроился с ногами, — Ты ж знаешь, что я не сторонник излишне закрученных шахматных комбинаций в жизни...

Брат явственно хмыкнул, но смолчал.

— ...но тут — надо! Мы ж хотим на лучших чувствах французов сыграть, а здесь тонко работать придётся.

— А надо ли? — перебил меня Адамусь, подобравшись в огромном кресле, — Остроумные комбинации парижане любят!

— Так-то да, — соглашаюсь с ним, поставив на подлокотник огромную кружку какао и смахивая крошки от печенья с губ, — но есть подвох! А ну как почувствуют себя одураченными и оскорблёнными? Тут же не сколько остроумие, сколько игра на лучших чувствах французов. И противник у нас тоже непростой.

— Да уж, — уныло протянул Чиж, снова раскинувшись крестом на полу и глядя в высокий потолок с лепниной, — свора эта великокняжеская, да камарилья придворная! Париж чуть не пригородом Петербурга мнят!

— А я о чём?! — дёргаю плечом, — Дворцы, дома, знакомства за десятки лет... понимать надо!

— Так... — задумался Адамусь, — а если заметки из Африки зачастить в газеты? И там уже — акцентики!

— На сословиях, а?! — филином заухал Илья, оторвавшись таскания конфет из вазы вперемешку с шумным сёрбаньем кофия, — Дескать, такой-то почтенный член Фолксраада сделал што-то там... не суть важно! С приписочкой , что он — бывший крестьянин из села Голозадово-Голодаевка, к примеру. А ныне... ну, бал даёт благотворительный. Можно даже и приврать чутка, ради красного словца!

— Да и врать не придётся, — тихохонько засмеялся Санька, — потому как когда мужик устраивает посиделки для соседей, это просто посиделки. А если тот же мужик в миллионщики выбился, или в члены Фолксраада, то уже — приём!

— Идея! — признал я, делая пометку и расписывая подробности, предлагаемые возбуждёнными парнями.

— Улыбочки! — оттолкнувшись спиной, Санька вскочил на ноги и закружился в пируэте, награждая воздух размашистыми ударами пяток.

— Противненькие! — остановившись, он отобрал у Ильи развёрнутую конфету, и сунув её за щеку, ткнул в меня пальцем, — Как ты умеешь!

— Я?!

— Могёшь, — весомо подтвердил Илья, снова зарывшись в вазу, где навалом лежало с десяток видов конфет.

— Ты, ты! — закивал Адамусь, — Не замечал? На заводе улыбочек твоих пуще выговоров боятся! Ну-кась, представь, что ты того молодого, как его...

— Жерома, — подсказал Санька, шурша фантиком наперегонки с Ильёй.

— Во, его! — закивал Ивашкевич, — Да не мне! Перед зеркалом!

Послушно встав перед трюмо, старательно представил, что стою перед молодым и самонадеянным парнем, и...

— ... в морду хочется сунуть, — констатирую удивлённо, — себе же, а?! Думаешь, стоит растиражировать?

— Ещё как! — убеждённо отозвался брат, — Ты только представь, если нужному человеку, да в нужном месте! До мурашек пробирает! Если уже наскипдарен, то и сунуться к тебе со скандалом — на раз-два.

— Так улыбаться надобно, штобы никто не видел, — педантично уточнил литвин, — помимо него, разумеется!

— Ну, не знаю... — я потёр губы, будто снимая ухмылочку, — тут же, ети, талант нужо́н!

— Гадостную такую, эт да, — засмеялся Военгский, — но если посольские и те, ково знают за наших людей, начнут улыбаться при встречах с ненашими? А! Здесь, кстати, анекдотцев можно серию пустить, попошлее, оно тогда улыбочка сама и будет лезть.

— Есть такое... — чуть задумавшись, припоминаю папочку с мелкими гнусностями имперских посольских, лежащую у Матвеева. По мелочи: грехи содомские, выходки пьяные и такое всё... не поощряемое обществом, да попротивней чтоб. Ну и анекдотцами разбавить, да! С карикатурами.

Не я нарушил наше негласное перемирие, и если власти Российской Империи не могут одёрнуть зарвавшихся подданных, а напротив, гласно и негласно поощряют к гадостям, то...

... идей у меня много. Особенно почему-то к слову "Самодержец" похабщины весёлой много в голову лезет.

— Через Жан-Жака можно подойти, — предложил брат, — тесть его... ну, пусть будущий! Он же в издательском деле человек не последний? Воот...

— Подойти-то можно и без Жан-Жака, — возражаю я, — Весь смысл в том, чтобы это была не наша интрига, а пляска на граблях этих... из монархической камарильи.

— А если утечку? Ну... чево-нибудь! — прочавкал брат.

— Жопа слипнется! — прикрикнул я на него, — Хорош конфеты жрать, в самом деле! Как сухарики грызёшь, право-слово! Што за утечка-то?

— Да подумал... последняя, не смотри так! Подумал, што вокруг нас репортёры вьются, да в друзья набиваются, так? Не нас конкретно, а вообще, — помахал рукой с зажатым фантиком Санька, — так почему бы и не слить? Как бы невзначай.

— Идея, — признал я, — конкретика есть у ково?

— Так-так-так... — вытянулся сусликом литвин, подскочив с кресла, — Жопошничество!

— Чево, блять?! — вылупился я ошарашенно на Ивашкевича.

— Жопошничество, — ухмыляясь до треснутых губ, подтвердил Адамусь, — согласно британским традициям!

— Ещё раз, — попросил его, не уловив идеи, — только теперь с пояснениями. Традиции британских школ знаю, переведи теперь на язык родных осин!

— Так вы... — с видом полного превосходства поглядел на нас Адамусь, принимая наполеоновскую позу, — о Пажеском корпусе какие слухи ходят?

— А-а... — хлопаю себя по лбу.

— Бэ! — передразнил он, — Я и говорю — жопошничество! Чуть ли не обряд посвящения при поступлении через порванную сраку устраивают.

— Ну... — начал неуверенно я, — это уже, думаю, вряд ли...

— Я тоже так думаю, — перебил меня литвин, — но ведь есть? Есть разговоры? Пажеский корпус, как рассадник... и далее, вплоть до Преображенского полка.

— А! Понял! Кропоткин как раз в своих "Записках революционера" недавно писал, — я закрыл глаза и начал цитировать по памяти:

" — В силу этого камер-пажи делали все, что хотели. Всего лишь за год до моего поступления в корпус любимая игра их заключалась в том, что они собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие — вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. 'Цирк' обыкновенно заканчивался отвратительной оргией на восточный лад..."

— Считается, — усмехаюсь, — что нравы Пажеского корпуса с тех времён претерпели некоторые изменения в сторону большей нравственности, но если что изменилось, то явно не слишком.

— Г-гвардия! — мотанул головой Санька — по-видимому, слишком живо представив себе услышанное. Ну да, не всегда воображение художника во благо! Сам, хм... такой же.

— Гвардия и МИД, — уточнил Адамусь, — ну и придворная служба, разумеется.

— Кто там ещё... — щёлкаю пальцами, брезгуя произносить вслух некоторые слова.

— Жопошники? — зачем-то уточнил литвин, — Так... дай Бог памяти... за Пажеский корпус могу ручаться, императорское училище правоведенья — слышал, но уточнить надо. Ну и так, отдельные... вплоть до гимназий.

— В прессе даже процесс освещали, — пожал плечами Адамусь, видя моё недоумение, — в... 1883, кажется. Я тогда мальчишкой совсем был, и как раз читать учился — всё, што с буковками попадалось, тащил. Ну и... запомнилось. Я, хм... у батюшки спросил непонятное. Н-да...

— Директор гимназии учеников развращал, не абы кто! — продолжил он, — Бычков, кажется... а вот в каком городе, запамятовал уже.

— Я, когда на Балтийском работал, в эти дела жапошнические не вникал, — раздумчиво начал Военгский, — но и то. Кажись, на Пассаже собирались любители глину месить. Эти, как их... а, точно! "Тётки"! С утра кадеты и прочие воспитанники задницами крутили, а вечером солдаты и мальчишки-подмастерья. На все, значица, вкусы. Тфу ты...

Сплюнув в сердцах ничуть не фигурально, он смущённо затёр плевок на паркете и закрестился быстро, бормоча слова молитвы.

— Я тут подумал, — подал голос брат, — а выйдет ли? Французы-то тоже... тово! В открытую!

— Выйдет! — отвечаю уверенно, как человек, размышлявший над проблемой, — Соль в том, што французское общество в целом относится к педерастам лояльно, а в России — только верхушка! Понимаешь?

— Ещё одна линия для раскола общества? — сообразил Санька.

— Угум. В крестьянской общине это тоже есть. Да есть, есть! — усмехаюсь кривовато, — Сам не сталкивался, но... в общем, глаза и уши у меня имеются — другое дело, что по соплячеству многого просто не понимал. Есть, но отношение сильно другое, и если вытащить эти гадости со дна, да с учётом доминирования староверов в Кантонах, то — сам понимаешь!

— С учётом французских нравов — как по канату пройтись, — протянул Адамусь с сомнением, — как бы парижские педерасты за петербургских не вступились!

— Кажется только! — не соглашаюсь я с ним, — Есть ряд маркеров социальных и психологических, от которых можно отталкиваться. Я, хм... насмотрелся на представителей французской богемы, уверенно могу говорить.

— Если уверен — берись, — пожал плечами Адамусь, переглянувшись с Ильёй, — я... мы пас.

— Пас? Ладно, — соглашаюсь неохотно, — возьму это направление на себя — благо, не основное, а так... в общей канве.

С силой провожу руками по лицу, будто стряхивая липкую паутину, и снова открываю тетрадочку.

— Итак... газеты с африканским житиём, жопошничество, улыбочки... што ещё предложить можете, господа заговорщики?

— По дворянству пройтись, — прищурился Илья, — скока их там в Империи Российской? Один процент населения? И прав — выше головы, а вот обязанностей-то и нетути!

— С дворянством сомнительно, — заспорил Адамусь, — во Франции позиции аристократии сильны, в Германии тем паче.

— Сравнил! — вздыбился помор, — В Германии чуть не каждый десятый, и привилегий них, если титульную знать не считать — шиш да не шиша! И конкуренция идёт и меж собой — ого какая, и с обычными горожанами и богатыми крестьянами!

— А, в таком контексте! — закивал Ивашкевич, — Понял! Пройтись по правам дворянства российского, да по их ничтожному количеству, так получится, что в жопку их пхают, и если не вовсе уж дурнем родился, то непременно на тёплое местечко пристроят.

— Да! Внутривидовая конкуренция фактически отсутствует, и значит што? — Илья замолк, обводя нас глазами, — Вырождение!

— Не вовсе уж, — возразил я, — да и приток свежей крови есть.

— А! — отмахнулся помор, — Несущественно! В общем и в целом есть возражения по сказанному?

— Хм, а и нет, — пожав плечами, записываю в тетрадочку, — Ещё идеи есть?

— Так... вертится што-то, — неуверенно сказал Санька, а Адамусь с Ильей только покачали головами.

— Ну, хватит пока... — закрываю тетрадь, — Так што, господа хорошие, начинаем операцию "Вброс говна на вентилятор!"

Глава третья

Нежно зашелестела гроздь крохотных колокольчиков на поросших вьюнком ажурных воротах из чугуна каслинского литья, и по каменным плитам тенистой дорожки застучали каблучки.

— И раз-два-три... — вполголоса напевала девушка, почти девочка, кружась в вальсе с невидимым партнёром, мечтательно полуприкрыв большие миндалевидные глаза. Подол её лёгкого платья вился вокруг точёных ножек бежевой вьюгой, и...

— Рахиль? — Песса Израилевна, несколько встрёпанная, выглянула из укрытой кустами беседки, поправляя корсаж лёгкого муслинового платья.

— Ой... — танец прервался, и обворожительная танцовщица, споткнувшись и едва не упав, как по волшебству превратилась в милую, но не слишком-то красивую и очень застенчивую девочку.

— А я тут... — сказала она, и покраснела так отчаянно, как могут краснеть только девочки-подростки в период пубертата.

— Да я тоже... мы, — поправилась женщина, очень выразительно покосившись вглубь тенистой беседки.

— Ой! — взвизгнула она кокетливо и интересно задышала, поглядывая назад с видом глубоко заинтересованным и романтичным, — Семэн Васильевич вон приехал, в гости зашёл. Ты иди, иди...

Рахиль покраснела ещё сильней, на што Песса Израилевна закатила глаза...

... как только убедилась, што девочка развернулась в нужном направлении, и уже не смотрит, куда ей не очень надо! И не то што ей сильно жалко на поглядеть своего интересного мушщину, но девочка ж стесняется! Она, Песса, и сама за целомудрие до свадьбы в разумных пределах, но не настолько же, штоб так краснеть за прозу жизни?!

Покачав сокрушённо головой, Песса Израилевна выбросила из неё до времени всё, всех, и их застенчивые проблемы, вернувшись к более интересной прозе, которая у неё — сплошная поэзия! Семэн Васильевич не был в Дурбане почти месяц, и потому у ней намечается если не вся "Илиада", то явно и не четверостишие!

— Доча, — поздно вечером женщина поскреблась тихонечко в дверь спальни, выжидая ответа. У девочки уже возраст, и если слишком да, то может выйти пикантный интерес нездорового характера!

— Ма-ам? Заходи!

Выждав ещё чуть, Песса зашла, и сев на банкетку у кровати, завздыхала, стараясь не слишком шарить глазами по дочиной спальне. Получалось так себе, потому што есть привычка через одесское общежитие, когда за соседями глаз да глаз просто превентивно! И если ты нет, то они, сволочи, точно да, и кому тогда нужен доктор?!

— Я таки понимаю за проблемы? — выгнула Эсфирь тонкую бровь, взявшая за привычку разговаривать с мамеле на одесском, потому как Родина и ностальгия, — Ты мине только скажи — они пришли за нас или постучались до постороннего человека, на которого немножечко тьфу?

— Фира, доча... — Песса Израилевна прижала руки к полной груди, — ты бы поговорила с Рахилью?!

— А... вы играли таки в Дафниса и Хлою с Семэном Васильевичем?! — иронично поинтересовалась девочка, облокотившись на подушки, — Я не против за ваши игры на свежем воздухе, но можно выбирать не только место, но и время!

Вопреки небрежным словам, ушки девочки полыхнули ало, выдавая смущение.

— Да это... — женщина небрежно отмахнулась, не желая даже думать за разные глупости. Если кто хочет стесняться не за сибе, а за почти посторонних людей, то кто она такая, штобы мешать думать глупости? Может, им так жить интересней, через стеснение и пикантность на каждый шорох в кустах!

— А тогда в чём дело? — удивилась Фира, высунув маленькую ступню из-под подола длинной ночнушки тончайшего льна, — Если ты хотишь сказать за её стеснительность и щепетильность, то я уже говорила много раз, и всё мимо! Вбила себе в голову за срочное получение профессии и съезжание на вольные хлеба к чужим людям, и шо ты хотишь думать? Она упёрлась!

— Золото, а не ребёнок, — закивала Песса Израилевна важно, — да не смотри ты так! Я таки не думаю, шо она нас объест, обопьёт и обоспит! Как по мине, так это немножечко глупо, но кто я такая? Всево лишь хозяйка дома, в котором её приютили и готовы ютить ещё, потому как теперь есть на што есть!

— Мам! — возмутилась девочка честной искренности с налётом одесского цинизма.

— Не мамкай! Имею право на мнение, и вообще... это так глупо, што даже мило, но зато... — женщина назидательно подняла палец, — Ты и мы можем быть уверены, шо она тибе настоящая хорошая подруга, а не просто так за большие деньги и по привычке! Сейчас тибе это кажется смешно через хиханьки, но лет через двадцать ты мине поймёшь и вспомнишь со спасибом за мудрость и большую правоту!

— Так в чём дело-то? — поторопила Эсфирь мамеле, зная за её способность вести долгие и вкусные беседы, особенно если ей не надо просыпаться рано утром для гимназии или иных дел!

— Мине кажется, — Песса Израилевна заговорщицки перешла на шёпот, но тише почему-то не получилось, — шо наша Рахиль влюбилась! Да-да, доча! Я знаю за Рахиль с пелёнок и даже немножечко раньше, так што моё понимание здесь можит быть первее её, и даже сильно первее!

— Ой... — Фира восторженно прижала ладошки к загоревшимся щекам, — как здорово! Рахиль моя лучшая...

— Доча! — перебила её мать, закатив глаза и выразительно сделав руками, — Пока мы не увидим в кого она да, мы не можем говорить за нашу радость, ты мине понимаешь? Одно дело — правильный еврейский юноша любого происхождения. Немножечко совсем другое — какой-нибудь поц со странными планами и чужими идеями, даже если он и аидиш голубых кровей! Теперь ты мине да?

— Ой... — отозвалась Фира, — Рахиль, она же...

— Да! — поставила точку мать, — И я таки хочу ей немножечко женского счастья с обладателем интересного состояния.

— Мам! — возмутилась девочка, привстав на кровати, — Деньги не главное, живут ведь не с капиталами, а с человеком!

— Ша! Деньги не главное, когда они да, и к красивому капиталу прилагается приятный характер с человеческими качествами! А если у жениха в голове сплошное прекраснодушие, а по жизни он шлемазл? Фира! Ты вспомни за отца Рахили, не к ночи будь помянут! Тоже ведь кладезь прекраснодушия в свою пользу! А потом оц-тоц перевертоц, и такой сибе вышел поц!

— Это другое, — надулась девочка, и многомудрая мать не стала спорить, переведя разговор с абстрактного вообще на конкретные частности.

— Ребёнок из кожи вон лезет, хотя выучиться на модистку как можно быстрее и лучше, и из всех развлечений у неё только занятия танцами через раз! Но тибе и мамзель Боннет нельзя назвать сердешным интересом, или я чево-то не знаю?

Песса Израилевна с прищуром уставилась на смеющуюся дочу, у которой сама мысль, шо она, и с девочкой... Ну мамеле даёт жару! Немножечко таких предположений, и можно будет выступать с комическими куплетами!

— Ну и ладно, ну и хорошо... — закивала женщина, — ты не думай, если вдруг и да, то это бывает...

Эсфирь засмеялась вовсе уж в голос, и Песса Израилевна выдохнула облегчённо. Она не то штобы и ханжа, но немножечко спокойней за дочку, когда та не виляет по жизни и судьбе, а идёт к своему счастью, как паровоз на всех парах по проложенным где надо рельсам!

Отсмеявшись, Фира развернулась на живот, положив ступни на подушки и подперев подбородок руками.

— Где бы она могла влюбиться, а? — задала девочка вопрос, глядя на мать, — Из ателье домой, из дома в ателье, и разве што синагога в шаббат, да иногда удаётся её прогуливать через кафе и парк, и совсем уж редко — к Гиляровским!

— Ой, доча... — отмахнулась женщина, мечтательно вспоминая што-то своё, — в вашем-то возрасте! Как там... пришла пора, она влюбилась ! Кто-то не слишком старый, встреченный случайно на улице, улыбнулся любезно, и вот она себе навоображала! А если этот кто-то шаромыжник, авнтюрист и вообще поц, который бросит потом Рахиль в интересном положении и с растерзанной моралью? Или ещё для нас хуже, если он через неё, и до нас! Скажешь, не можит быть да?!

— Расследование! — выдохнула Фира восторженно, соскучившаяся немножко по приключениям.

— Да? И как ты сибе это представляешь? — Песса Израилевна сделала большие скептические глаза и немножко помогла скепсису руками, — Девочка будит идти по улице, а мы с тобой красться сзаду с продырявленными для зрения газетами у лица?

— Надо будет записать! — отсмеявшись, сказала Фира, — Для Егора! Он говорил когда-то, шо хочет организовать небольшую киностудию, а это ведь готовый сценарий! Нет, мам! Мы просто зайдём в синагогу, где спросим ребе, а оттуда — пешком до ателье, заходя в каждый магазин, кафе и кондитерскую на её и нашем пути!

— Но за-ради поговорить придётся што-то покупать, — слабо возразила мать, сдаваясь под натиском дочиного надо и стройных рядов кондитерских изделий...

... в пользу бедной девочки! Сугубо!

— ... и я такая, — негромко, но весьма эмоционально рассказывала Фира матери, идя по улице, — любезнейший Антип Меркурьевич, сударь мой, не знаете ли вы... а потом смотрю — знает! И краснеет! Та-ак мило...

— Антип? — переспрашивала мать, немного завидуя, шо в этом расследовании она явно не Холмс, и не факт даже шо и Ватсон!

— Ну! Модный такой, франт настоящий и мастер признанный, да и делец изрядный, недаром же Федул Иваныч доверил ему Дурбанский филиал! А та-ак застеснялся...

— Он же... Песса Израилевна сложила пальцы староверческим двоеперстием.

— А Егор? — возразила дочь с видом триумфатора.

— Ну...

— Вот и я о том же! — припечатала довольная Эсфирь, которой чем больше таких браков, тем меньше взглядов на неё! И вообще!

— Хороший мальчик, — завздыхала Песса Израилевна, — но...

— Пусть лучше через "Но" счастьем, чем через традиции, но без счастья, как у родителей Рахиль! Да и кто што сделает? Антип Меркурьевич не абы кто, а друг и компаньон Мишки Пономаренка через швейный бизнес! А со стороны нас у Рахиль ещё интересней! Ну и?! Кто?

Она задиристо подпрыгнула, сжав маленький кулачок, и тут же смутилась редких прохожих, мило порозовев.

— Это што же получается? — едва не споткнулась Песса Израилевна, кивая машинально встреченному знакомцу, — Вот так всё? Просто?!

— Ну... совсем уж просто не будет, — чуть задумавшись, ответила Фира, — эти двое долго будут делать друг другу нервы, ходить и краснеть, но в целом — да!

— А... — начала было женщина и закрыла рот, — Синода-то нет! И это шо, кто как хочет, тот так и верит? И... в брак?! Доча, я только сейчас это осознала! Нет тех, кто своей работой выбрал — мешать людям жить! И сколько такого "Нет" по Африке и Кантонам?! Просто... не мешать? И ведь всё! Ничего больше не надо, а как надо, люди сделают сами!

Четвёртая глава

— Вот тоже, кулинарная Мекка! — бубнил Санька, вяло ковыряя ложечкой пирожное, — По мне, так в Клозери́ де Лила́ куда как душевней, и рожи вокруг знакомые, а не эти...

Он покосился на чинных посетителей "Серебряной башни ", разодетых в вечерние платья, и вздыхая тяжко, принялся терзать несчастное кондитерское изделие, размазывая его по тарелке. Вид такой несчастный, будто не в одном из лучших ресторанов Парижа сидим, а в тошниловку я его затащил.

— И на манеры можно почти не обращать внимания, — подковырнул я насупившегося брата.

— И што? — тот даже и головы не поднял, продолжив терзать несчастное пирожное, раздавив его карамельно-ореховые внутренности по фарфоровой тарелочке, — Спорю разве? Не последнее дело — уютно тебе за столом сидеть, или давишься, на рожи эти глядючи. Глянь! Зоопарк человеческий как есть!

— Пф... — одним только звуком показав раздражение, я стал лениво есть, поглядывая в панорамное окно, из которого открывается потрясающий вид. На Париж неспешно опускается вечер, и катящееся к горизонту солнце, отражаясь в Сене, совершенно волшебным светом озаряет город.

— Гиойм звал, — всё бубнил Санька, сбивая созерцательное настроение, — Андрэ Жид обещался, а мы тут как сопля под носом скучаем!

— Отскучались похоже, — заметив в отражении сплочённую группу, целенаправленно двигающуюся к нам, спешно вытер рот салфеткой, — да не оглядывайся ты!

— В конном строю практически, — съязвил брат, косясь на неверное отражение и залпом допивая кофе, поморщившись от попавшей в рот гущи, — не иначе как с манёвров отпускники. Нога к ноге идут, и впереди командир!

— Господа! Не кажется ли вам, что здесь воняет дерьмом? — произнёс по-русски рослый усатый мужчина лет сорока, остановившись у нашего столика и с неотвратимостью орудийной башни поворачивая голову в нашу сторону.

Ну... так, по крайней мере, ему кажется. Наверное. На мой взгляд, выглядит это всё донельзя манерно, отдаёт плесенью и нафталином глубоко провинциального театра. Группа поддержки, с выразительность скверных актёров играя эмоциями и лицами, поддержала и одобрила лидера, вбросив ряд тщательно отрепетированных реплик.

Да... пожалуй и верно — провинция-с! Слишком уж пристальное внимание к деталям моды. Затянутые в корсеты и облитые фраками, они напоминают скорее... ...кондомы.

Ну или говоря языком более светским — это никак не денди, а скорее фаты из провинции. Притом с дурным вкусом, ну или просто отсутствием оного.

Ни единой нотки индивидуальности в зализанных обликах, и даже специфические алкогольно-кокаиновые крылья носа практически одинаковые. Ни дать ни взять — прожившиеся провинциальные помещики из отставных офицеров, решившие то ли поправить свои дела дурной лихостью , то ли...

... чорт его знает! Внезапно стало скучно, и я позволил эмоциям отразиться на лице. Нам с братом плевать на этикет хоть по большому, хоть по маленькому, и соблюдаем мы его ровно настолько, насколько это удобно нам! И такое нелепое представление... на кого оно было рассчитано?

— Жопу надо вытирать, если кажется, — буркнул Санька, откидываясь на спинку стула, и взглядом эстетствующего мясника окидывая троих мужчин.

— Идиоты, — сухо констатирую я, — пытаться шокировать разговорами о дерьме бывших пастухов, которые не скрывают и не стесняются своего прошлого, — гарсон!

Ловлю взглядом официанта, взмахом руки привлекая внимание персонала и публики.

— В-вы... — с огнём в глазах и пузырькам слюны на губах, лидер кокаинистов левой рукой схватил меня за грудки и то ли замахнулся, то ли захотел вздёрнуть со стула ввысь...

... но я, ухватив его за пальцы, с готовностью начал падать на спину, выворачивая кисть на излом. Короткий, какой-то собачий взвизг, перешедший в скулёж, и рослый мужчина скрючился в позе эмбриона, баюкая сломанную руку...

... а я уже на ногах.

— Долго ты, — буднично сказал брат, пробивая ногой в голову стоящему на одном колене щеголеватому мужчине с жидковатыми тоненькими усиками на одутловатом лице. Второй, обладатель "Николаевской" бороды и рыхлого, сбившегося набок большого живота, раскинулся на спине морской звездой, вяло шевеля конечностями и явно пребывая в глубоком нокауте.

— Зато чисто, — хмыкаю в ответ, и прижав руку к сердцу, с виноватым видом кланяюсь слегка миловидной даме, ставшей свидетельницей произошедшего, — считай, полресторана видело, што не мы первыми начали. Мы белые и пушистые!

— Эт да, — согласился Чиж, носком ботинка трогая "морскую звезду" и пряча кастет в карман, — никак перестарался? А нет...

"Звезда" повернулась на бок и звучно наблевала на пол, приведя в комичное отчаяние официанта, самую чуточку не успевшего с тазиком.

— Сават, месье, — улыбаюсь одному из ближайших соседей, заинтересовавшихся скандалом. Приврать несложно, а французам всё национальное — бальзам на сердце!

— Месье... — метрдотель был вежлив, но твёрд и настойчив, обращаясь к агрессору, — вы меня понимаете?

Лидер троицы, держась за сломанную руку, кивнул... далеко не сразу и изрядно заторможенно. Не факт, что понимает он в полной мере, ибо переломы я обеспечил сложные и со смещениями. Чорт его знает, как сознание не потерял от болевого шока...

— Мы вызвали врача и... — метрдотель покосился на нас, мастерски выдерживая паузу.

— На полиции не настаиваем, — жму плечами с видом человека, не нуждающегося в надуманных сенсациях, — если только эти агрессивные месье не считают иначе.

Месье, в лице пребывающего в шоке плешивого лидера, у которого слетела волосяная накладка с макушки, не считали. Покинув поле боя с помощью персонала, оставили нас победителями как де-юре, так и де-факто.

— Месье... — материализовался метрдотель у нашего столика, на котором не иначе как попущением Божиим, не пострадала ни одна салфетка, — хочу заверить Вас, что лично я и персонал "Серебряной башни" не винит Вас в произошедшем. Также уверяем вас, что эти... клошары не более ступят ногой в наш ресторан.

Чорт знает, лукавил ли этот осанистый немолодой мужчина, склоняя гордую выю, но блевоту и кровь замыли, а нам, в качестве компенсации за как бы испорченный вечер, принесли изрядных размеров блюдо со сладостями.

— Хоть так, — вздохнул брат, у которого явно прорезался аппетит, — и не подрались толком, а... ладно!

— Ничего они не понимают в благородном искусстве кабацкой драки, — съязвил я, и Санька закивал согласно. Тьфу ты... даже неинтересно...

Ан нет! Вон, глаза блестят насмешечкой!

— Ах ты... а молодца, — улыбаюсь ответно, — ей-ей молодца! Подловил на дурачка!

— А то!

* * *

Отложив документы в сторону, Лубе прикрыл веки и помассировал их кончиками пальцев.

— Информация полностью достоверна? — глухо поинтересовался он у секретаря, не открывая глаз.

— Месье Лепин лично ручается, — бесстрастно ответил тот.

— Между Сциллой и Харибдой, — пробормотал президент Французской Республики, растекшись по креслу снулой медузой

— Месье... — напомнил о себе секретарь.

— Ступайте, Пьер, — отпустил его Лубе, и молодой мужчина, склонив голову, закрыл за собой дверь массивную дверь, отсекая звуки приёмной.

Некоторое время Лубе сидел молча, полуприкрыв глаза. Наконец, шумно вздохнув, он нашарил в ящике стола коробку сигар, и отрезав кончик при помощи гильотины, раскурил табак из заморских колоний Франции, подаренный плантаторами.

— Русские... — пробормотал он, прикусывая в досаде сигару и перекатывая её в уголок рта, — республиканцы и монархисты, и нам, тысяча чертей, нужны и те, и другие!

Выпустив дымное колечко, Лубе снова открыл принесённые секретарём документы и принялся их просматривать, хмыкая и делая пометки карандашом. Не вызывая Пьера, он достал с полок "русские" папки и принялся делать выписки, не выпуская сигару изо рта.

— И ссориться ни с кем нельзя, — меланхолично констатировал президент, приходя в самое дурное расположение духа.

С одной стороны Российская Империя, надёжнейший рынок сбыта, поставщик дешёвого сырья и...

... пушечного мяса в случае боевых действий.

Страна-должник, дворянство которой, начиная с представителей Дома Романовых, самым решительным образом стремится тратить деньги во Франции. Имея такого союзника за спиной, можно не бояться решительно ничего!

— Нет... — поправил себя Лубе вслух, — не за спиной, ни в коем случае за спиной! Впереди, и только так! Россия — замечательный пример того, как можно выиграть все битвы, проиграв в итоге войну. Замечательный союзник...

С другой стороны — Русские Кантоны, ключ к Африке. Огромные, почти незаселённые территории, с богатейшими недрами и плодородными почвами. Стремительно развивающаяся страна, которая ещё много десятилетий будет нуждаться в...

... Старшем Брате.

Страна, которая при наличии надёжных союзников и капельки везения, способна стать доминирующей силой на материке. Африканский плацдарм Франции!

— Юный коммандер ведёт свою игру? Или кто-то из его окружения играет коммандером? — Лубе ещё раз бегло проглядел папку и кивнул удовлетворённо, — Хм... пусть. Если верить Лепину, а не доверять ему решительно нет резона, лёгкие, точечные провокации русской фракции лишь чуть-чуть ускорили течение событий.

— Чуть-чуть, — повторил он, — катая по столу карандаш, — Даже... я бы сказал — изящно! Если бы не пристальное внимание к Георгу и его делам, то пожалуй, могли бы и пропустить эти детали как малозначительные!

— Значит, — Лубе склонил голову набок, будто прислушиваясь к кому-то, и пару минут спустя вновь принимаясь листать документы, — ему нужно обострение конфликта... сейчас? Именно сейчас?

— Ах ты ж... — он восторженно хлопнул ладонью по столу, — делёжка африканского наследства в разгаре! Вот оно!

Сделав в общем-то логичное допущение, президент Французской Республики выстроил цепочку действий Георга в частности, и русской фракции вообще, на не вполне верном выводе.

По его мнению, получив кусок африканского пирога, авиатор демонстративно удалился от последующей неизбежной грызни. Свои активы он обезопасил на первых порах авторитетом военного, а затем и тесной кооперацией с промышленными и аристократическими кругами Франции. Ныне же Георг получил возможность вернуться в Африку арбитром с незапятнанной репутацией, равно усилив свой экономический и политический вес.

— Хлопнуть дверью... а ведь и выйдет у мерзавца! — невольно восхитился Лубе, и тут же поправился, — Могло выйти! Ему — повод удалиться в Африку, а нам — головная боль... экий подлец!

Несмотря на нелестные эпитеты, президент настроен вполне благодушно. Желание Русских Кантонов максимально осложнить ситуацию на политическом поле для Российской Империи логично, закономерно и пожалуй — исторично. Сыграли изящно, не переходя негласных, но достаточно жёстких рамок политической подковёрной борьбы, так чего ж обижаться?

— Н-да... а ведь придётся отойти от роли арбитра и подыграть Георгу в этой партии, — озадачился он, раскуривая погасшую сигару, — Пусть провокации и имели место быть, но ведь первыми начали никак не Кантоны! Да и удалить из Парижа одного человека много проще...

— ... и дешевле, — вздохнул президент, вспоминая о невероятных суммах, ежегодно оставляемых русским дворянством в Париже. Если же репутацию русского дворянства скандализировать в глазах французского обывателя ещё больше, то...

... этот источник может сократиться весьма существенно. А что ещё хуже — ряд контрактов окажется под большим вопросом!

— А ведь придётся с Георгом договариваться, — меланхолично констатировал президент Французской Республики, — Вот уж действительно, Возмутитель Спокойствия!

Пятая глава

— Права и свободы... — выдохнул я, сминая газетную страницу в тугой комок. А потом ещё, ещё...

— Гхм! — глухо кашлянул Матвеев, не вынимая изо рта пустую трубку, — Не злись, Егор! Понятно, што Дума эта будет чем-то... а, опереточным! Но хоть штой-то, понимаешь? Кака-никака, а трибуна люду.

— Трибуна... — усмехаюсь и бросаю комканную газету в корзину для бумаг, — Сколько красивых слов, а толку?!

— Ты, Егорушка, и вправду не понимаешь.. хм, — отложив трубку, Матвеев посмотрел на меня с видом учителя, взирающего на нерадивого тупоумного ученика.

— Да всё я понимаю! — взрываюсь криком.

— Хрена! — заорал коммандер в ответ, лупанув кулаком по столу, — Обидели ребёночка, не дали все пряники на ярмарке! Так?! Думал, вот так сразу тебе, на блюде всё? А шиш!

Он ткнул мне под нос увесистый кукиш с толстым желтоватым ногтём.

— Вот такой вот, токмо царский! По кусочку, по шажочку, по чуть! — выплёвывал военный атташе, — Зубами выгрызать права и свободы будем... кровью поливать! Свой ли, царёвой ли... внял?!

— Дума ему не понравилась, ишь! — вскочив со стула, Матвеев закружил по своему кабинету, как хищник в клетке, — Мне может тоже не ндравится, а куда деваться? Хоть какая-то трибуна, возможность высказаться! Шажок!

— Власти устроили политический террор! — заорал я в ответ, — И что... вот так вот всё?!

— Да! — развернулся коммандер на пятках, обжигая яростным взглядом, — Так! Смягчение приговоров, помилование, и давление, давление, давление... Выгрызать будем, шантажировать, покупать чиновников, продавать, красть!

— Ам-нис-ти-я! — нависнув надо мной, проговорил военный атташе, — Большая часть восставших... понимаешь? Большая! Ты хоть понимаешь, какая это победа? И это сделали мы! И народ знает... будет знать о нас, а не о царской милости!

— Столько слов Лубе наговорил... — меня начало отпускать, и настроение из яростного стало пасмурно-дождливым, чуть не до слёз.

— Ему по должности положено, — усмехнулся Матвеев угрюмо, — да и што... думаешь, вот прям такой туз козырный в руках у тя был? Шиш! Залупы еврейской кусок!

— Французам не хотелось нагнетания, — почти спокойно сказал военный атташе, усаживаясь на стул, — и всего-то! Можно сказать, с учётом имеющегося, нам навстречу пошли

— Аванец выдали? — сощуриваюсь хмуро.

— Ево, — невозмутимо кивнул собеседник, — и я чевой-то не пойму, ты чево жалуисся? Хотел из Парижу в Африку, и пожалста! Со всем уважением и реверансами! С выгодами! Скажешь, нет?

— Прав ты, Ильич, — откипятился я окончательно, — со всех сторон прав. Но...

— Ясно-понятно, — кивнул он, не дождавшись продолжения, — хотелось всево и сразу, так? Да в уши небось надудели так, што вот прям все блага земные за обещание не скандалить больше господ российских помещиков?

— Оно, — выдыхаю тяжко, — Так-то оно понимаешь, сильно опосля уже, што ничего такого экстраординарного и не пообещали, а всё тоже, што им негоже, просто в обёртке покрасивше. Да... а всё равно кажется, што не по букве, а по духу должно́, по картинке, перед глазами нарисованной.

— Эт да, — крякнул Матвеев, — здесь ты опростоволосился... Цыц! Я тя не виню, Лубе сладкоречив, недаром эвона куда влез! Што я, сам, што ли... За ручку ухватит и держит, яко парень девицу, а? Да улыбка, морщинки лучиками, да словеса подбирает — куда там сказительницам! Ну што, отошёл?

— Отошёл, — навалилась апатия.

— Ты, Егор, вот што подумай, — усмехнулся военный атташе, набивая табаком трубку, — Скока времени прошло с начала англо-бурской? Ась?! А скока сделано?

— Государство русское, — начал он загибать пальцы, — да с союзниками какими-никакими!

— Хреновыми! Говно на палочке, а не союзники!

— Ясен-красен! — кивнул он спокойно, тая под усами усмешечку, — Когда это союзники другими бывали, при наличии хоть каково умишки? Эт только у нас цари-батюшки за одобрение европейское кровушкой русской любой пожар норовили залить, да не жалеючи! В Европах такие дурни давно уж перевелись!

— На волоске Кантоны висят, — перекосившись, делюсь наболевшим, — Я, веришь ли, даже союзникам из буров не вполне доверяю, так-то!

— А-а... — протянул Матвеев, — слона-то ты и не приметил! Вот...

Подчеркнул ногтём нужные строки, он протянул мне документ.

— Так... облегчение визового режима для... представителей крестьянского и мещанского сословия?!

Голос у меня сорвался на фальцет, и Ильич кивал с улыбкой кота, довольного злой шкодой.

— С ба-альшими оговорочками, — ехидно протянул он, — Ну то есть так они думают! А на деле — вона... чти далее!

— Так, так... а! При наличии родственников и... гарантии финансовой поддержки?! — я неверяще уставился на Матвеева, расплываясь в улыбке, — это же...

— Да! — он пыхнул дымком, — Эти-то... псы царские, по себе людей судят! Им же всё дай да дай... а слова "На" они и знать не знают! Нет у них понимания християнской души, у сук етаких!

— Это ещё сильно не свободный выезд, — кусаю губы, норовящие растянуться, — но уже куда как...

— Надолго ли? — перебил коммандер мой восторг, — Сам понимать должон, не мальчик! Полгода, много год, и опомнятся суки, прикроют калиточку! А до тех нужно вытащить как можно больше народишку, да порукастей и поголовастей!

— Это кто ж такой яйцеголовый такую казуистику юридическую в договор завернул? — восхитился я, перечитывая ещё раз сложнозавёрнутые строки, — Яйцеголовый, это...

— Да понял, — перебил усмешливо Матвеев, — яйцеголовый, ишь... Он и правда... хм, лысенький да головастый. Яйцеголовый, ха! Ульянов! Ну, тот...

— Помню, как не помнить!

— Ну вот, — военный атташе окутался табашным дымом, — не один он, ясно-понятно! Вся фракция... точнее, там вся закавыка была не в том даже, што придумать, а в том, што пропихнуть! А у этих дружки-приятели университетские да гимназические, ну и это... сочувствующие нашлись. Впихнули каким-то... хм, боком.

— Хитро... а мы?

— Навстречу пошли, чево ж ещё, — пожал плечами Матвеев, — Раз уж такие ушлые, пусть политической деятельностью в Кантонах занимаются.

— Хм...

— Чево не так? — уставился на меня коммандер.

— Да так... сам не пойму! Вертится в голове што-то, а уцепить мыслю́ ногтями никак не выходит.

— А... бывает. Так што, не против?

— Да с чево бы? — удивился я, — Дельные вроде! Так посмотришь, чистоплюи интеллигентские, а в летнем восстании знатно отметились. Бурш, а?! Единственное — марксистов у нас многовато становится, их бы разбавить, а?

— Разбавить, говоришь? — Матвеев чуть задумался, — Всякой твари по паре в Кантоны запустить?

— Вроде того. Облегчим визовый режим всяким там... активистам. Штоб перекосов не было в левую политику.

— Хм...

— Я хоть и социалист, — поясняю свою точку зрения, — но считаю, што в государстве должны быть представлены все точки зрения, так как-то. Здоровее общество будет. Ну и до кучи — люди образованные, да с убеждениями, глядишь, а и потянутся! Да и спокойней будет для союзников, сам понимаешь! Для янки социализм — нож острый, да и германцы не так, штобы вовсе доброжелательно!

— Кхе! — подавился дымком военный атташе, — С этой стороны я на проблему не глядел!

— Кхм... Ильич, а чево ты мне сразу текст договора не ткнул? — опомнился я, — Орали тут, как два лося во время гона...

— А ты дал? — удивился он, — Зашёл с газетой, скомкал её, и ну истерику устраивать! Вот я и не сразу опомнился, да и сам на взводе, чего уж греха таить. Ну, выорался?

— Угум.

— Когда отъезжаешь? Да не гоню! Но и сам должо́н понимать, што не стоит тебе задерживаться в Париже.

— Ну... дня три, — прикинул я, — Дела в Ле-Бурже и посольстве сдать, потом банкет в посольстве по случаю отъезда, банкет... да хоть в Клозери́ де Лила́, уже как частное лицо. И... всё пожалуй. А нет! В Ле-Бурже с сотрудниками надо будет, и... вот теперь — точно всё!

— Три дня? — Матвеев склонил голову набок, — Не мало?

— В натяг, но хватит. В посольстве Луначарского сходу на своё место натаскивать стал, так он без раскачки потянет. В Ле-Бурже я де-факто главный конструктор, а идей и идеек, запатентованных, помню, помню... — предупредил я очевидный вопрос, — на два года вперёд накидал. Ну и так, в последние пару месяцев почти всё управление на замов свалил.

— Банкет в посольстве на себя возьму, — военный атташе сделал у себя в бумагах пометку, — здесь не переживай. Клозери́ де Лила́... а вот здесь, пожалуйста, с временем поточней определись!

— Думаешь, будут провокации?

— Будут или нет, — пожал плечами Ильич, — но ведь возможны? Рассадим там с полдюжины наших, и... Ты как смотришь на то, чтобы катакомбную братию пригласить?

— Активистов? Только за! Хорошие парни, чего ж не пригласить?

— Ну и славно... всё?

— Да пожалуй, што и да, — киваю задумчиво, — привязанности в Париже у меня есть, но они не вполне... хм, сердешные. Обойдутся!

— Да! — остановил он меня у дверей, — Анатолий сейчас пробивает возможность помогать жертвам политических репрессий в Империи, ты как?

— В деле! А конкретней?

— А чорт его знает, — пожал Матвеев широкими плечами, — я же говорю — пробивает! Но не как раньше, окольными путями через пятые руки, а предварительно через официальные организации.

— Думу? — оживился я, — Это было б здорово! Сразу своих людей прорекламировать можно было б!

— Через Думу, через Красный Крест, может ещё чево. Как выйдет.

— Лишь бы вышло! — трижды сплюнув, трижды стучу по косяку двери, — Народу поддержка нужна, да и живая пропаганды выйдет. Думаешь, не запретят с помоганием?

— Не попробуем, не узнаем, — философски отозвался коммандер.

* * *

Бурлящая толпа художников, поэтов, писателей и тех, кто мнит себя таковыми, в Клозери́ де Лила́ сегодня как никогда велика и...

... именита, если можно так сказать о людях творческих, многим из которых признание приходит после смерти. Все друг друга знают если не лично, то как минимум имеют общих друзей и знакомых, а потому нравы самые непринуждённые.

Суфражистки, встряхивающие руку по-мужски энергично и тут же — утончённые дамы, и рядом — музы... иногда очень сомнительных, а порой и недвусмысленных моральных качеств и...

... профессий. Гетеры. Дамы полусвета. Содержанки. И многие, чорт побери, талантливы!

Но ничуть не меньше истеричек, мнящих о себе пустеньких творческих личностей, мстительных и подлых. Разные, очень разные.

Мужчины... тоже разные, и порой хочется вымыть руки, но...

... гляжу на Гийома и Жида, на Пруста, вспоминаю поведение "боевых пидорасов" в Порт-Саиде и... пусть их живут как хотят. Есть друзья, враги и все остальные, а какого они пола, возраста, религиозных и иных предпочтений — плевать.

Много социалистов, в том числе и русских. Знакомлюсь наконец с Ульяновым, но по недостатку времени походя, только и успел пригласить его в Кантоны и Дурбан, обещая самоё искреннее гостеприимство. А жена у него да... штучка! Правда, несколько неухоженная, ну да это почему-то общая черта для многих революционерок.

Пабло расстроен искренне, от всей души, как это бывает у южан. Не самые глубокие моральные принципы у человека, но друг он хороший и искренний.

— Тяжко бедняжке, — отшучиваюсь от набившего оскомину вопроса, прилетевшего из толпы, и снова — рукопожатия, объятия, поцелуи, искренние и не очень слёзы.

Причина моего отъезда хранится как бы в тайне, но это же Франция! Знают далеко не всё, но что уезжаю я потому, что на Лубе надавили Романовы, уже просочилось, притом из источников, близких Французскому правительству.

Отмалчиваюсь и отшучиваюсь, подтверждая подозрения.

— Друзья, друзья! — перекрикиваю гам, — Я очень рад, что все вы здесь собрались проводить меня! Думается, встречаемся мы с вами не последний раз, и возможно, не только в Париже! Жду вас в Дурбане! А сейчас...

Оборачиваюсь и киваю Саньке с приятелями музыкантами, и...

— Дайте мне номер-люкс в Гранд-отеле Ритц —

Я этого не хочу,

Драгоценности от Картье —

Мне этого не хочется.

Дайте мне экипаж —

Что мне с ним делать?

Папалапапапа

Подарите мне персонал —

Что мне с ним делать?

Небольшой замок в Невшатель —

Это не для меня.

Подарите мне Эйфелеву башню —

Что мне с ней делать?

https://www.youtube.com/watch?v=qIMGuSZbmFI

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения,

И ваши деньги

Меня не осчастливят.

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так, давайте, я вам открою мою свободу,

Забудьте, в таком случае, ваши стереотипы.

Добро пожаловать в мою реальность.

Мне надоели ваши хорошие манеры,

Это слишком для меня.

Я ем руками,

И я такой , какой есть.

Я громко говорю и я откровенен,

Извините меня.

Кончено лицемерие, я сваливаю отсюда

Мне надоело слышать шаблонные речи.

Посмотрите на меня!

В любом случае, я на вас не сержусь.

Я вот такой , какой есть

Я вот такой, какой есть

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения

И ваши деньги

Меня не осчастливят!

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так давайте, откроем мою свободу,

Забудьте в таком случае ваши стереотипы

Добро пожаловать в мою реальность.

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения

И ваши деньги

Меня не осчастливят

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так давайте, откроем мою свободу,

Забудьте в таком случае ваши стереотипы

Добро пожаловать в мою реальность.

... уже садясь на пароход, слегка нетрезвый и провожаемый едва ли не всеми гостями, я заметил чуть в стороне от толпы Евгению Константиновну...

... с детской коляской...

Шестая глава

— Устал, как гончий конь! — пожаловался Бляйшман супруге, скидывая пыльник на руки чернокожему слуге, и касаясь губами подставленной щеки Эстер, — Не Кнессет, а какой-то дурдом, и я таки не пойму — я за главврача, потому што согласился на это да, или таки за главного достопримечательного Наполеона, красу и гордость больницы?

— Милый, ты в любом случае за да и гордость, — ответила дражайшая супруга очень уверенно, — и даже если твоё да в палате, то это главное место психбольницы! Где ты, там и да!

— Сердце моё! — умилился Фима, потянувшись губами к губам любимой. На присутствующих слуг они быстро приучились не обращать внимания, считая их не то штобы за предмет мебели, но и не так, штобы нет!

— Сердце и всё, шо поверх, будет потом, — хихикнула та кокетливо, отпрянув на мраморном полу холла с грациозностью бегемотика в брачный период, и приложив к губам супруга пухлый пальчик, — а сперва мой усталый и пропотелый рыцарь примет ванну после грязного Кнессета, и немножечко нафарширует своё пузико вкусными вкусностями!

— А можит... — Фима галантно повёл носом и сделал глазами интересные намёки, отчево у супруги интересно зарозовело лицо, — между ванной и пузиком будет немножечко восточного разврата?

Был разврат, и даже два раза, чем Бляйшман немножечко не на шутку загордился. И был ужин с обстоятельной фаршировкой пузика, отчево он ещё не начал чувствовать сибе рибой фиш, но уже пришло немножечко понимания за неё.

— Што же хотят эти шлемазлы на этот раз? — делая мужу приятно интересом к делам, поинтересовалась пэри его сердца.

— Как всегда, милая, — прочавкал тот аппетитно, — денег! Штоб им было хорошо и сразу, но отвечать за это надо было другим!

— Шоб ми так жили, как они об нас думают! — всплеснула пухлыми руками Эстер, и многочисленные её кольца и браслеты, украшенные драгоценными камнями ценой в линкор, блеснули согласно.

— Ещё немножечко... — Фима показал это немножечко облизанными пальцами, раздвинув их на расстояние втиснутого патрона, — подождать, и будим совсем да! Не так да, как Николай и господин Балетта, но только за нашей большой скромностью!

— А што мешает нам за такое светлое совсем да? — поинтересовалась супруга после короткой паузы. В кротких глазах её мелькнули отголоски грозы в сторону тех, которые против ихнего да.

— Люди! — воскликнул патетически супруг, — Которые есть, они не те, а которые надо, их нет!

Мужественно и отважно расправляясь с едой, Бляйшман привычно проговаривал супруге события дня, проблемы и мысли, делясь сокровенным и важным.

— Слишком многие хотят за гешефт, — немножечко невнятно жаловался он, обгрызая мясо с бараньего рёбрышка, — и мало за работать! Я им показываю, где и как можно сделать деньги, лишь приложив немножечко голову и руки, а они совсем не хотят за руки, и скажу тибе самое страшное — не слишком да и за голову!

— Ой-вей! — покачала головой супруга, сделав грустно глазами, — А если...

— ... русских? — подхватил Фима, изучивший её за много лет, — Думают за да, а вот русские как-то не очень!

— У русских, — продолжил он без прежней экспрессии, — не всегда получается хорошо прикладывать голову, но руки они готовы стирать до самых костей!

— И как это у нас лечить? — поинтересовалась супруга, подвигая ему соусницу.

— Если б я знал! — Фима широко развёл руками, и соус с рёбрышек отправился в полёт.

— Русские не слишком хотят, — продолжил он, — а если и соглашаются на да, то получается не гешефт в пользу нашево народа, а нормальное предприятие в общую пользу!

— Я таки понимаю, это самое лучшее да, шо можно ждать от русских, — задумчиво констатировала драгоценная супруга, — а кафры...

Бляйшман пожал плечами, дожёвывая.

— Копать-таскать они могут, но нужно стоять рядом с палкой, и я таки скажу, шо не просто стоять! Плантацию делать, дорогу ровнять, таскать што-то, и на этом почти всё!

— А наши — ну сплошные гешефтмахеры, даже если за честное ведение дел! Дома — сапожником был из не самых, — распалялся он, — а приехал сюда, и сразу белым сахибом сибе чувствует! Ты, можит, воевал за эти земли, или имеешь капитал? Светлую голову и большое умное знание? Нет? Поц ты тогда, а не сахиб!

— Фима, — дождавшись паузы, вбила супруга свой клин в разговор, — ты помнишь, сына рассказывал нам за Золотую Лихорадку в Калифорнии?

— Ну... — Фима перестроился на новое не только лишь сразу, а с некоторым скрипом, — таки да! Ага, ага... это когда больше всех заработали не золотоискатели, а те, кто снабжал и торговал их?

— Ага... — он ушёл в мысли, не забывая фаршироваться, но уже медленно и с паузами, — а потом пришли большие капиталы, и шахты стали принадлежать им? Ты это хотишь сказать?

— Таки да! — уверенно сказал супруга, не вполне понимая ход мыслей Фимы. За много лет изучил не только он её, но и ровно наоборот, и знала, когда и што надо поддакнуть, когда поднеткнуть, а когда — перебить интересной историей.

— Золотце! — умилился супруг, улыбаясь подливной улыбкой, — Шоб я без тибе... Нужны люди в сильных количествах, и ещё больший ажиотаж, а дальше они уже сами!

— А мы будим снабжать и торговать, оставаясь в сторонке, — гордо выложила Эстер, но попала не так и не туда, так што Фима хоть и выразил свой восторг, но как-то вяло и без огонька.

— Люди и ажиотаж — Бляйшман попеременно кусал то персик, то нижнюю губу до самой щетины, думая о важном. Тряхнув головой, он выбросил до поры эту проблему, сосредоточившись сперва на ужине, потом на супруге, а потом на ещё раз перекусить.

Проснувшись среди ночи, он долго лежал, глядя в потолок и слушая стрёкот цикад за окном. Мысли домкратом распирали умную голову, и не так, штобы и очень радостные!

— Заселять Иудею надо срочно, — тихохонько пробормотал он, и Эстер заворочалась на простынях, потревоженная шёпотом. Нашарив мужа, она закинула на него сперва руку, а потом, для пущей надёжности, и ногу, и засопела умиротворённо.

" — Срочно!" — набатом било в голову, и лезли всякие мысли и намёки на них. Планы Вильгельма на Иудею грандиозны, и если дальнейшее включение её в состав Германской Империи не вызывало у Бляйшмана очень уж яростного энтузиазма...

... если только не на правах очень... очень большой автономии!

... то вот необходимость осваивать необъятные просторы, притом как можно быстрее, понималось и принималось премьер-министром Иудеи очень горячо!

К великому его сожалению, у других людей были другие планы, многие из которых — сильно вразрез! Это только на словах можно фу на Ротшильдов, а когда они фу на тибе, это очень даже ураган!

Нет, Бляйшман не жалел о демонстративном разрыве с ними, потому што как ни проглядывал он аналитически возможные варианты, но именно шо его, Фимы, там не находилось! Ни в равных партнёрах, ни в младших...

... и даже сама Иудея становилась под вопросом. По крайней мере — как государство, а не территория, принадлежащая Ротшильдам. А жили бы там евреи в значимых количествах, или кто другой, большой вопрос.

Переселение и даже сама агитация в пользу Иудеи пробуксовывали от того не так, штобы вовсе на одном месте, но где-то рядышком! Ибо — противодействие по всем фронтам!

Чуть-чуть Соединённые Штаты облегчили въезд сугубо для них, чут-чуть — Аргентина и Канада... И этих "чуть" набиралось не так уж мало, так што в светлых еврейских головах надвигалось головокружение от успехов и возможности выбора!

Главы и представители общин надували щёки, торгуясь за условия и привилегии, желательно лично для них, и обязательно притом — деньгами! Своё веское да говорили цадики и раввины, которые всегда имели своё мнение, и никогда не стеснялись навязывать его другим.

Фима пытался считать их требования в столбик, но цифры и условия приближались к бесконечности. Даже если он пустит всё своё состояние на обеспечение чужих хотелок, то его не хватит несколько раз, и притом сильно!

Оплатить переезд? Ладно... так они ещё и шекели возвращать за него не хотят! Ни в кредит без процентов, ни работой где надо!

А условия? Каждый второй мнит себя плантатором, и хотит готовых негров с плантацией, притом непременно так, штобы приехать, и оп-па! Чуть-чуть тока доделать под своё надо, и всю жизнь — не делать ничево до самых внуков, которым тожи нет!

Которые не вторые, те хотят или места в правительстве, или привилегий по торговле, или шахт и всего сразу!

Самые скромные представители общин, делегированные в Иудею, требуют хоть какой-то обустроенности быта, дорог, школ медиков... ну и разумеется — подъёмных.

Едут в массе не сюда, а оттуда. Спасаются. От долгов, уголовного и политического преследования, ну и вообще... проблемные!

Одесса на фоне этих — золотой фонд практически, хотя ведь на деле — ну совсем не разу! А сколько их? Раз-два, и кончились... остальные ещё хуже.

" — Нет, — поправил он себя мысленно, — не самый золотой, а просто — первые! Не в неизвестность ехали, а к нему, к Фиме! К родственникам, знакомым и друзьям, которые — таки да, уже с перспективами, планами на будущее и какими-никакими, а связями. Ну а потом уже, после разгрома Одесского Восстания — от безвыходности, потому что альтернатива — военно-полевой суд, и в лучшем случае — каторга! И то половина в Дурбане осела, н-да..."

— А русские — едут, — пробормотал он и с тревогой покосился на супругу, но та сладко спала.

" — Почему?"

... а потом вспомнились рассказы Шломо, то бишь Егора, и стало немногим понятней. Потому что у русских — ещё хуже! Да, нет притеснения по национальному и религиозному признаку, и...

... всё.

Зато есть такая же де-факто черта осёдлости, выкупные платежи, исправники, попы...

... и мрущие по весне дети.

" — Русских нигде не ждут, — дошло до него, — Нам нигде не сладко, но иудейские общины есть таки в большинстве стран, и куда бы переехал еврей, ему везде хоть чуть-чуть, но помогут! Очень часто это всего лишь иллюзия помощи, но...

Фима выдохнул прерывисто, и Эстер заворочалась во сне.

... у русских нет и этого! Нет и никогда не было значимых общин за пределами Российской Империи, и не было даже самой возможности покинуть её. А ведь если вспомнить потомков дезертиров, оставшихся во Франции после Наполеоновских войн, то и нельзя сказать, шо не хотели! Солдаты бежали к кавказским горцам, к персидскому шаху и османскому султану. Куда угодно от царя-батюшки! Как сейчас — в Африку, где их ждут. И больше — нигде..."

— А у нас — иллюзии, — пробормотал он совсем тихо, — и кажется, шо можно подождать ещё чуть, и тибе предложат условиях получше, а если немножечко поторговаться, то и совсем хорошие. Не в Африке, так ещё где. Не так денежно в перспективе, зато цивилизация, и безопасно уже сейчас...

А потом паззлы в его голове сложились, и Бляйшман с ужасающей ясностью понял, что если он хочет видеть Иудею государством, а не территорией, ему нужны люди, её заселяющие, и не когда-нибудь потом, а прямо сейчас. Люди, которые поедут в голое поле, готовые корчевать джунгли, воевать с британцами и всем миром, накрепко вцепившиеся в кусок африканской земли. Их земли.

Люди, которым некуда возвращаться и нечего терять, а потому...

— Чем хуже, тем лучше, — судорожно сглотнув, прошептал Бляйшман, и перед глазами его встали...

... убитые во время погромов соплеменники.

... пока ещё живые...

Седьмая глава

— Лабиринт Минотавра какой-то, — остановившись на покурить, сплюнул раздражённо Коста, вконец отчаявшись отыскать коллегу в путанных двориках, коридорах и комнатушках Кнессета. Перехваченные депутаты и чиновники охотно делятся информацией о возможном местоположении Хаима, но то ли играют в Сусанина, то ли путают право и лево, и русский со своим.

А ещё эти строители, будь они неладны! Там коридор перегородили, здесь дверь в стене из самана прорубают или наоборот — закладывают! Раз обошёл, два...

... и стоишь, как дурак! Снова потерялся!

Кнессет разрастается подобно раковой клетке, выпуская метастазы во все стороны разом. Клети, клетушки, внутренние дворики, открытые и закрытые переходы в залы заседаний, министерства и ведомства...

... в лучшем стиле трущоб арабского Востока. Так получилось.

Никто толком не знает, как должно функционировать правительство, и получается одна сплошная импровизация на бегу. Анархический хаос, в котором только начинает выкристаллизовываться будущее правительство Иудеи.

Уже есть премьер-министр и гражданская администрация, она же военная, и...

... на этом всё.

Портфели ещё не созданных министерств делятся между группировками с учётом военных заслуг, родственных связей, политического веса в Африке и Европе и разумеется — религиозных течений. Решения принимаются простым большинством голосов и перевесом политических сил, но если кто-то считает иначе, он может подкрепить своё хотение деньгами в бюджет.

Кажущаяся анархия, тщательно просчитанная Бляйшманом, играющимся в демократию ровно в тех границах, которые ему удобны! Решение спорное, но...

... а куда деваться?

Иудея не рождалась в боях, а основана де-факто хотением Кайзера.

Выбившихся из низов боевых офицеров и проверенных войной интендантов с управленцами очень мало. Иммигрантов из Европы и обоих Америк, претендующих на посты в правительстве и армии Иудее, встречали не то чтобы вовсе в штыки, но откровенно настороженно, а порой и ревниво.

Заслуженные, но не всегда образованные ветераны предвзяты, да и как могут быть непредвзяты люди, только что победившие Британию?! Они смогли, а вы...

... кто такие?!

Офицерам европейских армий нужно доказывать, что они достойны служить в Армии Победителей. А ещё — перемолоть уставы европейских, американских и русской армии в единое целое, годное к применению здесь и сейчас...

... и непременно — с учётом боевого опыта Африканской Кампании!

Аналогично — управленцам и политикам. Грызня!

Бляйшман не участвует в политических баталиях, выступая в роли Судии и Арбитра. Правильно или нет, рассудит Время, а пока — так.

— О... — приглядевшись и увидев знакомую физиономию, мелькнувшую в дальнем конце коридора, грек гаркнул, надсаживая горло:

— Яков! Яков, маму твою Сарру! Лебензон!

— А? Коста? — неуверенно прищурился тот в полумрак, где стоял одессит, — Шолом, шолом... — ты-то што здесь делаешь?

— Дела... — неопределённо ответил грек, пожимая руку, — ты начальника своего видал сегодня?

— Хаима-то? Канешно, — долговязый контрабандист перехватил поудобней изрядно вытертую пухлую папку, — проводить?

— Будь добр, — кивнул Коста, выкидывая окурок в окно, — а то боюсь заблудиться.

— Я ж как умный, — хмыкнул грек, подстраивая шаг под проводника, здоровающегося на ходу со встречными, — когда мине в командировку направили, взял карту страны, города и Кнессета, и шо ж ты думаишь? Не понадобились! Вы их шо, на запутывание врагов выпускаете?

— А, это... — отмахнулся небрежно Лебензон, — шалом, Моше! Хотели как лучше, а получилось как всегда ! Замах был на рупь, а шо вышло, ты и сам можешь поглядеть.

— И всё-таки? — не отставал грек.

— Ну... — независимо дёрнул плечом Яков, — это времянки. Фима уже сказал своё веское да плану градоустройства, и все эти халабуды будет потом сноситься.

— Сразу не проще?

— Получается, шо и нет, — усмехнулся Лебензон, — сам-то как?

— Соня девочку родила, — зажмурился Коста, — красивая... в мать!

— Ишь ты, поздравляю!

— Вот, — остановился Яков у приземистого длинного барака из самана, вписавшегося в здешнее безобразие с органичностью навозной лепёхи, сброшенной вилами с тачки на преющую на задах огорода кучу такого же добра, — военное ведомство Иудеи.

— Погодь... — остановил он жестом Косту, — секретность и всё такое.

— Хаим! Хаим! — заорал истошно Лебензон, вспугивая каких-то птах, устроившихся на соседней крыше, — До тибе пришли! Коста!

— А! Сейчас... минутку! Документы уберу!

— ... не то штоб прям секретность, калимэра... — минуту спустя объяснялся Хаим, выпроводив Лебензона с каким-то поручением.

— Шалом, — отозвался Коста, пожимая мозолистую потную руку.

— ... просто делаю изначальный орднунг, — закончил иудей, снимая сохнущую на спинке стула стираную рубаху и перекладывая её в сторонку , — Ну, садись! Я таки понимаю, Фольксраад Кантонов внял мольбам бедного мине и направил тибе на сверку и координацию?

— Будим вас координировать и сверять, — по-своему перевернул грек, поудобней устроившись на скрипнувшем стуле и обведя взглядом кабинет, — малой-то твой где?

— Моше? На тренировке батальона, — важно отозвался хозяин кабинета, покосившись на грубо сколоченные полки с личными делами.

— Батальона, — усмехнулся Коста, — сколько там в морской пехоте Иудеи? Сотня хоть есть, а? У меня под началом полторы тысячи, и почти все — ветераны! А у тибе?

— Дело не в том, сколько нас, — жабой надулся Хаим, вильнув взглядом, — а в перспективах!

— Ша! — Коста хлопнул ладонью по столу, — Хаим, мы с тобой сколько годиков уже знакомы, так што давай не будем делать друг другу нервы! Лично тибе я уважаю уже давно, и ещё больше зауважал после войны! Но сколько таких, как ты, в ваших жидких рядах?

— Морская пехота Иудеи... — торжественно начал Хаим, кривясь как от зубной боли и пытаясь раздуться много больше, чем позволяет аскетичная обстановка небольшого кабинета, где нет даже телефона.

— И снова ша! Хаим, друг мой! Я не претендую на формальное главенство в нашем Союзе, ты мине понимаешь? Формально ты и мы равны, и так всё и останется, по крайней мере — до очередной войны. А пока давай не делить песочницу, потому как мы играемся в разных!

— Ой-вей... — встряхнув головой, Хаим с силой потёр лицо и осунулся на стуле.

— Всё так плохо? — поинтересовался грек после короткого молчания.

— Нас меньше тридцати тысяч, Коста, — мрачно отозвался старый друг, — всего! На всю Иудею, понимаешь?

— А писали вроде...

— Да! Писали! — прервал его иудей, — На заборе вон тоже... написано. Решили так вот, духоподъёмно. Преувеличиваем численность и успехи, преуменьшаем неприятности.

— Не всплывёт?

— По головам считают, в порту, — мрачно отозвался Хаим, доставая из стола бутылку и два стакана, — будешь? Твоё здоровье...

— Твоё здоровье... — эхом отозвался грек, выпивая, — это шо же выходит — в Дурбане живёт человек или в Претории, но если он обрезанный, то вы числите его своим?

— Здесь я тибе не помогу, — подытожил Коста после короткой паузы.

— Здесь — нет, — кивнул Хаим, — а вот...

Встав, хозяин кабинета снял со шкафа увесистую папку, сдув с неё пыль.

— ... здесь — могёшь!

Видя, что грек не спешит хвататься за каку, Хаим усмехнулся кривовато.

— Просто ситуацию описал, как есть, — пояснил он, — обстановку в нашей дружной стае товарищей. Кто там против кого дружит, поддруживает и альянсирует.

— Хм... — взвесив папку на ладони, Коста открыл её, обозначив начало помогания, и вопросительно уставился на иудейского морпеха.

— Одна большая политическая жопа, — ёмко охарактеризовал ситуацию иудей, — Не скажу, шо вовсе уж лишён политических амбиций, и если бы нашёлся кто-то сильно хороший и компетентный на моё место, я бы подвинулся. Вот те крест!

— Х-хе... — мотанул головой грек, давя усмешку.

— Рувим? — осклабился Хаим, — Тожи вспомнил?

— Он самый. Так шо, так-таки и подвинулся бы? — подначил друга грек.

— Без восторга и с нытьём, но таки да, — уверенно кивнул старый контрабандист, — В историю я уже немножечко вошёл, и могу входить дальше как первый командующий морской пехотой Иудеи, а могу — в морские перевозки и накопление капитала всерьёз, а не как сейчас. Так што гонор боролся бы в мине с жадностью, и жадность имела бы все шанцы!

— Хм... совсем не на кого оставить?

— А я о чём?! — Хаим развёл мосластыми руками, показав ненароком пропотелые подмышки старого френча, — В теории таки да, а на практике — одна сплошная политика выходит! Я таки понимаю за неё, но не до такой же степени, штоб сливать уже имеющиеся достижения в угоде политической конъюктуре!

— С доказательствами? — пожестчел лицом грек.

— А как же! — осклабился Хаим, похлопывая по папке, — Да не умствования старого мине, а доказательства за былое! Планы-то у них можит быть...

Он прервался, смачно харкнув в плевательницу.

— ... хорошие, да беда в том, шо хорошесть и толковость их будет тока в том случае, когда и если они получат всю полноту власти. Ты мине понимаешь?

— Ага... распихать локтями конкурентов, а потом уже устроить светлое, в своём понимании, будущее? Та-ак... Иудея, как слабое звено?

— Потенциально — да, — закивал Хаим, отмахиваясь от мухи, норовящей усесться на потное лицо, и подвигая папку ближе к гостю, — Только распихивание будет вплоть до убийств, чему я совсем не удивлюсь, а планы их на прекрасное будущее прервутся британским десантом! Держусь пока на старом авторитете и одесских знакомствах. Но они, суки, тоже на авторитете, только што не нашем!

— Одесса-мама... — Коста прикусил губу, решительным жестом забирая папку, — ладно! Возьму на поглядеть, и если всё так...

— ... не обижайся! — выставил ладони грек, — Ты можешь банально ошибаться, с этим-то согласен?

— Да, — нехотя выдавил Хаим, сдуваясь на скрипнувшем стуле.

— Если, — выделил Коста голосом, — ты не ошибаешься, будем помогать. Есть идеи и идейки, как поднять твой личный авторитет. А всё-таки, неужели так плохо? С Одессы чуть не половина здесь, и шо, тебе перестали узнавать в лицо и по авторитету?

— Да... — перекосился Хаим, как от лимона пополам с уксусом, — так-то посмотришь, вроде как вокруг свои да наши, а на деле всё сложней! С Европы всё больше не вдовы да сиротки приезжают, а либо представители серьёзных людей и общин, либо такая отморозь, шо хоть в почётные казаки принимай!

Выдохнув, он снова налил себе местного вина и подвинул греку бутылку.

— Так-то... — отпив чуть, продолжил иудей с усмешечкой, — наши-то, одесские, всё больше семейные, и как люди умные, чуть не в большинстве решили осесть в Дурбане. Так што... не в большинстве мы, совсем не. Если в мужчинах брать, то у европейцев перевес, и не самый слабый. Благо, у них единства нет, а так...

— ... в Семэна Васильевича два раза уже стреляли, понимаешь? Даром што шериф всея Иудеи!

— Вот так-так... — откинулся Коста на спинку стула, — и ты молчал? И Семэн?

— Как-то стыдно было, — Хаим не поднимал глаза, — вроде как не справляемся.

— Боевые отряды? — деловито уточнил грек.

— Ну... так, — пожал плечами иудей, — если как бойцы, то не очень, а если как террористы, то каждый второй.

— А т ж Бога душу... — заругался Коста зло, выплёвывая слова и чернея лицом, — дебилы, блять! Вы! И не смотри так! Подумать не могли, шо те же Ротшильды могут иметь в Иудее свой козырный интерес?! И Фима, поц на премьерстве, расхорош! Шо мы, не помогли бы по старой памяти?! А то тухес какой-то, ей Богу! Делали войну одни люди, а их потом в сторонку отодвигать? Хуй там!

— В общем, так... — могучая рука грека легла на папку, — будет ли помощь лично тибе, я пока не знаю! Не вскидывайся! А вот этих, гиен европейских, мы точно укоротим!

Переведя взгляд на стоящие в углу простецкие ходики с кукушкой, Коста осёкся.

— Заболтался... — он встал, подхватывая со стола фуражку и отбирая у Хаима обгрызенную галету, — пока искал, пока то-сё... Егорка в Кнессете выступать будет — пошли, а то опоздаем!

— ... неделю как прибыл Егор, — на ходу рассказывал Коста поспешая за старым другом по извилистым переходам, — ну сходу — дела, дела, дела... Говорит — разделается с самыми наипервейшими, и смоется далеко и надолго, в сине-море-окиян! И ругается стихами! Из Парижу сбёг, потому как забодали, а здесь он в два раза забоданней.

В Кнессете, рассчитанном на сто двадцать человек, толпилось как минимум двести. Депутаты, члены правительства разных рангов, авторитетные политики, представители общин, раввины, наиболее уважаемые дельцы, военные и репортёры, и разумеется — случайный люд.

Вся эта уважаемая публика беседовала, местами галдела, а местами и вовсе — норовила перейти на личности, вплоть до хватания за грудки.

Впрочем, она и обстановка — ни разу не парламентская, а так — сарайчик больших размеров. Сараище.

Только что окна большие, через которые заглядывают любопытные, да ряды кресел и невысокая сцена с президиумом и трибуной. Отделка самая простая — штукатурка с синькой, да развешены невпопад фотографии с примерами героизма времён прошедшей войны, и портреты государственных деятелей Иудеи, чтоб не путался народ. Пахнет штукатуркой, пылью, потом, табаком и алкоголем, едой и больными зубами, одеколоном и ваксой.

— Привоз! — гыкнул Хаим, ввинчиваясь в толпу безо всяко стеснения и чувствуя сибе так хорошо и по родному, как только можит чувствовать одесский жид в родной стихии! На ходу он здоровался, хлопал по спине приятелей, огрызался на враждебные выкрики и уверенно шёл к своей цели — местам в первых рядах.

— Самый цимес, — довольно констатировал Хаим, пристраивая костлявый зад на подлокотнике чужого кресла, — не только хорошо видно, но можно и подискутировать с выступающим, не надсаживая горло.

— Шо ви сибе позволяете! — взвился придавленный задом, интеллигентного сложения человек.

— Ша! — Хаим даже не повернулся, — Я тут вообще-то имею право находиться, а вот за тибе ещё надо посмотреть! Твоей личности в списках што-то не припоминаю!

— Я...

— Головка от патефона, — равнодушно осадил соплеменника Хаим, — а если вдруг шо, то окошко — вон оно, а лететь низенько!

— Ну хоть ви скажите вашему другу, — не унимался придавленный, неуклюже поправляя перекособочившиеся очки, — Ви же из Кантонов, да?

Он говорил как человек, родившийся и выросший в напрочь жидовском местечке, с таким жутким акцентом, что Коста понимал его через раз, хотя казалось бы!

— Из Кантонов? — не унимался очкарик, — Так? У вас, говорят, нет таких безобразий, а...

— Есть, — вздохнул Коста, — вплоть до мордобоя...

Грек машинально потёр кулак, потому как причиной, следствием и главным героем последнего был он сам, и вышло немножечко неудобно, потому как не того...

... и не тех.

Придавленный замолк, а на сцену один за другим начали подниматься выступающие. Повестки самые разные — от международного положения, до вопросов иудаизма и починки изгороди, которую проломили люди шерифа в погоне за нехорошим кем-то.

Председательствующий спикер, перерывая шум, сломал два деревянных молотка и...

... это вызвало ещё одну повестку, о замене штатного плотника Кнессета, ибо ну халтура же! Плотник, сидевший в зале, не постеснялся встать и предложил заменить спикера, ибо болван!

Свои сторонники, к вящему удовольствию Косты, нашлись у каждого, и минут десять было потрачено на интересную и увлекательную ругань — с идиомами, гиперболами и аллюзиями.

Потом был короткий националистический спор, должен ли говорить Панкратов на идише или пусть его на русском? Предмет спора сидел на столе, и болтая ногой, по-дружески общался с президиумом, грызя какой-то сочный фрукт, нимало не беспокоясь обсуждением.

Националисту напомнили, что Егор, он же Шломо, может хоть на иврите, а вот насчёт личной образованности его, националиста, ещё большой вопрос! Спор закрыл один из авторитетных раввинов, указав на наличие делегатов из Кантонов, и потому говорить присудили на русском.

Панкратов разродился цветистым приветствием на иврите и перешёл-таки на русский. Для начала он объявил о закладке университета в Кантонах...

... после чего перескочил на вопрос признания Иудеей светского брака, и ряда столь же специфических вопросов. Столь недвусмысленное послание игнорировать было нельзя, и...

— Процентная норма какая?! — послышался пронзительный фальцет, и на кресло вскочил с ногами прыщавый юнец, уставившийся на оратора.

— Ноль! — отрезал Егор, — Учащийся берёт кредит непосредственно у университета, а каковы его религиозные убеждения и гендерная принадлежность, роли не играет!

... Иудея сделала решительный шаг на пути становления светским государством.

Восьмая глава

— Улыбаемся... — с натугой пыхтит Владимир Алексеевич, подпирая плечом длинную вагу и пытаясь подпихнуть её поглубже под тяжёлый валун. Санька понизу, подбивает опорное брёвнышко кувалдой, стараясь никого не зацепить и самому не поскользнуться на глинистой грязи, оставшейся после недавнего дождя.

— .. и машем, — сиплю я, вцепившись в свою жердину, и нависаю на ней всем своим невеликим весом. Строители, ведомые лучшими побуждениями и гигантоманией, подготовили нам Царь-валун многотонный. Перестарались... ф-фу... мать их ети!

— Давай... х-ха! — Коста вбивает вагу чуть поглубже, и валун самую чуточку качнулся на краю котлована.

... вспышки...

... фотографируют нас, кажется, буквально все, у кого есть фотоаппарат, пусть даже и дрянненький. Съехались репортёры со всего Южно-Африканского Союза, любопытствующие и Бог весть, кто ещё.

Университет! Сотни вспышек, десятки художников с этюдниками и без. Событие!

— И р-раз... — командует Феликс, пружиня ногами и подпирая плечом длинную жердину.

— Навались, православные! — весело командует дядя Фима, подавая пример. Православные, давя смешки, наваливаются...

... и валун, качнувшись, гулко падает на дно котлована. А следом, не удержавшись на стёсанном краю, я оскальзываюсь, и....

... извернувшись каким-то чудом, выхваченный вовремя руками дяди Гиляя, памятником самому себе седлаю краеугольный камень.

Вот эта фотография, со мной-памятником и смеющимися друзьями, и обошла все газеты. Удачные кадры.

Но это потом, а сейчас...

... Фира разбивает бутылку шампанского о валун, и закладка университета официально состоялась.

Вспышки, вспышки... ловлю себя на дурной ревности, но уж больна она хороша! Уезжал — девчоночка ещё, а приехал — барышня! Не взрослая ещё, далеко не... но уже сейчас вижу, что совсем не хуже Клео де Мерод ! Лучше, чорт побери!

— ... господа, господа... не толкайтесь! Месье Мартен... пропустите человека!

К чести собравшихся, нет ссор и попыток как-то протолкнуться вперёд, "бремя белого человека" в Африке воспринимается совершенно иначе. География этих мест странным образом влияет на мозжечок, подкорку или иные части европейского мозга. Стоит распоследнему трущобному оборванцу ступить на красноватую землю Африки, как начинается преображение в гордого кабальеро времён Конкисты.

Многоголосица на десятке языков, включая английский и идиш, создаются сотни групповых фотографий перед краеугольным камнем первого в Африке университета . Все, мало-мальски причастные и вовсе непричастные, но...

... если Луис Бота хочет попасть на первые полосы вместе с нами, то глупо отказывать президенту ЮАС в этом невинном желании. Все всё понимают, но формально вот так вот. Улыбаемся и машем!

Отношения между кантонами и собственно бурскими республиками непростые. Сразу после войны всколыхнулся африканерский национализм, желание обособиться и заморочки людей, привыкших считать всю Африку — своей.

Чем дальше, тем больше среди африканеров разговоров о "глухом нейтралитете" в случае войны. Глупо... или всё же нет? Какие там подводные течения в Большой Политике, Бог весть.

... но об этом потом. А сейчас, прервав неуместные размышления, выдёргиваю из толпы Самуила и Товию для группового фото. Потом земляков...

... какие ни есть, а родня. Мне — несложно постоять несколько лишних минуток, а им — не просто память, а козырный документ, который в некоторых случаях весомей иные удостоверений.

— Лыбисся, как дурак, — пхается Санька локтём.

— Ну... — только плечами пожимаю, — и чорт с ним!

Хоть как, хоть не как... а лёгко на душеньке так, что и словами не передать! Сильно ещё не всё, чего в жизни хотел достигнуть, но вот...

... стоит краеугольный камень. Есть строительная документация, деньги... всё есть!

" — Панкратовский университет" — шепчу одними губами. Почему-то немножечко неловко... а с другой стороны, а как иначе-то?! Стэнфорд, Гарвард... Третьяковская галерея, наконец! Чем я хуже-то?!

Поначалу хотел назвать "Георгиевским" — вроде как не напрямую, а в честь святого. Дядя Гиляй с Феликсом переубедили. Дескать, мощный политический жест с посылом всем слоям населения.

И если честно...

... я не слишком сопротивлялся. Чем я хуже...

— Иди, — подтолкнул меня Владимир Алексеевич, — пора говорить речь!

Забежав на невысокую трибуну, некоторое время молчал, глядя на волнующееся людское море. Сколько их... тысячи? Десятки тысяч? Не знаю уж, как меня услышат те, кто с краю стоит...

Наконец поднял руку, прося тишины. Не сразу, но волнение смолкло и тысячи людей устремили свои взоры на меня. Вдох...

— Свободные люди на свободной земле! К вам обращаюсь я, друзья мои! Всё вы знаете цену свободе, потому что взяли её — в бою! Отстояв свободу здесь и сейчас, вы готовы драться и дальше, защищая свои дома, свою землю и отныне и навсегда — свою страну!

Короткая пауза...

— Здесь и сейчас мы строим наш общий дом — на века. Строим, не отставляя далеко оружие, и если понадобится, пойдём защищать наши дома, нашу страну — от любого врага, кто бы он ни был!

— Я знаю! — обвожу глазами толпу так, что каждому почти кажется, что смотрю я — лично на него. В упор. Глаза в глаза, — Каждый из нас выполнит свой долг, и если надо — до самого конца, даже ценой собственной жизни. Потому что за спиной — дети и жёны! Это и есть Родина!

Снова пауза, дабы прониклись и осознали.

— Вы, ваши родные и друзья, ваши дома, и отныне и навсегда — земля. Ваша! Земля и воля — за это можно воевать, и если понадобиться, то и со всем миром!

Пережидаю гул толпы, и снова поднимаю руку, требуя тишины.

— Я полностью уверен в вашем мужестве и готовности умереть за свободу! Но я хочу, что вы... все вы — жили! Если все выполнят свой долг , если ничто не будет забыто, и если будут приняты наилучшие меры, как это делается сейчас, вам не придётся умирать!

— Выполняя свою долг до конца и делая всё для защиты нашего дома, мы переживём любые бури! Я знаю, что вы умеете работать до кровавых мозолей и сорванных спин! А сейчас я прошу... нет, требую! Требую от вас, чтобы вы с таким же усердием — учились!

Толпа загудела, начались было обсуждения...

... и снова рука требовательно взлетает вверх, призывая к молчанию.

— Учиться, учиться и ещё раз учиться ! Учиться надлежащим образом — военному делу и грамоте, наукам и языкам! И не лениться, пребывая в праздности и чванстве!

— И... — делаю несколько шагов вперёд и чуть наклоняюсь, создавая более доверительную атмосферу, — я прошу вас отнестись к учёбе, как к военной операции. Забудьте слово "Я!", отныне и навсегда есть "Вы"!

— Ваши личные успехи — ничто! Если сосед, состоящий в одном коммандо с вами, не умеет стрелять, если не умеет читать карту и перевязать раненого товарища — погибнет не только он, но и вы!

Выдох... такие аналогии понятны большинству собравшихся.

— Один в поле не воин, вы знаете это! Вместе мы преодолеем любые невзгоды, как уже преодолели войну! Так неужели не одолеем неграмотность?! Мы, сумевшие отбиться от Британской Империи?!

И тут же, не давая возможности задуматься...

— Хотим ли мы, что наше обретённое отечество утеряло свою независимость ? Нет! Но если мы действительно не хотим этого, то необходимо в кратчайший срок ликвидировать его отсталость! Мы отстали от передовых стран на пятьдесят-сто лет, и нужно пробежать это расстояние за несколько лет! Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

— Сегодня вы вырубаете заросли на плантациях, строите железные дороги и заводы, а уже завтра вы должны быть готовы сесть на механическую жатку, занять место машиниста и встать у станка! Либо гибель нашего государства, либо догнать передовые страны и перегнать их экономически !

— Учиться, учиться и ещё раз учиться! — повторяю я, — Учиться надлежащим образом, овладевая новыми знаниями на пользу себе и Родине!

С трибуны я сошёл на подгибающихся ногах, отчаянно надеясь, что никто не видит моего состояния.

— Экий ты бледненький, чуть не с прозеленью, — озабоченно сказал дядя Фима, закопавшись в кармане, — куда я его...

— На! — Товия пхнул мне под нос уже открытую фляжку, — хлебни!

— С ума сошёл!? — возмутился Бляйшман, обжигая его взглядом, — Ещё вырвет на нервах!

— А...

— Б... — передразнил дядя Фима, сунув мне кусок коры, — пожуй-ка! Йохимбе, хорошая штука!

Морщась от неприятного вкуса, старательно изображаю козла, слушая выступающих. Наши, африканеры, жиды, французы и Бог весть, кто ещё.

По-русски говорят, на африкаанс... благо, его с пятого на десятое все понимают. Франки и германцы с переводчиками, и порой смешно выходит...

" — Хорошая кора, надо будет у дяди Фимы поинтересоваться, да глядишь, в партнёрство войти!"

... особенно когда сперва с надрывом толкает речь оратор, рубя воздух жестами, а вслед за ним, а то и перебивая — переводчик. Кажется, что они друг с дружкой на трибуне дебаты затеяли... х-хе!

— Силён! — подошедший дядя Гиляй, пряча фляжку во внутренний карман, хлопнул меня по плечу, обдав запахом арманьяка, — А я тут, до речи ещё твоей, в толпе прошёлся... вы знали, што в Кантонах просто Новгородов и с разными приставками почти два десятка?

— Эко... — удивился я, сплёвывая вязкую горьковатую слюну на вытоптанную до корней траву, — так-то слышал, што не один, но штоб столько?

— Антон Палыч, Антон Палыч! — извинившись перед дядей Гиляем одними глазами, пробиваюсь через редкую толпу к именитому писателю. Интересности от Владимира Алексеевича я и потом успею — благо, живём все по соседству. А вот Чехова ловить нужно, а то опять в вельд сорвётся!

Одни только рассказы да повести в газетах появляются, а это хоть и...

... интересно, но не хватает живого общения с человеком, да и планы на него — ого-го!

— Егор Кузьмич, — он пожал мне руку и снова переложил тросточку в правую.

— Ну мы договаривались, Антон Палыч... — мне становится неудобно, — просто Егор!

— Э, нет! — Чехов весел, бодр, слегка нетрезв, бронзов от загара и жизни в саванне, — Только не сегодня! Сегодня ты Егор Кузьмич, и никак иначе!

— А знаешь... — сменил он тему разговора, — помог ведь твой совет! Отживел, как в народе говорят!

— Ой, как здорово! — искрюсь радостью и улыбкой, — Слу-ушай... Антон Палыч, а у меня ведь на тебя большие планы!

— Университет? — он тросточкой приподнял шляпу и изогнул весело бровь, не обидно посмеиваясь над моим щенячьим энтузиазмом.

— Как ты... а, ну да! Хм... кафедра русской литературы, а?! И всё... — выделяю голосом, — вот прямо всё по своему разумению устроить можешь!

— Хм... — Чехов задумчиво качнулся на носках, и констатировал не без нотки сожаления в голосе, — не выйдет. Образование у меня не профильное...

— Это как раз ерунда! — хватаю его за руку, готовый уговаривать, ибо Чехов... ну Чехов же! Если не он, то кто?!

— ... да и сыровато в Кантонах для меня. Боюсь, как бы ухудшение не началась.

— А... ну да, тогда лучше не надо! — сникаю я, и тут же нахожу плюсы, — Ну и так хорошо! Жив, относительно здоров... это ж сколько ещё написать успеешь!

— И это тоже... — Чехов выцепил глазами очаровательную женщину лет тридцати, продефилировавшую в нескольких метрах от нас, и...

... глазками в Антон Палыча, как из корабельных орудий главного калибра!

— Да иди уже, — смеюсь, — и это тоже, да! Успеешь! Теперь — всё успеешь!

Хмыкнув, отсалютовав мысленно Чехову, и порадовался, что сценическая оратория уже закончилась, и не нужно снова подниматься, представляя очередного оратора. И...

... забавно, но только сейчас обратил внимание, что не было никаких пригласительных и фэйс-контроля, а сегрегация — вот она!

Те, которые "право имеют", на пятачке вокруг сцены, прочие — в отдалении. Само так получилось, вот ей-ей! Нет никакого разделения на "чистую" и "нечистую" публику, а поди ж ты... безо всяких городовых поделились.

— Егор Кузьмич! Егор Кузьмич! — окликнул меня кто-то запыхавшийся.

— Александр Никитич! Вальцуев, верно? — жму руку студенту.

— Вы... помните? — вид ошарашенный и взъерошенный, как у не ко времени разбуженного филина. Луп-луп глазами... и голову набок, давно не стриженную.

— До старческой деменции далеко, — искренне удивляюсь вопросу.

— А... ну да, — он справляется с волнением, — мы с товарищами...

Судорожное движение подбородком куда-то в сторону, не отпуская моей руки.

— ... попали под каток репрессивного аппарата, и... вот, волчий билет, и...

— Ага, ага... и много вас? — оглядывая подтянувшихся товарищей, изрядно потрёпанных и выглядящих неважнецки.

— Пятеро, — он зачем-то оглядывается на друзей, отпуская наконец мою руку, — а вообще двадцать два человека бывших студентов прибыло.

— Только, — смущается Александр Никитич, — не могу ручаться за всех. Полагаю, не все наши товарищи готовы... хм, вновь стать студентами.

— Не страшно, — смахиваю его смущение улыбкой, — нам образованные люди край как нужны! А учиться можно будет и без отрыва от работы! Вам есть где остановиться?

Остановиться было негде, равно как и не на что...

— Не страшно! Остановитесь у меня...

— Право слово, Егор Кузьмич... — начал было Вальцуев.

— Не стесните, — перебил я, — и да — вполне удобно! Пустующих комнат у меня полно, еда здесь дёшева необыкновенно, так што в тягость не будете! Заодно и расскажете новости московские.

— Вы, кажется, по части естественных наук, — перескакиваю с темы, сбивая неуместное смущение, — так?

— Биолог... то есть, будущий биолог! — спохватывается Александр Никитич, поправляя пенсне,

— Замечательно! А ваши товарищи? Ах, почвовед... чудесно, чудесно! И химик?

Всячески обнадёжив и обласкав их, отправил к столам подкрепиться, сам же решил найти к Житкова с Корнейчуковым, похвастаться новым приобретением. Волчий билет...

— ... ха! Идиоты! Биолог, почвовед, химик... золотой фонд, а им — билет!

— Как ещё не сели, — хмуро добавил Борис, кивая в такт моим словам, и...

...тяжёлая винтовочная пуля, войдя в лоб, разбрызгала затылок Житкова, ставшего передо мной, и на моё лицо брызнуло тёплым.

Девятая глава

— Нашли стрелка, но... — Котяра безнадёжно машет рукой, искажая лицо в болезненной гримасе, — стрелять в Африке умеют. Сорок пуль при задержании, это...

— ... опознавать нечего, — доканчиваю за него, потухнув душой. Сидим молча, слышно даже жужжание мух в душном номере отеля, да перекличка чернокожей прислуги на улице.

На неудобном комковатом диване затекла нога, но...

... у меня странное состояние безразличия к удобствам, и какое-то болезненное стремление наказать себя за смерть Житкова.

— Совсем ничего? — интересуюсь на всякий случай, у Котяры, сидящего в кресле марионеткой с обрезанными нитками. Кукла человеческая... Не знаю, что уж там он испытывает, но с Борисом они дружили, и крепко.

— Восемь или девять пуль в голову, — мертвенным голосом ответил бывший хитрованец, глядя куда-то в угол незряче.

— Н-да... Африка во всей её красе, — мрачно констатирую я, и вновь хочется закурить — чтоб горло продрало, закружилась голова, и губы обожгло горьким никотиновым привкусом, — Оказывается, вооружённые граждане, готовые прийти на помощь, не всегда к месту.

— Сделаем всё... — начинает Иван, шевельнувшись.

— Не винись! — прерываю его, и встав, подхожу к окну, распахивая его на всю ширь. Сквозняк, ленивый как местные слуги, проникнув в комнату, лизнул меня в щёку и влажно пошевелил шторы, но не принёс облегчения.

— Нет тут твоей вины, — повторяю ещё раз, глядя в окно на тошнотворно-обыденную сценку колки дров для кухни, где мускулистый молодец не столько колол дрова, сколько играл мышцами мускулистого торса перед жопастой молоденькой кухаркой в цветастом платке на курчавой голове, — Когда там тебя выбрали шерифом округа? Две недели? Ах три... Вот месяцев через шесть начнётся спрос не только за набеги чернокожих, но и за такие вот... а пока не винись.

Котяра несогласно дёргает шеей, но молчит. Он из породы самоедов, считающих себя в ответе за всё, что хоть краем их касается. Потому, собственно, и выбрали шерифом...

... ну и за уголовное прошлое, не без этого. Чудны дела Твои... но своя сермяжная Правда в этом есть. Котяра хитрованец, ан репутация у него человека честного, насколько это вообще возможно в таких скотских условиях.

Если уж на Хитровке не запачкался в человеческой подлости, то стало быть — порядочный до мозга костей. А что кухню уголовную изнутри знает, так это скорее в плюс! Видок российского разлива практически...

— Улики хоть собрали?

— Угум, — кивает Иван, немножечко оживая, — Владимир Алексеевич и этот врач, как его там... Каммелькранц.

— А... ну вдвоём ничего не упустят! — говорю скорее для Котяры, с его совершенно безбрежной верой в способности Владимира Алексеевича, — Есть какие-то улики? Предварительные данные?

— Улики... — Иван начал оживать, зашевелившись в кресле, — улик полно, а вот с данными погодим. Пазл этот пока не начали собирать, так што не буду строить предположений.

— И всё же? — не унимаюсь я.

— Нет уж! — отрезал друг, вконец очеловечиваясь, — Строить предположения на таком зыбком фундаменте непрофессионально! Думаешь, тебя хотели застрелить?

— Угу, — пожимаю плечами, — кого ж ещё?

— Ну... может, — кивнул шериф, — а может — Борю! Не думал о том? Они с Колей, как ни крути, а из крупнейших землевладельцев будут, да не только в Кантонах, но и во всём Южно-Африканском Союзе, смекаешь? Одно это — такая политика с географией выходит, што голова кругом!

— А политика? — жёсткий его палец пронзал воздух и само Пространство, — Кто лоббирует в Фолксрааде Кантонов интересы одесситов? Снова Житков с Корнейчуковым!

— Не только одесситов, — поправляю Котяру, — но... понял, не продолжай.

— Так-то! — сердито, но уже без прежней мертвенности, сказал Котяра, вытирая большим платком худое лицо, — Ох и погодка... А! Забыл ещё сказать! Мы пока выстраиваем, как её... диспозицию, но уже сейчас могу сказать, што рядышком в момент выстрела были оч-чень непростые люди! Смекаешь? Ну, сам вспомни, кто тогда вокруг трибуны крутился?

— Смекаю... — меня странным образом начало отпускать.

— Так-то! — он сердито глянул на меня и передразнил, — Ково ж ещё?! Да много ково, так вот! Студентов ежели убрать, так чуть не каждый второй... ну, сам вспомни! Послы, политики не из мелких, промышленники и торговцы! А Владимир Алексеевич с ево газетой? Мно-огим она поперёк горла встала!

— А ты... — Котяра снова достал платок и промокнул лицо, — Христом-Богом прошу, уезжай пока куда подальше!

— Ты сам говорил... — я хищно уставился на друга, — штоб я не звездился! Так што там такое...

— Никакое! — рявкнул шериф, — Я всех буду распихивать к херам, подальше отсюдова! Ясно?! Пока не поймём хотя бы направление, в котором копать надобно, будем считать, што охотятся за всеми!

— Эко... да не кипятись ты! — подымаю руки, — Прав ты, как есть прав! Если начнут крутиться Особо Важные Персоны, да со своим Особо Важным Мнением, то это не расследование будет, а профанация с проституцией.

— Не говоря о том, што ково-нибудь пристрелить могут, — закивал Иван, — в суматохе-то! А тогда — во!

Он провёл большим пальцем по горлу, как-то по-детски вывалив язык, и я вспомнил, что шерифу нашему от силы девятнадцать годочков...

— Угум... распихаться, говоришь? — я задумался, жестом попросив Котяру помолчать. Смерть Бориса стала тяжёлым ударом для меня, но нужно быть честным — более всего от её... противоестественной интимности. Особой дружбы меж нами не было, скорее приятельство и взаимная приязнь, так уж сложилось. Бывает.

— Распихаться... хм...

— Христом-Богом... — повторил Иван с нотками безнадёги, — знаю я тебя...

— Да нет... вырос уже, — невольно усмехаюсь я, — Бегать самолично с ружжом по Африке, пытаясь поймать супостата... нет, этого не будет. Я просто задумался, как себя... хм, с пользой распихать. Ладно, распихаюсь!

— Обещаешь? — с мольбой спросил Котяра.

— Обещаю, — и тут же уточняю, — не сразу! Сам должо́н понимать, мне одних только подписей поставить нужно не один десяток. Ну и прочее... как ни крути, а дня три надо, может четыре.

— Охрану дам, — после короткого раздумья властно сказал Иван, — и гляди... без побегушек с ружжом!

На аэродром я пришёл затемно, за полтора часа до рассвета. Проверив двигатели и обшивку, я зевал, цедя кофе из дарёной кружки, и ждал Фиру с тётей Песей, поглядывая на стоящий на углях кофейник.

Самодеятельная и самозваная наша охрана, составленная, кажется, сплошь из параноиков в стадии обострения, прочесала уже с собаками окрестности, и ныне бдит, готовясь стрелять на каждый шорох и пук...

... и последнее не шутка, а жизненный анекдот. Как шутил (сильно потом!) Моня Циммерман:

" — Сделал громкий пук, а после выстрела — ещё и как!"

... впрочем, сам дурак! Зная о ситуации (и это я про параноящую охрану), полез инспектировать кусты, не предупредив охрану.

— Доброе утро, — застенчиво сказала Фира, входя в ангар в сопровождении охранника, тут же, впрочем, ретировавшегося, сделав перед тем такую понимающую морду...

... что в неё захотелось сунуть — от всей души!

— Доброе... — и хочется много всего сказать, но... — кофе будешь? С печеньками?

— Буду! — она подхватила кружку и привалилась с левого боку, отчего сердце сразу застучало чаще. Вместе мы ждали рассвета, переглядываясь безмолвно и похрустывая печеньем.

Безмолвие это уютно и очень интимно, отчего на душе тепло и славно...

... но немножечко грустно. Горя нет, но есть светлая печаль по хорошему человеку, и ощущение несбывшейся дружбы с Житковым.

Уют нарушила Песса Израилевна, с позевотой вошедшая в ангар. Вкусно пахнущая свежей сдобой, духами и удачной ночью, она поздоровалась и...

... её как-то разом стало — много! Опять эта странная одесская особенность, когда чем их меньше, тем они заметней и громче!

Семэн Васильевич задержался на покурить и сделать внушение охране, потом послышался басок Владимира Алексеевича, и с его приходом начался рассвет.

— Песя, солнце моё, ты хорошеешь с каждым днём! — сделал комплимент дядя Гиляй, — Не будь я так дружен с Семэном, давно бы сделал попытку закружиться с тобой в интересном романе!

Будущая моя тёща зарделась и потупила глазки, как маленькая девочка, а Семэн Васильевич скрежетнул зубами, едва не перекусывая мундштук папиросы.

— Когда ж вы уже поженитесь, — покачал я головой, укладывая багаж невесты.

— Вот выдам Эсфирь замуж... — проворковала Песса Израилевна, — и если Семэн Васильевич не передумает к тому времени...

— Не передумает! — отрезал тот, выплёвывая мундштук, — Я гиюр за-ради Фимы Бляйшмана прошёл, или поста шерифа? Ну, ладно... немножечко за-ради поста шерифа и желания поиграть в иудейскую политику, но это — немножечко!

— А множечко, дорогая моя, — свирепо раздув изрядно волосатые ноздри, Шериф Иудейский повернулся к Пессе Израилевне, — за-ради тибе, потому шо мне — ну никакой разницы, а тибе приятно!

Они немножечко померились взглядами, и Шериф Иудейский (а у него это стало именем собственным!) начал сверлить глазами уже мине, и я немножечко задумался...

... и перевёл взгляд на Фиру, которая разом — та-ак раскраснелась...

— Осенью Фире пятнадцать будет, — собираюсь с мыслями и... будто переступаю через некий незримый барьер, — так што следующей, как только шестнадцать стукнет...

... ты согласна?

Фира пискнула, покраснела ещё сильней и кивнула.

— Ну вот и решено, — солидно сказал я, краснея под стать невесте.

— Всё! — хлопаю в ладоши, — По машинам! Напоминаю — я ведущий, следовать строго за мной, и никакой самодеятельности!

— Яволь, герр оберст! — задурковал дядя Гиляй, вытянувшись на прусский манер, и тут же хохотнув.

— Шуточки... — сдерживая улыбку, качаю головой и помогаю забраться Фире в летадлу. Вот же... недавно ещё профессия пилота была героической, моими же стараниями, а теперь...

... опять-таки не без моей помощи, летадлы, пока что преимущественно в Кантонах, становятся чем-то статусным, и вот ну совершенно необходимым транспортом солидному человеку!

Сперва "Фениксом" обзавёлся дядя Гиляй (первым из гражданских!), потом Феликс... а потом Бляйшману стало интересно, и оказалось, што при наших просторах это удобно и незаменимо, и где я был раньше!

Техники выкатили летадлы из ангара, и начали раскручивать винты. Короткий разбег, взлёт... делаю круг над аэродромом, и — курс на Дурбан!

Десятая глава

Стравливая пар, старенький паровоз остановился на прокалённом солнцем пустынном полустанке. Бетонное строение, выполненное с полным отсутствием архитектурных изысков, высилось на бетонном плацу, окружённом чахлой травой и пеньками вырубленного кустарника, уже пустившего свежие побеги.

Некоторое оживление пейзажу придавал широкий полотняный тент над входом в полустанок, под которым стояло несколько скамеек, да полотняный же шатёр, растянутый над плоской крышей верхом от потрёпанного шапито. Ну и пожалуй — флаг Кантонов, представляющий собой красное знамя с белым крестом, окружённым золотыми звёздами.

Небритый проводник, поглядывая то и дело на полосу буйной растительности, начинающуюся в паре сотен метров от железнодорожного полотна, помог Ксандрову выгрузить багаж на перрон.

— Вы бы, Владимир Николаевич, оружие вытащили, — посоветовал он равнодушной хрипотцей, почёсывая щетинистый подбородок и не отрывая глаза от окоёма зелени, — а то оно по всякому бывает! Нет-нет, да и налетят...

— Кафры? — поинтересовался Ксандров, доставая "Винчестер" и перекладывая коробки с патронами в карманы сюртука.

— Всякие... — последовал туманный ответ. Проводник, зевнув с поскуливанием, скрылся в душном, сыром полумраке вагона, и паровоз, лязгая изношенными колёсными парами, начал набирать ход.

— Однако... — сдвинув на затылок шляпу, лектор общества "Знание" иначе оценил небрежную монументальность полустанка, созданного не для удобства ожидающих, а исключительно для обороны.

Однако, — озадаченно повторил Ксандров, обойдя строение со стороны леса и ковырнув пальцем свежие следы от пуль, — похоже, что не байки!

Не дождавшись помощи смотрителя, он затащил багаж в бетонную трапецию полустанка. Обстановка внутри довольно-таки эклектичная, ядрёная смесь деревенской избы и глубоко провинциального присутственного помещения, густо приправленная африканскими реалиями.

В красном углу иконостас, поделённый тлеющей лампадой на никониановскую и древлеправославную половины. Для тех, кто понимает (а Ксандров понимал!) ситуация не то чтобы решительно невозможная, но многое говорящая о здешних христианах.

Под иконами несколько писем, и насколько Ксандров понимал здешние реалии, полустанок выполняет заодно обязанности почтового отделения. Письма доставляются на сюда, а получатели, а то и соседи оных, забирают их при оказии.

На столе граммофон с начищенной до нестерпимого блеска трубой, к нему внушительная стопка пластинок. Роскошь, доступная не каждому провинциальному помещику!

Диваны и кресла, сплошь плетёные из лозы, и этот дачный вариант по здешним жарким местам куда как хорош!

На отштукатуренных стенах оружие и орудия местных племён, маски и фотографии аборигенов в праздничных нарядах, и тут же — явно срежессированные бытовые сценки. Этакий этнографический музей в миниатюре, собранный без должного понимания, но с большим энтузиазмом.

Несколько полок с книгами, над которыми (и не поленился же кто-то!) прикреплена вырезанная из дерева табличка "Нужно — возьми, не нужно — поставь!", и чорт побери, эта импровизированная публичная библиотека в глуши впечатляла!

— Пособие по родовспоможению, — чуть склонив голову, прочитал студент, — и... Шекспир? Однако... неожиданное соседство.

Развлекая себя осмотром полустанка, он всё время ждал появления смотрителя, и с каждой минутой ощущая всё большую неловкость.

— Будто в чужую квартиру забрался, право-слово! — негромко, он экспрессивно высказался он, ослабляя узёл галстука. Взглянув ещё раз на лестницу, ведущую наверх, покачал головой... — ну это уже ни в какие ворота!

Фыркнув, он подхватил винчестер и решительно отправился наверх.

— Кофе будете или чаю? — без "здрасте" поинтересовался сидящий в кресле молодой, но какой-то очень потрёпанный смотритель, обернувшись к новоприбывшему с видом человека, далёкого от всего мирского.

Диссонансом отрешённому, едва ли не монашескому виду мужчины, смотрелся пулемёт "Мадсена" на сошках, и винтовка незнакомой системы с оптическим прицелом.

— Э... кофэ, пожалуй! Здравствуйте, — несколько растерянно отозвался Ксандров, удивлённый столь специфическим приёмом.

— Да-да... — отмахнулся лихорадящий смотритель, не выпуская из подрагивающих рук жестяную кружку, — вон кофейник и всё, что нему полагается... не стесняйтесь!

— Вы уж извините, — после паузы сказал железнодорожный служащий, — малярия проклятая!

Он сказал это так, будто малярия всё объясняла, и Владимир Николаевич решил сделать вид, будто всё понял. Кивнув, он потрогал стоящий на спиртовке кофейник, и найдя его достаточно горячим, налил кофе в кружку сомнительной чистоты, которую стоило бы если не помыть, то хотя бы протереть...

... но проклятая интеллигентская рефлексия вылезает иногда не вовремя! Неудобно ведь!

— Дмитрий... — будто продолжая давний разговор, сказал смотритель, и Ксандров не сразу понял.

— Владимир, ээ... Николаевич, но можно просто Владимир, — отозвался он, сделав шаг к собеседнику.

— ... руки, уж простите, не подаю, — безмятежно продолжил тот, — чесотку какую-то подхватил, и не знаю пока, заразно, иль нет.

— Да-да... разумеется, — лектор почувствовал себя неловко, и на плоской бетонной крыше воцарилось молчание.

— А вот и за вами приехали, — равнодушно сказал Дмитрий несколько минут спустя, подрагивающими руками прикуривая трубку, — ступайте.

Попрощавшись, и получив в ответ только вялый взмах рукой, Ксандров сбежал вниз, и подхватив багаж, вышел к повозке. Крепкая, с высокими бортами и полотняным тентом, натянутым на дуги, она выглядела ожившей иллюстрацией приключенческого романа.

— Студент? — спрыгнув с козел, с прищуром поинтересовался худощавый бородач в широкополой шляпе, и тут же протянул сухую мозолистую руку, — Как же, как же... давно ждём! Никифор Ильич, Лукин моё фамилиё. А ты, стал быть...

— Ксандров Владимир Николаевич, — не без облегчения представился лектор. После странноватого общения со смотрителем, более похожим не на человека, а Безумного Шляпника, обычный разговор воспринимается едва ли не в удовольствие.

Хотя и немного жаль, что ушло очарование момента, всё ж таки герои приключенческих книг должны разговаривать иначе... ведь так? Даже кобура с револьвером, висящая на правом боку Лукина, и тесак слева, не слишком спасали положение. Мужик никак не тянет на героя, и даже оружие выглядит буднично и совершенно не романтично, как метла в руках дворника.

— А эт... — Лукин оглянулся, — Прошка! Прошка, подь сюды!

— Вот... — подхватив мальчишку лет двенадцати за плечо, он поставил его перед собой, — старшенький мой!

В голосе его звучала суровая нежность кондового русского мужика, не жалеющего для отпрыска ни отцовской любви, ни вожжей.

— Хм... очень приятно, — серьёзно сказал лектор, обмениваясь рукопожатием. Прошка, жилистый белобрысый мальчишка с оттопыренными ушами, глядел с вежливым прищуром и безо всякого пиетета, положенного перед человеком куда как более взрослым.

— Митрий тама как? — без перехода поинтересовался Никифор Ильич, сбивая с мыслей.

— Малярия, — неопределённо ответил студент.

— Ети ж... — крестьянин в досаде взъерошил бороду, — и как? А хотя о чём я... погодь!

Подхватив с повозки винтовку "Маузера", он зашёл в здание, зажёвывая на ходу ус и бурча под нос что-то невнятное и расстроенное.

— Ну и каково здесь? — чувствуя молчание за неловкость, поинтересовался студент в Прохора.

— Нормально, — чуть пожав плечами, ответил мальчик, и прочертил по земле черту носком грубого ботинка, заступая путь огромной многоножке, окрашенной так ядовито и ярко, как это только вообще возможно.

Наступила неловкая пауза, мучительная обоим несостоявшимся собеседникам, и возвращение Никифора Ильича оба восприняли с нескрываемым облечением.

— Побудешь пока здеся, с Митрием, — постановил глава семейства, пристально глядя на сына, — а я к ихним заеду и скажу, пусть поменяют чилавека.

— Но смотри! — он погрозил пальцем сыну, — Без глупостев штоб!

— Агась! — подхватившись, Прошка нырнул в крытую повозку и завозился. Минуту спустя он выскочил с винтовкой и патронташем, и кивнув отцу, побежал к зданию полустанка.

" — Как с вилами на баз !" — пришла странная ассоциация Ксандрову, и снова — ну ничего героического!

" — А может, так и надо? — подумал он, — Настоящие герои и должны выглядеть вот так, буднично и порой некрасиво? Это потом уже их распишут яркими красками..."

— ... из пулемёта могёшь? — прервал его размышления Никифор Ильич.

— Харьковский технологический, — пожал плечами студент, чувствуя неловкость (в который раз!), — будущий инженер как-никак!

— Инженер, эт хорошо... — кивнул ничуть не впечатлённый мужик, — а с пулемётом-то могёшь? Не собрать-разобрать, а стрелять? По людя́м?

— Могу, — суховато ответил Ксандров, не желая вдаваться в подробности своего участия в Летнем восстании.

— Ну и ладно, — Лукин, в отличии от студента, не чувствует ни малейшей неловкости, — тогда полезай в кузов, там "Мадсен".

— Гхм! — мотанул головой молодой человек, забросив багаж в повозку, — Прям так сильно опасно?

— Опасно? — Никифор Ильич даже не остановился, — Да не особо. Так... пошаливают.

Напоив лошадей и угостив каждую какими-то фруктами из мешка, он махнул рукой перевесившемуся с крыши сыну и тронул вожжи.

— Поглядывай взад, — озабоченно велел Лукин, поставив винтовку между ног и положив на колени укороченный дробовик.

— Здесь везде так?

— Чавось? А... нет, — отмахнулся крестьянин, — Полустанок, вишь, с ентой... с перспективой строили! Тока перспектива — енто потом, а покамест неудобно. К самой станции особо не подберёсси, а в окрестностях бывает, што и пошаливают. Народишку бы подсобрать, да вычистить сволоту всякую, ну и где надобно — засыпать, а где и, значица, наоборот!

Начался бесконечный монолог без конца и края, в котором спелись воедино его, мужика, планы на будущее, жалобы на жару, рассказы о помершей от холеры жене и извечные байки старожила, скармливаемые новичку. Студент не сразу уловил тот момент, когда монолог начал перерываться вопросами, притом на первый взгляд наивными и несвязанными, а на второй...

... Ксандров восхитился, услышав знакомые нотки допроса-беседы, только пожалуй, у мужика выходило как бы не профессиональней, чем у полицейских! Хотя, чорт возьми, и мужички-то здесь не простые!

Дорога с вырубленной по обочинам растительностью, тянулась меж тем своим чередом, и мерное покачивание повозки изрядно убаюкивало не выспавшегося студента. Зевая, он слушал Лукина, отвечая не всегда впопад, да без особо толка протирая то и дело глаза, вглядывался в колышущееся на ветру зелёное море.

Там что-то постоянно пищало, трещало, ело друг дружку, привлекало самочек и активно размножалось. Иногда на дорогу выбегал то какой-то зверёк, то выползала змея неизвестной степени ядовитости.

Понимая всю важность порученного задания, Ксандров таращил глаза, но решительно не понимал, на что же нужно обращать особое внимание! Да и переизбыток экзотики, по правде говоря, изрядно перегрузил мозг, отчего студент чувствовал себя не живым человеком, а отважным героем, сошедших с книжных страниц. Если бы не зудящее от пота тело, то пожалуй, он окончательно погрузился в состояние транса.

— Ах ты ж еб же ж твою мать! — без перехода взревел Никифор Ильич, стеганув лошадей вожжами и пригнувшись, — Н-но, милаи!

Ксандров распластался по дну повозки, вцепившись в пулемёт до боли в руках, и...

... он всё-таки успел нажать на спусковой крючок, и чернокожий, прыгающий в повозку с винтовкой наперевес, получил в грудь с полдюжины пуль. Впереди гулко ахнул дробовик, и тут же — ещё...

... и кто-то невидимый заорал страшно и надрывно на незнакомом языке, а возчик стрелял, экономя патроны. Резко затормозила повозка, и Владимир упал на спину, больно ушибив локти, но так и не выпустив оружие.

В борт ударило, и в десятке сантиметров перед глазами показался наконечник копья. Развернувшись, студент привстал на миг на колено, и представив примерно, где мог находиться нападавший, полоснул через тент короткой очередью сверху вниз.

Выстрел! Ещё выстрел! Пули кафров дырявили тент, и Ксандров, сменив опустевшую обойму, выпрыгнул из остановившейся повозки, и завалившись набок, полоснул длинной очередью по набегавшим чернокожим.

Миг... и кафры развернулись обратно, скрывшись в джунглях, как и не было.

— ... ну и всё... — как сквозь вату, донёсся до него спокойный голос возчика, — кажись, отбились!

Одиннадцатая глава

Санька расположился на палубе с этюдником, и поглядывая на хихикающих девочек, усевшихся в лёгких платьицах на полубаке, делал наброски, имея вид лихой и немножечко придурковатый. Недавно он объяснился с Надей, и чувства его оказались взаимны. До объявления о помолвке дело пока не дошло, но официальное разрешение на ухаживание от Владимира Алексеевича он получил.

Сейчас они переживают тот милый, романтичный и удивительно неловкий период, когда сбивается дыхание от близости любимого человека, заливает алым лицо и немеют губы. Два влюблённых подростка в пубертатном периоде, да под бдительным присмотром родных и друзей, которые (о ужас!) знают о их намерениях! Стыд, неловкость и любовное томление, густо замешанное на плотском и духовном разом.

Девочки шушукаются и хихикают, поглядывая иногда лукаво на брата, от чего он совершенно дуреет...

... впрочем, на качестве этюдов и картин это если и отражается, то только в лучшую сторону! Столько нежности и любви в этих рисунках, что вот ей-ей, в Санькином творчестве произошёл качественный скачок!

Он рисует, занимается акробатикой и танцами непременно перед девочками, и... словом, ведёт себя, как и положено молодому здоровому самцу в брачный период!

Эсфирь предпринимает иногда попытки "поточить коготки" о мою дублёную шкуру, но это действует в обе стороны, и когда я начинаю выразительно играть лицом и глазами, краснеют уже девочки! Никакой пошлости, Боже упаси! Но много ли надо девчонкам, которым нет ещё и пятнадцати? Бровь приподнял, улыбнулся уголком рта и чуть дольше положенного задержал глаза, и всё — сидят, цветочки аленькие!

Работает не только Санька, но и Надя, совершенно, кажется, оттаявшая после московских событий, и начавшая новый "Кошачий" цикл, на сей раз "Славянофильский". Хм... не уверен, что так можно назвать героев, носящих имена навроде Мстиссав Нагломордович или Гладислав Кусимирович!

Пока это не полноценные повести, а скорее коротенький сборник рассказов, от сдержанно ироничных, полных тончайшего юмора и аллюзий, до саркастичных и довольно злых, с недвусмысленными аллегориями на власть имущих Российской Империи. Жёсткая, круто замешанная политическая сатира вперемешку с рассказами для семейного чтения.

Решение, как по мне, оптимальное, обеспечивающее максимальный охват аудитории, и главное — даже убеждённые монархисты не смогут удержаться и не заглянуть после "славянских" рассказов "для семейного чтения", в рассказы с политической сатирой. А монархисты далеко не все мироточат от самого факта венчания на царство, и Царскосельский Суслик не самый популярный из Романовых!

Многие из них считают монархию важным (для себя лично) фактором стабильности общества, а будет ли на троне сидеть Николай или кто-то другой...

... и не обязательно Романов, не так важно. Главное, чтобы смена декораций прошла максимально незаметно для зрителей.

Эсфирь тоже не бездельничает, но у неё несколько иной профиль деятельности, не вполне творческий. Продолжая достаточно серьёзно заниматься танцами, с недавних пор она берёт ещё и уроки рисования, и в общем-то, получается вполне недурно. Не Бог весть какой талант, но пейзажи и натюрморты выходят вполне сносно.

Выступать на сцене или каким бы то ни было образом заниматься творчеством всерьёз, у Фиры нет ни малейшего желания. Талант к танцам есть, и выраженный очень ярко, а вот желания — нет!

Зато оказалось, что ей интересны политика и логистика, так что натаскиваю пока на палестинском направлении. Если сумеет быстро ухватить все ниточки, это будет большой для меня удачей. Палестина в настоящее время захолустье, и откровенно вторична для меня, но и забрасывать её никак нельзя!

Сейчас — захолустье, и вряд ли она станет одним из центров Цивилизации, но очень уж много тропок сходится на этой древней земле, и если я могу упустить торговлю, то вот ниточки политические никак нельзя! Да и Тот-кто-внутри, то бишь моё альтер эго, подсказывает мне (к сожалению без подробностей), что и торговые связи в этом регионе нужно укреплять, ибо... А почему именно, чорт его знает!

В общем — справится Фира, и хорошо! В крайнем случае, у неё есть куча родных правильной национальности, и если будет совсем тяжело, всегда найдётся какой-нибудь кузен Моше или троюродная тётя Сарра, которые знают нужных людей и готовы помочь почти совсем безвозмездно, за долю малую.

Ну и наработка собственного Фириного авторитета в этих кругах, разумеется. А то смешно немного...

... у меня, русского, этого самого жидовского авторитета столько, шо хоть на хлеб заместо масла, вот-вот цадиком объявят, а у невесты — нет!? Ну несерьёзно же!

Но думаю, справится. Она у меня девушка серьёзная и умная, с очень практическим складом ума. Да что далеко ходить... мадемуазель Боннет пророчит ей карьеру великой танцовщицы, а Фире просто неинтересно заниматься танцами профессионально. А бухгалтерией (де-факто) таки да! Дайте два!

Сам я занимаюсь переоборудованием купленного парохода в плавмастерскую, и получается, если честно, довольно криво и медленно. Есть теоретическая возможность приобрести плавмастерскую у Франции или Германии, но именно что "У", а не "В".

Аккуратно затронув эту тему через третьих лиц, будучи ещё в Париже, я убедился, что плавмастерские, даже списываемые, находятся на особом контроле, и "просто" купить их никак не получится, по крайней мере мне. Не акт покупки-продажи получится, а чуть ли не политические договорённости не в мою пользу, притом длинным списком.

Да и дорого это, полноценная плавмастерская. Дорого, и пожалуй, что и не слишком нужно. Работы предполагаются не Бог весть какие сложные, но...

... а вдруг?! Знаю уже по опыту, что лучше иметь, чем не иметь, вот и пытаюсь соблюсти баланс.

Цена-качества, плюс вместимость трюма, стоимость и вес оборудования, эргономика производства и наличие необходимых специалистов, притом непременно — проверенных перепроверенных! Вожусь с чертежами и справочниками, бегаю по трюмам, измеряя всё, что только можно измерить, и думаю, думаю, думаю...

Усложняется всё необходимость иметь на борту хотя бы пару пушчонок, запас угля на самый продолжительный маршрут, пару опреснительных установок, подъёмный крана и прочее. Список получается внушительный и всё время корректируется.

Хочется иногда плюнуть на всё и послать на хер советчиков...

... но вспоминаю, что на кону само существование Кантонов, и все мои хотелки и нехотелки в данном случае вторичны. На карман ситуация не слишком давит, и ладно.

Союзники, как всегда, преследуют свои и только свои интересы, и вариант, что нами решат пожертвовать, отнюдь не иллюзорен. Не слишком хочется и превращения Кантонов в провинцию Германии или Франции, очень уж много "Но" в этом варианте.

Поэтому секретность и ещё раз секретность, и увы, на берегу мне её не гарантируют. Мишка сейчас плотно занимается контрразведкой, и по его словам, шпионов и агентов влияния в Южно-Африканском Союзе пугающе много.

Летадлы мои хотя и не стали первопричиной победы в англо-бурской войне, козырем были не из последних. Но это козырь уже битый, и значит, нужно прикупить новый!

К войне грядущей готовимся не только мы, но и британцы, которые учли предыдущие ошибки. Не знаю, как именно будет разворачиваться вторжение, но подготовка и логистика будет качественно иной. И не факт, что буры не займут позицию нейтралитета...

Мишкина идея бить бриттов по больному месту, то бишь по морским коммуникациям, в том числе и с помощью авиации, возможна только в случае соблюдения до поры полной секретности. С собственным флотом у Союза откровенно плохо, а вот авиация, да при надлежащем использовании, может стать козырным тузом! Но это должна быть принципиально иная авиация.

В настоящее время мы стоим на якоре в открытом море, в полусотне миль южнее Дурбана, и вся команда уверена до поры (под большим секретом!), что я решил поприключаться как следует, ныряя за затонувшими кораблями. Особо доверенные знают, что на самом деле я (тс-с!) изобретаю подводную лодку или батискаф!

Тема подводной войны ныне популярна в определённых кругах, преимущественно в германских. Никто не удивится, что я решил заработать на изобретениях, в том числе и капитал политический. Очень может быть, что и германские круги искренне уверены, что работаю в их пользу, ибо у нас, официально, отныне сплошная дружба народов!

— И не боишься... — покачала головой Надя, заметив меня на палубе в костюме для подводного плавания. Сама она плавает прекрасно, но немного боится открытой воды, а точнее её обитателей. Плавает поэтому только на мелководье, и непременно в закрытых бухтах.

— Не-а... — улыбаюсь я.

— Спустить шлюпку на воду! — зычно скомандовал капитан.

Шлюпка висела по-походному, на шлюпбалках, так что скучающие матросы с готовностью отдали грунтовые и цепные стопора с подветренного борта, и тут же, скинув лестницу, скользнули вниз с ловкостью цирковых мартышек. А я...

... спустился не хуже! Н-да, играет же иногда детство в жопе!

— Во-он туда, — показываю рукой, — метров триста.

— Погодь! — брат перевесился с борта, — Я с вами!

— Давай, — киваю ему, и снова матросам, — триста, может триста пятьдесят... там скажу.

— Экая обувка, — хмыкнул Ваньша на вёслах, выразительно поглядывая мои ноги.

— Нравится? — шевелю ступнями, и расплющенная резина забавно затрепыхалась. Матросы захмыкали, перебрасываясь шуточками, но впрочем — осторожно, не переходя границ.

— Патент брать будешь? — поинтересовался Санька, проверяя патроны в винтовке.

— Позже. Оптимальная форма, цена-качество... сам понимаешь.

— Большие деньги-то будут? — поинтересовался пожилой Архип.

— Деньги? Да нет... так только, с хлеба на воду.

— Курочка по зёрнышку клюёт, — отозвался за меня Ваньша, не переставая грести, — а весь двор в дерьме.

— Оно самое, — киваю, одевая наконец аппарат. Проверив нож в ножнах на голени, переваливаюсь аккуратно за борт. Очки на маске маленькие, неудобные, и я в который раз обещаю себе сделать нормальную маску. Видимость неважная, да ещё и вода мутноватая, приходится постоянно вертеть головой, но...

... ласты работают! Тяжеловатые, пожалуй, но в остальном... кружусь винтом, переворачиваясь ненадолго на спину замечая Саньку, который отчаянно машет руками. Машу ему в ответ и...

... удар в бок разворачивает меня.

Крутанувшись, разворачиваюсь в сторону удара, и замечаю акулу...

... которая снова бьёт меня рылом! Бью навстречу кулаком — так сильно, как только могу в толще воды, и тут же хватаюсь на нож на голени.

Не выпускаю её из виду, начинаю отплывать, готовый ударить ножом. Акула не торопится атаковать, выгибая спину и опуская хвост с плавниками. Ме-едленно...

... акула делает рывок в мою сторону, но не пытается ударить, а будто...

... прогоняет меня?!

Всё так же, задом, не отрывая от неё взгляда, отплываю назад и вверх, отчаянно боясь, что акула не одна... Но нет...

На поверхности меня тут же подхватили сильные руки и буквально закинули в лодку.

— Ишь, тварина! — с ненавистью сказал белый от пережитого Санька, грозя кулаком глубине.

— Не ругай рыбку, — попросил я, стягивая маску, — ф-фу... она меня за конкурента посчитала, не за добычу. Прогнала из охотничьих угодий, и вишь, не стал кусаться! Давайте во-он туда, на полмили отплывём, и...

— Но медоедом называют меня, — меланхолично сказал отживающий Санька куда-то в пространство, и добавил безапелляционно:

— Назад плывём! Тьфу ты... на судно! Ты как хочешь, а мне... — он передёрнул плечами, — выпить надо!

— А... ну ладно! Зря ты так... ладно, ладно! Гребите к пароходу, мужики!

— Я, кстати, — поворачиваю голову к брату, — кажется, придумал, как маску нормальную сделать!

— Вот пока не сделаешь маску и не придумаешь подводное оружие... — Санька молча погрозил кулаком.

— Да это не опас...

— Фире нажалуюсь! — рявкнул он бешено.

— А... ладно. Аргумент!

Двенадцатая глава

К вечеру в усадьбу Ивашковых начали съезжаться соседи-фермеры, с чадами и домочадцами, слугами и собаками, и каждый приехавший добавлял свою щепотку весёлого Хаоса.

Длинные, разлапистые, несуразные строения не смущают никого. Времянки! Как там тот студент выразился... а, дендрофекальный принцип конструирования!

Столбы да плетни, а промеж плетней глина вперемешку с тростником да всякой соломой набита плотно. На полу камни, поверх которых положены расколотые, кое-как обтёсанные стволы деревьев. Крыша тростником покрыта, по кафрской методике.

Придёт время, и будут настоящие усадьбы и усадьбищи, а пока — не до жиру. Сыты, здоровы, и слава Богу! Пару ещё годиков назад об таком только мечталось у большинства, и на те, сподобились. Есть где прислонить на ночь голову, да сложить урожай, и слава Богу!

Над двором навесы из кривоватых стволов деревьев и веток, крытые пальмовыми листьями. Дёшево и сердито! Пара кафров, случись ураган, за полдня наново ставят.

Под навесами кое-где дорожки вымощены, чтоб по грязище не шлёпать. Необтёсанный камень, стволы деревьев... времянка как есть, а и хорошо!

Дай Бог, половина плантации расчищена, а засажено и того меньше. Потом уже будут красоты, и непременно!

Насмотрелись мужики в Дурбане да в других городах, как жить можно... как надо жить! И будут! Может, не скоро ещё, но непременно будут.

Ребятишки бегают, играют, дерутся... и даже драчки им, соскучившимся без сверстников на своих отдалённо стоящих фермах — в удовольствие! Окружённые виляющими хвостами собаками, успевающими решать попутно свои собачьи дела, дети мотаются по ферме, то собираясь в весёлые домоткано-мохнатые половички, устилающие землю, а то разлетаясь одуванчиками.

Фр-р! И как и не было! Визги, писки, крики "Чур-чура" и "В домике" со всех сторон! Не поймёшь даже, одна это игра, или десяток вперемешку. Только глаза горящие, волосы взъерошенные, да неизбывное счастье в глазах.

У подростков свои интересы, и тут хоть напополам порвись! Хочется показаться человеком сурьёзным и ответственным, ан детство в жопке ишшо играет...

... да и как не осалить вон ту смеющуюся девчонку? Эвона... у ей сарафан в натяжку на грудях становится, и вчера только дура-дурой была... а севодня сердце колотится, как на неё взглянешь!

Взгляды, тисканье как бы невзначай, на бегу, короткие стычки у парней, да злоязыкие, гадючьи разборки девиц, и тут же...

... винтовки, составленные так, чтобы подхватить их почти тут же, не теряя времени. И уж без разницы — парни ли, девицы... Вооружены все, кто не падает от отдачи и может попадать в цель.

Своя иерархия у слуг, зависящая от цвета кожи, былого положения в племени или степени цивилизованности, которую простодушные машона часто понимают просто как наличие деталей европейской одежды...

... а вот бастеры, гриква, а также разнообразные цветные и полукровки, не входящие по разным причинам в эти этнические сообщества, нередко владеют грамотой и ремёслами, лишь немногим не дотягиваясь до статуса "полноценного белого".

Статус у таких слуг высокий, да и не всегда это слуги! Управляющие, которым обещан процент от доходов плантации, кузнецы, плотники, а порой и...

... жёны!

Женщин в Кантонах не хватает, а местные, из цветных, такие себе бывает... не один мужик назем полетел, заглядевшись! А если баба не только гладкая, но и предки её давным-давно крещёные, да живут как белые, то стало быть, белая и есть !

Взрослые степенно здороваются с хозяином и непременно с лектором, после чего начинают длинный обход всех приехавших раньше, следуя сложному крестьянскому этикету. Родственные и земляческие связи наипричудливейшим образом переплелись с армейскими и иммигрантскими, и канпот из этого варева выходит наваристый и ядрёный.

Окающий говорок смешивается с акающим и цокающим, обычаи и поконы сплетаются змеиными свадьбами, служа постоянным источником насмешек и подковырок, но...

... они вместе воевали, бедовали в эмиграции, теряли умерших от болезней детей и жён, и как могли, помогали друг другу. И теперь уже неважно, кто из них кто, потому что прямо сейчас зарождается новая общность русских людей — кантонисты.

... но нет-нет, а спотыкается глаз на беременной молодухе из гриква, с солидным пузцом, весьма уверенно чувствующей себя среди русских баб. А с чего ей себя неуверенно чувствовать, если она — тутэйшая, и все реалии африканские как "Отче наш" знает? Да и родня, случись чего, в стороне не останется!

На лектора посматривают настороженно, несолидный какой-то мушщина! Бородёнка клочковатая да жидкая, то и ладно, молодой ишшо, да и так-то не у всяково растёт толком. Иной уже в летах, а хоть ты тресни!

Но вот ремесло... ха! Историк! Нет, наверное на пользу так-то... Не зря ж учился? Или всё ж таки зря?! Может, просто теребеньки барские?

До тово люди сурьёзные приезжали, всё больше по механицкой части, и эт да! Польза! И слушать антиресно было, да и в сеялках-веялках и прочей механике, как в своей ширинке, где всё с малолетства знакомо. И починить, и подсказать чево-ничево, всё польза!

А почвовед приезжал, а? Прохоровы Лушку, старшенькую свою, готовы были за нево отдать! Даром што на их участке золото есть, да и девка... ничего так, справная.

Биолог? Вот уж золотой чилавек! Нарасхват! Три дня побыл, а пользы... у-у! Стоумовый. Жаль, женат уже... а супружница фельдшарица-то! Вот тебе и ага. Такова бы в каператив, да под бочок, и то-то пользы было бы!

— Пора лекция начинать, — поглядев на темнеющее небо, как в прорубь шагнул студент, обращаясь к хозяину усадьбу, сидящему под навесом в компании таких же справных мужиков.

— Ась? — обернулся Егор Митрофаныч от интереснова разговора к студенту.

— Лекцию, — сорвался на фальце молодой человек, — гхм! Лекцию, говорю, пора начинать!

— Говоришь, пора? — хозяин без нужды достал часы, которыми его наградил не абы кто, а сам Счастливчик, то бишь Феликс. С надписью! — Ну, давай... всё подготовил-то, аль чем помочь надо?

— Всё подготовил, собирайте народ, — кивнул юноша, сглатывая вязкий комок. Месяц назад был обычным студентом, и думать не думал о приключениях более серьёзных, нежели поход к букинисту. А закрутилось вот так, что пришлось решать...

... и очень быстро. Нет, он не жалеет ни о чём, и даже застреленный жандарм не снится, но убийство, побег из России и Африка...

... очень уж резко всё вышло.

Переговариваясь и переругиваясь, крестьяне начали собраться перед импровизированной сценой. Рассаживаются, толкаясь и весело переругиваясь, достают орешки и другие погрызки да шикают на детей, вертящихся под ногами.

Дети, кто постарше, со взрослыми вместе, ну а кто возрастом не вышел, те со слугами и собаками сзади да по сторонам.

— Зачем нужно знать историю? — начал студент, взойдя на сцену, то бишь доски, положенные на пеньки.

— А нам-то откуда знать? — отозвался удивлённо один из уже подвыпивших мужиков, не вставая с места, — Ты собрал, ты и рассказывай!

— Гхм... — Дмитрий Иванович дёрнул шеей, но смолчал, хотя рвались фразы "Это был риторический вопрос", но не хотелось погрязнуть в глупых прениях.

— Историю необходимо изучать, — продолжил лектор, наступив на горло гордыне, — чтобы знать, как наш современный мир и населяющие его народы, стали такими, какими мы их видим сегодня! Изучая прошлое, мы учимся на чужих ошибках, дабы повернуть наше настоящее и будущее в лучшую сторону!

— А-а! — мужики и бабы из тех, кто постарше, закивали с просветлёнными лицами. Эт знакомо... эт понятно... у стариков учиться нужно, ясно-понятно! А если ещё и по науке, то стал быть, точно не во вред! Известное дело, старики, они тово... дурново не посоветуют.

— Дальше давай! — подался вперёд Егор Митрофаныч, и студент приободрился. Он рассказывал им о возможности перенимать чужой опыт, не наступая раз за разом на грабли ошибочных решений. О разнообразии человеческого опыта и идей. О том, что заглянув в прошлое собственного народа, можно увидеть не только ошибки предков, и но и саму суть государственного мироустройства в настоящее время.

— Эк! — крякнул хозяин усадьбы, доставая кисет и трубку, и как по команде, задымила добрая половина мужиков, окромя тех, которые староверы, — Вон оно што!

— Дмитрий Иваныч, — попросил лектора кто-то из задних рядов, — ты б иногда попроще! Всё ж таки не только взрослый люд слухает, но и детвора, и вона... слуги. А они на человеческом с пятого на десятое понимают.

— Попроще... — вздохнул лектор, и без того упростивший лекцию до предела, — ладно.

— Иван! — он подал знак помощнику, старшему сыну хозяина усадьбы, и на белую простыню позади лектора общества "Знания" лёг кадр диафильма.

— Портрет царедворца, — прокомментировал Дмитрий Иванович, — а точнее — граф Кутайсов, Иван Павлович, родоначальник фамилии. Вельможа, царедворец...

... далее перед крестьянами развернулась история десятилетнего мальчишки, взятого в плен русскими войсками на Кавказе и подаренного наследнику Павлу. Выученный на парикмахера, он занял место подле будущего императора, и сделал себе карьеру...

— Сводничеством?! — переспросил в ужасе Егор Митрофаныч, роняя трубку под ноги.

— Сводничеством, — с наслаждением отчеканил разночинец Дмитрий Иванович, — хотя разумеется, официальная историография говорит несколько иначе.

— И вот так вот... — Егор Митрофаныч повёл руками, — при Дворе?

— О... — лектор улыбнулся предвкушающе, — сколь многое вам предстоит сегодня узнать...

Далее была лекция о не упоминаемых моментах истории Государства Российского, через призму именитых Родов, и...

... Дома Романовых.

Лекция и расспросы затянулись заполночь, и народ, разошедшийся ночевать кто по своим фургонам, а кто и просто под навесы, всё шептался да думал, думал...

— ... вот же падаль! — ёмко выразился поутру один из мужиков, как только затронули тему Знати, — Не люди, а сволочь! И как только...

— Нда... — согласился сосед, собираясь до нужника со старой газетой.

Молчали, курили угрюмо на пустой пока желудок, а потом как прорвало! Поднявшаяся дискуссия, прочем, не продлилась слишком долго, ибо за столом такие вещи не обсуждают!

После завтрака Дмитрий Иванович, уделив некоторое внимание реалиям Российской Империи и её прошлого, перешёл на обсуждение народов соседних. Прежде всего тех, кто имел и имеет наиболее культурное и экономическое влияние на Россию.

— Любить их, — то и дело подчёркивал лектор, — не обязательно! Но знать нравы и обычаи соседей, а также их точку зрения на события прошлого и настоящего очень важно.

Мужики крякали, курили и просвещались, а лекция то и дело превращалась в дискуссию, принимая подчас странноватые формы.

— С голой жопой, говоришь? — всё не верил один из мужиков приведённому примеру, — греки?!

— Греки, — кивал студент, — другая культура, и соответственно, другие социальные нормы. Где-то у меня были...

Он зарылся в своих вещах, и по рукам краснеющих мужиков пошёл альбом с образчиками греческого искусства.

— Ишь... жопастенькие, — крякали смущающиеся мужики, — А ты куда через отцово плечо глядишь!? Неча! Мал ишшо!

— ... дай-ка, Митрич, — тянулись нетерпеливые руки соседей.

— ... фу! — смеялись замужние бабы, допущенные до такого непотребства, — а у мужиков-то писюльки какие маленькие!

— ... а эт што за тесак, — заинтересовался Евпатий Игнатыч, отслуживший в своё время в кавалерии.

— Это? — студент близоруко сощурился, — Копис! Мне в механических мастерских при университете такой подарили!

... — Экая говна чу́дная! — хуторянин пощёлкал ногтём по клинку кописа, качая головой, — Дай-ка хоть примериться по руке... ну-кась!

Студент не слишком охотно расстался с клинком, и крестьянин покачал в руке оружие, живо обсуждая с обступившими мужиками вес, баланс и качество металла.

— Ну-кась... — Евпатий Игнатыч пошёл к кромке невырубленного леса, и народ потянулся за ним, желая зрелищ.

— Х-хе! — рубанул он тонкое деревце, которое упало не вдруг, — Помнят руки-то!

— А если так? — присев, фермер попробовал настрогать деревце на щепу, — Хм... а ничё так... Как, говоришь, называется?

— Копис, — буркнул студент, чуть оттаивая, — древние греки с таким оружием сражались.

— Греки, говоришь... хм, ну чай, не дурные!

Утром следующего дня Дмитрий Иванович отправился дальше, просвещать население на фермах. Мужики из тех, кто не наговорился, взялись провожать его верхами, и такие-то по дороге были интересные разговоры!

О происхождении знати, понятии стыда в разных культурах и...

... писюльках древних греков, куда ж без них!

Тринадцатая глава

— Да тьфу три раза на твово Лифшица! — тыкая дулями в оппонентку, возмущалась интересная грудастая молодуха, зажав пачку листовок подмышкой, потея от негодования и жары. Она раздавала листовки у театральной афиши, а тут нате — конкурентка с каким-то Лифшицем!

Ей и без того жарко, влажно и тяжко дышать, а тут ишшо какая-то посторонняя лезет со своим Лифшицем! У ей совесть вообще есть, или ета жидовка на ей мацу замешивает, впополам с кровью християнских младенцев?! У-у, сволота пархатая!

— Хто он такой? Хласный в Адессе? И шо? Знаем мы таких хласных, на всё от бар сохласных! Так, бабоньки?! — Отчаянно "Хекающая" молодуха обернулась на зрителей с видом победительницы по жизни, но здесь ей не там и не вообще! Это не родное село, где она самая горластая, да при справном мужике! Здесь таких горластых, да при годящих мужиках, каждая вторая, не считая каждой первой! А с кавун кулаки у мужика, али помене, то совсем неважно, ибо стрелять умеют все, и што характерно, попадают.

Зрители охотно наблюдают за политическими дебатами посреди тротуара, щёлкая семечки кто свои, а кто и соседей, но встревать не спешат. Тиятра! Выборы, оказывается, это здоровски интересно!

— Ой вэй! — отчаянно картавящая оппонентка возрастом заметно за сорок всплеснула полными руками и листовками на другого кандидата, как веером, — и чем же тибе Додик не угодил? Человек при обгазовании и связях, а ты мине и нам пгедлагаешь Гелетея? Где ви такое слышали, кгоме как здесь и в цигке?! Кто он такой, чтоб стоять пегед здесь?!

— Цирк как есть, — довольно осклабился подвыпивший портовый рабочий, лузгая семечки и культурно сплёвывая шелуху в мозолистый кулак, — и ходить никуда не надобно! Такой сибе променад с парадом Алле! Гы!

— Ага, — харкнув на камень раскалённой за день мостовой, согласился его коллега, растирая плевок подошвой, как и положено человеку культурному, уважающему себя и других, — год уже здесь, а до сих непривышно. Демократия!

— Он хто? Он хто?! — начала задыхаться молодуха, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки, но встречая только заинтересованный в развлечениях цинизм,

— Сама не знает, хто етот Гелетей, — с деланным сочувствием прокомментировала какая-то ехидная бабонька из толпы, не выпуская корзину с покупками из рук, — никак подзабыла?

— Агась, — отозвалась соседка с семечковой шелухой, налипшей на губе, — у нас и спрашивает! Хи-хи-хи!

— Да Хелетей, если ты хочешь знать... — перекосив глаза разом на оппонентку и злоязыких баб из толпы, начала было сторонница Гелетея.

— Да кой чогт он мине и нам нужен?! — торжествуя, перебила оппонентка, надувая несколько обвисшую грудь и щёки, — Я тибе о том и да, шо если о твоём Гелетее никто не знает, и тебе нужно о нём гассказывать, то кто он такой, штобы пгетендовать на пост мэра Дугбана?!

— Да я тебя сичас за волосья! — шагнула молодуха к жидовке, но та только прищурилась навстречу, закалённая Привозом и семейной жизнью. Габариты у ней ничуть не меньше, хотя и более обвисшие. Да и торговка рибой, это такой сибе бонус к скандалу и драке, шо дайте два!

— Подол ей на голову! — обрадовался какой-то пьяненький новоприехавший, до сих пор не верящий в пребывание в Кантонах, и от того радующийся кажному дню. Его быстро зашикали, а потом, не унявшемуся, надавали в сторонке тумаков с пояснениями за манеры. Потому как здеся люди приличные собрались, а не абы кто!

Над головами протрещал мотор, и собравшиеся порскнули кто куда, задирая головы. Сразу стало понятно, кто служил, а кто просто приехал, ибо одни принялись срывать с плеч отсутствующие винтовки и искать укрытия, а другие — просто так, овцами напуганными.

— Итить твою... — отряхаясь, поднялся с мостовой работяга, переглядываясь с понимающими смешками с такими же ветеранами, а над их головами вновь пролетел "Феникс", таща за собой длинный плакат с портретом Гиляровского и надписью "Гиляровского — в мэры Дурбана!"

— А ить и неково больше! — согласился кто-то в толпе. Разом загомонили, обсуждая достоинства дяди Гиляя, Лифшица и как ево... Гелетея? Свои сторонники нашлись у каждого, но нужно же понимать разницу между теми и не теми! Есть кандидаты, какие надо кандидаты, а есть всякие, што ходют тут!

Политическая дискуссия закончилась прибытием полиции, и стрельбой в воздух, но довольны остались все стороны, и даже те, которые проиграли! Свороченная на сторону скула и вырванная с мясом пуговица, это тьфу! Зато этот... диспут хороший был. От души!

* * *

— Возражаю! — резко сказал Военгский, вставая, едва оратор закончил, — не имею ничего против идей интернационализма, но крайние его формы столь же вредны, как и национализм!

Кафе Де Флор, как всегда по вечерам, наполнено леваками всех мастей и национальностей, и разумеется, здесь не только (и даже не столько!) едят и пьют, сколько общаются и спорят. Не стал исключением и этот летний день, так что желание прославленного пилота и небезызвестного социалиста выступить в прениях, собравшаяся публика поддержала очень жарко.

— Возражаю, — чуть спокойней повторил Илья Митрофанович, встав у стойки, — Концепция интернационализма вполне разумна, перекликаясь притом с библейскими истинами. Все мы от Адама и Евы!

— Некоторые от Лилит! — воскликнул пьяненький поэт, попытавшись прочитать очередной из цикла своих "богоборческих" стихов.

— Не буду спорить, — суховато кивнул Илья, — Сотворены ли мы Богом из глины в буквальном смысле, или волею Его эволюционировали из обезьян, это скорее вопрос вкуса. Повторюсь... концепция интернационализма вполне мне импонирует, предполагая некое братство народов, а уж основано ли оно на Библии, не так уж важно.

— Но! — он подался вперёд, — вы знаете, за моими плечами нет университетов, да и французский язык не является мне родным. Поэтому, уж простите, буду говорить, опираясь на примеры самые призёмлённые.

— Для примера... — он повернулся к официанту, и сказал негромко:

— Принеси мне воды, друг мой.

— Для примера предлагаю взять Российскую Империю, эту тюрьму народов, — сказал Военгский громче, — Но! Я хочу подчеркнуть — всех народов, включая русский! Не все понимают, но русские в этой тюрьме являются одновременно тюремщиками и самыми бесправными заключёнными!

— Соглашусь, — протянул Аполлинер за соседним столиком.

— Не все это понимают, — Военгский благодарно кивнул поэту, — и от того бывают разнообразные коллизии националистического характера.

— Погромы! — выкрикнул кто-то с места.

— Верно, — спокойно кивнул пилот, — погромы. Но ведь и среди откупщиков процент иудеев аномально велик! Пусть эта практика де-юре канула в лету, но значительная часть предприятий с сомнительной моралью в руках иудеев!

— Я никого, — выделил голосом Военгский, — не оправдываю и не обвиняю, а лишь говорю о взаимной нелюбви и том, что нелюбовь эта зиждется пусть на обветшалом, но всё же фундаменте. Интернационализм, в его здоровой форме, учит смотреть на ситуацию не с национальной, а классовой точки зрения. Смотреть, и видеть настоящих врагов — паразитов, присосавшихся к плоти народов!

— Спорно, — вклинился в паузу Бурш, обмахиваясь шляпой и переглядываясь с очаровательной супругой, которая в кои-то веки начала одеваться и вести себя женственно, — впрочем, продолжайте!

— Благодарю, — чуть усмехнулся Илья, — Так вот, интернационализм предполагает, что все народы, а отчасти культуры, равны между собой. Уже здесь немало спорных моментов, но...

— ... не будем заострять на них внимание, ибо речь сейчас о другом.

— Я, — пилот чуть подался вперёд, — хочу, чтобы все вы представили себе карту Российской Империи. Люди здесь образованные, так что задача не из самых сложных. А теперь попробуйте сопоставить географическую карту с законодательством Российской Империи!

— А-а... — протянул Аполлинер, — вот оно... молчу, молчу...

— Законодательство Империи весьма серьёзно ограничивает перемещение подданных... — Военгский пристально посмотрел на художника, выкрикивавшего недавно о погромах, — всех поданных, не только иудеев! А точнее — всех представителей мещанства и крестьян.

— Даже перебраться на постоянно место жительство в другую губернию иногда проблематично, получить же заграничный паспорт, — пилот сделал глоток воды, — могут только представители привилегированных сословий, и...

— ... жители приграничных губерний! То есть жители Царства Польского, Финляндии, Прибалтийского края и Кавказа! Преимущественно НЕ русские! Жители этих губерний могут получить паспорта как официально, так и перебраться через границу нелегально.

— Добавим сюда специфическую, и притом долговременную политику властей в Петербурге, когда национальные чувства окраин угнетаются, и народы русифицируются железной рукой. Это делает ситуацию хоть и революционной, но я вас уверяю, ничуть не интернациональной!

— Одновременно с угнетением культурным, Империя насаждает в тех краях промышленность и развивает сельское хозяйство, ибо близость к европейским рынкам делает это развитие выгодным. И разумеется, развитие промышленности не может обойтись без развитой... более развитой, чем в России, системы образования!

— И что мы видим? — задал Военский риторический вопрос, — С одной стороны окраины, населённые национальными меньшинствами, ненавидящими Петербург и отчасти переносящими эту ненависть на русский народ.

— С другой, — он качнул рукой для наглядности, — забитые, необразованные в массе своей русские крестьяне, которые даже не знают, что можно жить лучше! Жестокий гнёт на всех уровнях, в том числе и религиозном, и одновременно — игра Петербурга на национальном самолюбии русского народа.

— Уже сейчас мы видим, что количество революционеров из представителей русского народа, народа глубинного, стремится едва ли не к нолю! Всех нас, — Военгский обвёл рукой Де Флор — представляющих Российскую Империю, здесь больше десятка человек. И нет ни одного... подчеркну — ни одного человека из числа российских крестьян!

— А вы... — Андрэ Жид подался вперёд, с интересом изучая Илью.

— Помор, — спокойно ответил тот, — отдельный этнос, родственный русскому. Хотя не все так считают, ну да это личное дело каждого... и к слову — я как раз вырос в одной из губерний, которые считаются пограничными.

— Представители собственно русского народа, русских крестьян, не имеют даже возможности, — выделил Илья голосом, — присоединиться к революционной борьбе. Парадокс, но большую часть Российской Империи представляет едва ли не самая малочисленная часть социалистического движения!

— Значительная часть революционеров с национальных окраин, — продолжил Военгский устало, — хотя и социалисты, но с явственным оттенком национализма. Да-да... вспомните мои недавние слова о политике Петербурга в приграничных губерниях! Националистическая эта позиция если и не выражена явно, то сидит в подсознании, влияя на принятие решений.

— Интернационализм, товарищи, в такой ситуации может быть декларируемым на словах, но деле это будет национализм под маской интернационализма! Интернационализм за счёт русского народа! Минуточку! — Военгский жестом остановил потенциального оппонента, — Дайте договорить!

— Даже, — выделил он голосом, — если считать всех революционеров людьми глубоко порядочными и непредвзятыми... а мы знаем, что это не так! Но и в этом случае они будут опираться на нравственные и культурные ориентиры, знакомые с детства! На людей, к которым они привыкли в юности, и прежде всего — на земляков.

— Вот поэтому, — Военгский решительно махнул рукой, — я безусловно интернационалист, но — с учётом интересов не только классовых, но и национальных!

* * *

— Справишься! — с уверенность, которую сам не чувствую, сжимаю плечо Владимиру Алексеевичу, — Кто, если не ты?! Лифшиц? Или быть может, Гелетей?!

Дядя Гиляй фыркает дымом через нос, усмехаясь. В тесноватой моей каютке разом становится нечем дышать, но терплю... Вид у Владимира Алексеевича сейчас раскисший, и я не хочу, чтобы его видели таким.

— Ботсма может быть? — продолжаю я, — Вот уж дурак дураком, даром что в депутаты Фолксраада пролез на знатности фамилии!

— Боюсь, — тоскливо признался он, — управленец из меня так себе.

— Ха! А издательство?! Тянешь ведь, и тянешь хорошо!

— С городом, боюсь, не потяну... — он снова окутался дымом, а я раздражением.

— Потянешь, — присаживаюсь рядом, — в конце концов, ты репортёр и издатель, так им и оставайся! Как репортёр ты точно знаешь, как НЕ надо, а уж экономисты и юристы у нас есть!

— Хм...

— Да и поздно уже, — с ехидцей добиваю я, — выиграл уже выборы... так што не жужжи!

— А... — он уставился на меня и захохотал, и разом — как и не было хандры!

— Есть... — и козыряет, — не жужжать!

Четырнадцатая глава

Обхватив стриженую голову руками, я склонился над картой акватории Дурбана, зажав в зубах карандаш. Фарватер, глубины, возможные стоянки для британского флота и минные банки на их пути помечаются цифрами и линиями, стираются, сверяются и снова обрастают вязью цифр, линий и слов.

Знаю, что дублирую работу флотских офицеров Южно-Африканского Союза, но потраченное на это время не считаю потерянным. Какой флот, такие и... н-да, я пристрастен и пессимистичен, не спорю.

В войну флот Союза участвовал чуть меньше, чем никак, если не считать таковым судёнышки контрабандистов, прорывавшие блокаду. Это потому уже набежали с предложениями услуг морские офицеры десятка стран, но вот качество... Всё больше неудачники, переслужившие все сроки вечные лейтенанты и прожектёры, фонтанирующие идеями. Сколько там дельных, сколько бездельных, дураков и просто шпионов — Бог весть.

Поэтому и пытаюсь разобраться самостоятельно, обложившись военно-морскими мемуарами и пытаясь найти в этой свалке военно-морских анахронизмов жемчужное зерно. Знаю, что изобретаю велосипед, но...

... тот самый случай, когда проще сделать самому, чем объяснять. Потому как военно-морская "классика" для меня вторична, пытаюсь думать как водолаз.

Мне достаточно примерно представлять, как могут пойти дела, и в этом мне всемерно помогают военно-морские уставы Великобритании, структурированные донельзя, в которых любое отступление от устава карается трибуналом даже (!) в случае победы. Для флота Великобритании это разумно, ибо поистине "У короля много", и проще дрессировать "серую массу" строго по уставу, чем выискивать крупицы талантов, которых на столь огромный флот просто не хватит.

Попытка свести в единое целое акваторию порта и прилегающих территорий, военно-морской устав Великобритании и минные банки — одна сплошная головная боль. Добавляет мигрени водолазное снаряжение, доведённое наконец-то до ума. Ласты, маска, более совершенный дыхательный аппарат, коим горжусь особо, ибо...

... вот честно, не знаю! Знаю только, что водолазное снаряжение можно как-то использовать в будущей войне, а вот как именно... а чорт его знает!

Идей полно. Постоянно придумаю что-нибудь интересное, а то и всплывает в голове виденное в синематографе будущего... наверное. Не всегда понимаю, где у меня виде́нья, а где — плоды собственной буйной фантазии.

Вот только всё или почти всё требует либо нескольких лет подготовки, либо вообще невозможно в ближайшие десятилетия по техническим причинам. Нужна цепочка простых решений, не требующих ни многолетней подготовки личного состава, ни тем паче выстраиванья с ноля новой промышленности в наших отсталых краях.

Объявить о создании новых подразделений военно-морского флота ЮАС нельзя по соображениям секретности, но даже если бы не было такой необходимости, всё очень...

... печально. Дыхательные аппараты, пусть и нынешнего, несовершенно образца, в Дурбане есть. И мы с Санькой и Мишкой ныряли, не особо скрываясь. А желающих поиграться с интересной игрушкой — меньше двадцати человек на весь город... так-то.

В основном, что характерно, только около берега на мелководье. Пугают людей глубины, и сам ведь руку приложил, серией рассказов про Ктулху, н-да...

Волею Судьбы и необычности написания рассказы стали достаточно популярными, во Франции даже фильм сняли, донельзя убогий, как по мне, но народ в кинотеатрах послушно визжит. Какое уж там покорение глубин!

Профессиональные водолазы — каста, притом "высшая" Всё больше дядьки в возрасте, с большим самоуважением и соответствующими заработками. И их, на минуточку, всего несколько человек на весь порт. Незаметно "из обращения" не изъять, да и согласятся ли?

Профессиональные ныряльщики за жемчугом в городе тоже есть, но с ними другая беда — профессия эта не так, чтобы сильно престижная, и народ там всё больше из низших каст, да притом японцы, индусы и прочие малайцы. Доверия к ним, несмотря на весь мой интернационализм — ноль.

Да и с обучаемостью, равно как и с мотивацией — масса проблем. Дело тут даже не в интеллекте и языке, а именно что другой системы мышления. Образованные индусы, к примеру, демонстрируют все признаки магического мышления , что уж там говорить о необразованных!

Человек с магическим мышлением наиболее важным этапом военной подготовки считает, к примеру, выбривание висков, магический танец и нанесение татуировок. Меткость же стрельбы, по его глубокому убеждению, зависит не от прицеливания, а от благосклонности духов... вот как с таким работать?!

В теории, разумеется, можно, доказано британцами. Вот только для этого нужно обладать безграничными человеческими ресурсами Британской империи, вкупе с их безжалостным и совершенным репрессивным аппаратом.

Как вариант — разбираться в психологии и этнографии на профессиональном уровне, но даже высочайший профессионализм лишь отчасти нивелирует проблемы магического мышления потенциальных рекрутов. И опять-таки — время...

Даже британцы, признанные специалисты по использованию колониальных ресурсов, не раз и не два лажали, причём крупно. Взять хотя бы знаменитое восстание сипаев, произошедшее в 1857 году из-за того, что бумажная оболочка патронов была смазана от влаги жиром, а коровий он или свиной, не суть важно.

Для мусульман, коих было немало среди сипаев, свинья нечистое животное, а для индуистов корова была священной. Вот и получили самое кровавое восстание столетия.

— Задачка, — бурчу вслух, оттягивая ворот рубахи. Душно... и не то чтобы в самом деле воздуха не хватает, а как-то иначе душно. Наверное, просто засиделся, да ещё и нерешённые проблемы давят, вот мозг и сбоит.

— Коммандер... — поскрёбся в дверь мальчишка-вестовой.

— Минутку! — прижав карты и документы на столе пресс-папье, накидываю поверх покрывало, и только потом иду открывать.

— Коммандер, — десятилетний мальчишка, сияя начищенным пятаком, вытягивается в струнку, — Тётя Песя велела сказать...

Он хмурит лоб, пытаясь вспомнить слова и интонации.

— ... шо война войной, а обед по расписанию, и шо на кухне командует она, и если кто-то, на ково она не будет таки тыкать пальцем, не придёт вовремя, то этот шлемазл будет мыть посуду!

— Принято, — усмехаюсь невольно, и заперев каюту, иду в кают-компанию, где уже собрался весь наш немногочисленный экипаж, не считая вахтенных. Поздоровавшись, усаживаюсь за стол, по правую руку от капитана, немолодого эстляндца с лучшими рекомендациями.

Эстляндец необыкновенно похож на протестантского пастора, на деле же он отъявленный безбожник, контрабандист и неопределившийся социалист с анархическим уклоном. Впрочем, для Кантонов ничего необычного, здесь много людей, что называется, "С биографией", и ничего — вполне благонамеренные граждане.

За обедом, заранее расстроенная из-за предстоящей разлуки нас с ней, тётя Песя не затыкалась ни на минуту, а если и да, то тут же начиналось шмыганье носом, мокрые глаза и прочее женское расстройство в жидовском исполнении.

— Вот останетесь без мине и девочек, и кто вам приготовит традиционные русские блюда, — шмыг носом... и затем каким-то угрожающим тоном, — ви ещё соскучитесь по моему форшмаку!

— Уже да, — вздохнул сентиментальный Санька, и Песса Израилевна зашмыгала носом с новой силой. Глядя на неё, протекла Фира, а потом и Надя, так что обед вышел с оттенком слёз, соплей и трагедии.

Вещи у женщин уже собраны, но тем не менее, собирались ещё почти два часа, и на что было потрачено это время, я так и не смог понять... Взявшись провожать их, мельком увидел, как Радж, затерроризированный тётей Песей кок, делает явно ритуальные (и не иначе как отгоняющие!) жесты в её сторону.

Заметив меня, кок виновато улыбнулся и шмыгнул к себе, вжав голову в плечи. С трудом подавив улыбку, помог женщинам спуститься, у же в катере, перекрикивая шум двигателя, давал последние наставления.

— Учить вас управлять отелями не буду! — говорю громко, придерживая шляпу, — Здесь всё в порядке, и даже боле чем! А вот за Владимиром Алексеевичем прошу присмотреть!

— Девочки! — поворачиваюсь к ним, — У Владимира Алексеевича сейчас очень тяжёлый период, так что постарайтесь, вместе с Пессой Израилевной, как-то облегчить ему жизнь. Знаете, все эти женские мелочи, вроде корзинки с приготовленным вами обедом, принесённым на работу. Ну да не мне вас учить!

— Особо... да штоб тебя! — ловлю шляпу в последний момент, — Особо прошу проследить за охотницами на мужчин, а то, знаете ли, есть звоночки.

— Так... — Надя хищно прищурилась, и вся её хандра — как рукой! А я порадовался придуманной проблеме...

— Да! — киваю как можно более убедительно, — Конкретики пока нет, но вокруг твоего отца начали, образно выражаясь, расставлять флажки!

— Отдельно — всем вас большая просьба! — делаю глазки, — Вы знаете, што дядя Гиляй на при мере московских чиновников точно знает, как управлять НЕ надо! Команда у него достаточно сильная, но...

— ... нет женского глаза, понимаете?! Не этих, — делаю брезгливый жест рукой, — дамочек из комитета, а настоящих женщин, знакомых с жизнью! Юлия Алексеевна и Степанида Фёдоровна, да Ираида Зиновьевна... и больше-то некого назвать, понимаете?

— А вы, Песса Израилевна, — снова гружу её, — жизнь знаете со всех сторон. Ви таки понимаете, за шо я говорю!?

Она закивала с ноткой задумчивости и самоуважения, и я снова повернул голову к девочкам.

— А у вас задача другая! Вы, и по сути ТОЛЬКО вы можете сейчас говорить в полный голос от лица молодёжи! От кого другого может и отмахнутся, но не от вас! Организация досуга молодёжи, проблемы учёбы... вы и только вы! Понимаете? Стратегия молодёжной политики Дурбана, а по факту, и всех Русских Кантонов, на ближайшие десятилетия!

Начали расспросы, обсуждения...

— ... мог и раньше сказать! — укоризненно сказала Фира, касаясь губами моего уха, и может быть даже, не совсем случайно!

Вместо ответа виновато развожу руками — дескать, не подумал, не успел.

Вру, разумеется! Придумал давненько, но специально таил до случая, зная женскую сырую натуру! Но ведь работает, а?

— А это, — поворачиваюсь, и как бы случайно касаюсь губами заалевшего ушка Эсфири, пока Песса Израилевна вместе с Надей старательно изучают горизонт, найдя его необыкновенно интересным в эту минуту.

— ... мои записи, — передаю невесте увесистую папку с соображениями по использованию морской авиации, водолазов при постановке мин и прочем. Всё это сыро, отчасти фантасмагорично, но если удастся воплотить хотя бы часть, победа британцев станет пусть не полностью невозможной, но по крайней мере...

... Пирровой!

— Мишке, и строго ему! Поняла? повторяю, наклонившись к любимой, — Владимир Алексеевич, при всём моём к нему уважении, иногда бывает немножечко безалаберным. Если что... стреляй на поражение!

— Это... — пальчики Эсфирь крепко схватили папку.

— Это, — отзываюсь эхом, — оружие Победы!

Пятнадцатая глава

Кони, покачивая головами и фыркая изредка, мягко ступают по подкисшей после дождя грунтовой дороге, наезженной от штаба к стрельбищу. Частые лужицы бликуют на высунувшемся из-за облаков солнце, испаряясь на глазах, и в испарениях этих кружится мелкая злая мошка́, набрасываясь на проезжающих мимо путников. За мошкой охотятся стрекозы и всякие птахи, наполняющие окрестности деловитым цвирканьем и мельтешением.

По обе стороны дороги высятся раскидистые деревья, многие из которых способны дать приют едва ли не полуроте пехотинцев, и уж точно — большой фермерской семье со всеми чадами и домочадцами!

Кустарник, напротив, вырубается, дабы не плодить близ дороги змей и насекомых, и без того изобильных в окрестностях Претории. Кое-где видны фигурки кафров, снаряженных хозяевами на отработку этой повинности, но поскольку особого пригляда за ними нет, то работа эта считается среди работников мероприятием едва ли не светским. Возможность лишний раз встретиться за знакомым и всласть поболтать, да обзавестись новыми приятелями или чем чорт не шутит — сердечными привязанностями.

Народу на дороге немного, всё больше военные, да редкие повозки окрестных фермеров. Все друг друга знают, как это и бывает в провинции, пусть даже и ставшей внезапно окрестностями столицы. Сонное, уютное, благожелательное захолустье, до сих пор сохранившее остатки победной эйфории.

Драбанты, пользуясь хорошей видимостью, приотстали от генерала, инспектирующего владения, не столько даже от деликатности, сколько желая всласть почесать языки, не смущаясь острого слуха начальства. До Снимана и его адъютанта то и дело долетают отдельные солёные словечки, а то взрывы хохота. Да и пусть... что может случиться в самом сердце Южно-Африканского Союза?

— Есть вариант надавить на эфиопов, — негромко сказал Пономарёнок, не поворачивая головы.

— Та-ак... — Сниман чуть повернулся в потёртом седле, заинтересованно прищурившись на адъютанта, и крепче, чем следует, закусив сигару. Он давно воспринимает юношу не только и даже не столько как подчинённого, сколько как талисман, а с некоторых пор и как надёжного делового партнёра.

— В окружении Менелика достаточно много людей, понимающих, что союз с британцами и итальянцами противоестественен, даже если речь идёт о войне с Сомали, их природным врагом, — неторопливо продолжил Михаил, — можно на этом сыграть.

— Британцы умеют обещать, — хмыкнул командующий, не скрывая усмешки.

— Они друг друга стоят, — равнодушно отозвался Пономарёнок, сдвигая чуть назад широкополую шляпу, и генерал рассмеялся хрипло, щуря глаза от табачного дыма.

— Что от нас требуется? — отсмеявшись, поинтересовался Сниман, отмахиваясь от наглого овода.

— Оружие и золото, как обычно, — с ленцой отозвался адъютант.

— Вечные ценности, — понимающе кивнул Сниман, — и что же изменилось для нас?

— Полковник Максимов решил сыграть на нашей стороне, — повернувшись к генералу, ответил Пономарёнок, улыбаясь во все тридцать два.

— Ха! — не найдя слов, командующий с силой хлопнул его по плечу, — Завербовали?!

— Или... — засомневался генерал, и его волнение передалось занервничавшей лошади, — игра русской разведки?

— Может быть и игра, — с некоторой меланхоличностью согласился адъютант, — иметь в виду такую возможность необходимо. Но вряд ли. Евгений Яковлевич прекрасный офицер и честно исполнил свой долг в минувшей англо-бурской войне. А в Российской Империи, стоило отношениям между нашими странами испортиться...

Он замолк, и Сниман кивнул понятливо. В начале войны Петербург видел англо-бурскую как некую кальку с Балканских войн, перенесённую на африканский театр военных действий. Буры-братушки, вся надежда на русского царя и конечно же — православное воинство, которое всё как один человек...

... а вышло иначе, и сильно. Власть по инерции размахивала поначалу заплесневелыми знамёнами совершенно нелепых идеологий и догм, а позже, после краткого периода растерянности, пришла в ярость.

Травли как таковой не случилось, но к некоторым героям войны Власть, а отчасти и общество, начали предъявлять какие-то нелепые донельзя претензии. Суть их сводилась к тому, что нужно было не побеждать, а Прославлять Российскую Империю, и непременно — в желательных Петербургу рамках! Даже если эти рамки обозначились уже после войны.

Некоторое время ехали молча, лишь изредка обмениваясь приветствиями с редкими всадниками, попадающимися на пути к стрельбищу. Информацию нужно переварить...

— Полковник Максимов, — глянув на шефа, продолжил Пономарёнок, — из тех людей, что ставят интересы страны выше интересов обидевшихся правителей. ЮАС, как противовес Британии на континенте, а в перспективе и политический тяжеловес как минимум в Южном полушарии, для России выгоден даже недружественным.

— Для России... — Сниман остро глянул на Пономарёнка, моментально поняв разницу между страной и политическим строем, — я так понимаю, полковник Максимов решил служить не Государству в персонифицированном лице Николая, а народу?

— Похоже на то, — кивнул адъютант, — но пока не форсируем ситуацию.

— Замечательно, — выдохнул дымом генерал, — самостоятельно, или...

— Или! — оправдал его надежду адъютант, — Всё походит на то, что часть Генштаба начала свою игру! Они не могут не видеть, что Дом Романовых прогнил, и что Николай способен на троне сидеть, но не править!

— Но, — уже тише сказал Михаил, успокаивая загарцевавшего коня, — ранее они не видели альтернатив для смены существующего строя, по крайней мере, без большой крови...

— А теперь? — Сниман чуть повернулся к нему, требовательно глядя в глаза.

— Есть, — уверенно кивнул Пономарёнок, не отводя глаз, — Само существование Русских Кантонов — смертельная угроза для Российской Империи! Подданные видят, что могут быть — гражданами, и Небо от этого не упадёт на Землю.

— Не упадёт... — глуховато повторил Сниман, кивая чему-то своему. Вечные их споры по поводу предопределения, свободы воли и гражданского общества сейчас ни к чему.

— Суть предложения? — встряхнувшись, деловито поинтересовался командующий, задымив сигарой пуще прежнего.

— У русского Генштаба есть личные контакты не только с Менеликом, но и феодалами Эфиопии, — подобравшись, начал докладывать Пономарёнок, — каждый из которых имеет собственное войско, и не слишком-то зависим от власти негуса-негэсти. Поставляя оружие не Менелику, а феодалам, мы резко усиливаем децентрализацию власти, и эфиопскому правителю будет не до Сомали.

— Хм... Гражданская война? — поинтересовался Сниман, ожесточённо скребя пятернёй густую бороду.

— Она там никогда не прекращалась, — бесстрастно отозвался адъютант, — если так вообще можно назвать бесконечную грызню феодалов за территории.

— А что Россия? — остро глянул на него командующий.

— Российская Империя, — мягко поправил его Михаил, чуть улыбнувшись, — ДУМАЕТ, что имеет там свои интересы. На самом же деле это обычная политическая раскоряка...

— Как?! — перебил его генерал, не поняв русского словца, и адъютант со вкусом объяснил ему значение слова на примере борделя.

— ... ну, а как ещё назвать это безобразие? — пожал плечами ухмыляющийся Мишка, — В головы вбивается мнение, что только монархия способна выстраивать долговременную политику. Но на примере Российской Империи можно убедиться, что долговременность если и имеется, то строится зачастую не на политических и экономических выгодах государства, а на личных амбициях и обидах монархов, а порой и их родственников.

— Например — Эфиопия, — скривился Пономарёнок, — классический случай такой политики. Императору, или вернее даже, его окружению, показалось заманчивым и лестным наладить контакты с православной империей, в которой правят якобы потомки Соломона. Бог весть, что уж там они себе мнили, но не иначе, как воображали себя ревнителями Веры.

— А просчитать последствия не хватило ума... — усмехнулся Сниман.

— Всё так... В результате налажены связи, поставлено оружие в значительных количествах, инструктора для армии и прочее, — продолжил Михаил с горечью, — но зачем?! Если у Российской Империи нет достаточно сильного флота, равно как и политической воли, чтобы закрепиться на африканском континенте, то право слово — лучше бы всё это оружие, золото и медикаменты было сброшено в выгребную яму!

— Плодами их трудов воспользовались британцы, — закончил за него командующий, — от чего в символическую выгребную яму полетела не только работа русских дипломатов и разведчиков, но и репутация страны.

— Верно, — подтвердил Пономарёнок, — и сейчас, накачивая оружием уже не Менелика, а эфиопских князей, мы не только выводим тот регион из-под британского влияния, но и в потенциале, перехватываем налаженные русским Генштабом контакты.

— Скорее всего, — задумчиво сказал он, — Менелика начнут накачивать оружием британцы, а может и Российская Империя... хм, весьма вероятно, к слову. Петербург, раз вцепившись в какой-нибудь амбициозный проект, вваливает в него деньги с упорством, достойным лучшего применения. И чем этот проект нелепее, тем больше упорствует Петербург.

— От меня что требуется? — деловито поинтересовался Сниман, уже сообразивший, что основными интересантами в этой операции станут Кантоны, притом в силу причин самых естественных.

— Прикрыть в Фолксрааде, — ответил представитель староверов без обиняков, — и со стороны армии, насколько это вообще возможно.

— Хм... — Сниман почесал бороду, оглядевшись зачем-то на отставших драбантов из числа дальних родственников. Вопросы личной заинтересованности командующего не поднимаются, но подразумеваются. Инсайдерская информация, способная поменять политику целого региона, это достаточно весомо для тех, кто понимает.

— Не навоевавшихся авантюристов у нас не одна сотня, — задумчиво сказал генерал, снимая шляпу и ожесточённо скребя потный затылок, — могу устроить им командировку в Эфиопию.

— В сопроводительных документах, — усмехнулся командующий, несколько поднаторевший в бюрократии, — можно провести инструкторов непосредственно к князьям Эфиопии. Они ведь числятся офицерами Менелая?

— Да, — весело кивнул Пономарёнок, и не слезая с седла, потянулся. Настроение скакнуло вверх. Разговор, ожидавшийся непростым, прошёл на удивление легко...

— Хм... моего, — Сниман выделил голосом, — интереса в Эфиопии нет, но мне нужно будет опираться на что-то, отстаивая это решение в Фолксрааде.

... а нет, показалось!

Начался делёж невыпеченного ещё эфиопского пирога, с учётом интересов Союза в целом и Кантонов в частности и разумеется — частных лиц. Обыденная коррупция...

... она же — лоббирование!

* * *

— На один раз сойдёт такой эрзац, и ладно! — резко отмахиваюсь от Саньки, и командую:

— "Феникс" на палубу!

— А обратно?! Обратно как садиться будешь?! — глаза у брата бешеные, и за грудки меня... — В смертника хочешь поиграть?! Брандер?!

— В мыслях не было! Угомонись! Обратно просто на волны сяду, "Феникс" даже со сброшенными поплавками сразу не потонет! А потонет и...

Сбиваю руки и разворачиваю голову брату в сторону британского военного корабля с поднятыми сигнальными флагами, требующими немедленной остановки. Британия славна пиратскими традициями, и никто на пароходе не сомневается — в живых нас не оставят!

— ... хуй с ним! Видишь, кто нас нагоняет? Так-то! И ведь, сука такая, нагонит...

— Нагонит, — мрачно подтверждает капитан, сжав трубку зубами. Он злится, и более всего от того, что не может сделать в этой ситуации решительно ничего.

— Сам-то всё равно выплыву, а может, и летадлу зацепить краном успеем, ясно?! — ору на брата, и тут же становится стыдно, но...

... извиняться буду потом. Если выживу. Ситуация, на самом-то деле, куда гаже, чем я пытаюсь представить.

— Петрович! — окончательно отцепляю Саньку, — Давай сюда живо! Поплавки на палубу... да ёб твою мать, я знаю, что они не доделаны! Говно, и говно сырое! Но ты чем слушал?!

— А-а... — раззявив рот, он будто только сейчас замечает нагоняющего нас британца.

— Бэ! Живо!

Механик немолод и хороший специалист, но в критических ситуациях подтормаживает.

— Давай, мужики! — ору я, — Хуй им по всей морде, пиратам сраным! Работаем!

Шестнадцатая глава

Раскалённая солнцем палуба "Авроры", на которой раскинулся остов "Феникса" напомнила мне ярко освещённый стол в прозекторской, а наша суета вокруг почудилась экспериментом сумасшедшего учёного, собирающего чудовище Франкенштейна из кусков мёртвой плоти. Странноватая ассоциация, но и ситуация определённо не обыденная.

" — Со стороны поглядеть, так необыкновенно живописно, — мелькнули мысли, — экий паропанк! Надо бы зарисовки..."

— Са-ань! — мысли у меня обычно не расходятся с делами, но не в этот раз, — Саня!

— А?! — сощурившись от солнца, он поднял голову с видом совершенно ошалелым. Светлые волосы, выгоревшие на африканском солнце до совершеннейшей белесости, промокли от пота, трюмной влаги и грязи, отчего торчат иглами дикобраза. На загорелой коже разводы грязи, засохшие дорожки пота и царапины.

— Давай на кран, — командую решительно, делая отмашку рукой, — поплавки будем на весу цеплять!

— Думаешь? — склонив голову немного набок, сомневается брат, прикидывая предстоящую нам еботу.

— Иначе никак! — отрезаю я, — По хорошему, их до ума доводить и доводить! Это ж так, недоделка экспериментальная из говна и палок. Ни прочности толком, ни герметичности! Замнём поплавки на палубе ещё, и што тогда?

— А в море? — зафонтанировал он скептицизмом, — Што, сильно лучше?

— Сань! Я ж тебе говорил уже! Для взлёта хватит, и ладно! Нам главное, ДО взлёта их не повредить... лезь давай! Ты на крану́ лучше всех работаешь, так што отдувайся!

Зацепив "Феникс" чалками, вздымаем его над палубой, и ситуация становится вовсе уж сюрреалистичной. Карл Людвигович, наш штурман и штатный фотограф, делает снимки для искусства и истории.

— Подчепляй! — командует Митрич напарнику, натужно приподняв поплавок со своей стороны.

— Стоять! Не нравится он мне... — пригнувшись, пролезаю под брюхо летадлы, косясь то и дело опасливо наверх, проверяю швы, — Валера! Афанасьев! Мухой в трюм, принеси шёлк промасленный!

— Весь? — повернул он толстую морду, обрамлённую огненно-рыжими бакенбардами, и часто заморгал маленькими глазками, приставив ко лбу ладонь от ярченного солнца.

— Штуки хватит... живо!

— Одна нога! — отозвался Валера.

В несколько минут обматываем поплавки драгоценным шёлком, прорезая ножом материю в местах креплений.

— ... как в книгах, — нервно бурчит один из немолодых слесарей, — о пиратах! Читывал где-то, как они при нехватке картечи серебряной монетой стреляли, и тогда такой дурью казалось, шо не приведи Господь! А сейчас, вот те крест, понимаю!

Усатая его рожа преисполнятся пониманием исторического момента, промеж нас пробегает хохоток и работать становится веселей.

— Ты погодь, — сулит ему коллега, обматывая шёлком поплавок, — когда не атаманское добро вот етак в разор, а своё собственное придётся! Вот тогда точно поймёшь!

— Меня от жадности удар бы хватил, — честно признался любитель пиратских книг, — да и сейчас... как представил, так сердце зашлось!

— Вот потому-то и не атаман, — назидательно сказал кто-то из матросов.

Зацепили наконец-то поплавки, и развернув "Феникс" носом к борту, с превеликой осторожностью принялись цеплять торпеду. Парогазовое творение Кошчельного, созданное под наши требования, ещё совсем "сырое".

Хотя торпеды уже прошли ряд испытаний, но полное их завершения где-то на линии горизонта. Да-алеко не случайно летадла развёрнута носом к борту, ибо случись торпеде сойти, есть немалый шанс, что рванёт она всё-таки в океанской пучине.

В трюме лежит ещё шестнадцать "сестричек", но испытания приходится проводить через жопу, а не как изначально предполагалось. Х-хе! Думали неспехом, с опорой на какой-нибудь необитаемый островок в качестве базы, а оно вот так вот получилось.

" — Как обычно, — мелькнула мысль, пока я, потея от нервов и напряжения, закреплял топеду, — всё на бегу, второпях и фактически под пулями. Карма!"

Вражеской судно вспухло облаком дыма, через пару секунд до нас донёсся звук выстрела, и в четверти кабельтова от "Авроры" лёг снаряд, вспенив мутные воды Индийского океана.

— Ну, слава Богу! — на православный манер перекрестился капитан, спустившийся на палубу с мостика, — Не мы начали!

Видя моё недоумение, он пояснил без извечной снисходительности бывалого морехода к сухопутной крысе:

— Преследование в нейтральных водах достаточно спорный вопрос, и не всегда его можно подвести как преступление. В этом уравнении очень много переменных, притом не математических, а скорее юридических.

— А сейчас? — и в голове начинают ворочаться шестерёнки. Чуйка верещит в полный голос, что это крайне важная информация.

— Имеем полное право защищаться, — кивнул тот, — как бы сейчас не повернулась ситуация, суд нас оправдает.

— Правда, — усмехнулся он, — не британский.

— Ой, бля... — гляжу на "Феникс", подвешенный на чалках, и аж в пот бросило!

— Надо было сразу тебе в кабину сесть, — хмуря брови, сообщает мне Санька, — а может всё-таки я?

В голосе его появляются вопросительные нотки, но в дискуссию не вступаю, потому что в таком случае нотки могут смениться нудением, от которого ажно зубы болят! Знаем, проходили!

— Хорошая мысля приходит опосля... принесите лестницу, что ли!

— Ой, бля! — матерюсь в голос, заползая по лестнице в летадлу, раскачивающуюся маятником. "Феникс" хоть и придерживает десяток рук, но такой цирк не для меня! Уф... заполз...

С минуту сижу, приходя в себя, потом начинается новый цирк, с необходимостью крутить винты... на весу, ёкарный бабай! Слава Богу, кручу не я, но даже и глядеть на этот воздушный цирк нервозно до тошнотиков.

Летадла раскачивается, под брюхом у неё эрегированным членом висит торпеда Кошчельного, от чего разом смешно и сцыкотно чуть не до буквальности. Наконец, мотор заводится, "Феникс" начинает рваться из чалок...

... и кажется, у меня крошатся стиснутые зубы!

Повернувшись, стрела крана опускает аппарат на воду, и Санька, обезьянкой спустившись по чалкам, отцепляет их...

... и всё это — на ходу! Пусть даже и замедленном. Больше, увы, мы себе не можем позволить, счёт идёт буквально на минуты.

Ругаю эти чортовы рифы, за которыми прятался корвет, ненастную погоду и все те обстоятельства, из-за которых сейчас мы — вот так! Мучительно думать, что британская разведка нас переиграла на этом этапе, по крайней мере тактически. Но вдвойне мучительно предполагать (а я просто обязан это делать!), что в нашем экипаже, провеянном на семи ветра, есть сука...

"Феникс", зарываясь в поднятые "Авророй" волны, начинает неуклюжий разбег, переваливаясь с боку на бок и весьма заметно цепляясь кончиками крыльев за воду. Сердце работает с перебоями, но я развернулся на волнах, и взлетел.

Набрав высоту, делаю несколько кругов вокруг канонерки, без особого труда опознавая устаревший морально, но вполне достаточный для колоний тип "Кондор", разве что несколько модернизированный, да и то не факт. По мне стреляют из орудий и кажется...

... пулемёта! Обшивку крыла дырявит пулей, но не критично. Прикинув примерно вооружение корвета, захожу на бреющем слева-спереди, нажимая на ручку сброса и... ничего!

Проскакиваю под трассами вдоль борта, но кажется целый... Только что мокрый от пота, будто купался в одежде.

— Надо! — ору истошно, но как, сука, не хочется... Слабость, вялость и острое желание бросить штурвал, и гори оно всё синим пламенем!

С трудом пересиливаю страх и усталость, и снова — набор высоты, маневры, заход на бреющем, ручка сброса... есть! Пенящийся след от торпеды сложно перепутать с чем-то другим.

На корвете пытаются маневрировать, но... время! Врыв разворотил левую скулу, и британский корабль начинает набирать воду, кренясь на борт. Но, сука такой, не тонет... и весьма вероятно, без нашей помощи и не потонет.

Впрочем, похер... точнее не так, а если совсем быть точным, то и вовсе не так... но сейчас я разворачиваюсь и нагоняю "Аврору", замедлившую, а потом и застопорившую ход. Подхожу под самый борт, и матросы, нырнув с чалками, подцепляют "Феникс", поднимая его на борт.

— Стоп! — ору, уже будучи над палубой, — Не опускать!

— Никак контузило? — озадачился Санька.

— Добивать надо, — мотаю подбородком на корвет, — Сейшелы рядом! Если не добьём, то они пластырь заведут, доковыляют до островов, и тогда всё — впустую!

— Так это же не... — начал было штурман, но закаменев лицом, кивает.

" — Не по правилам..." — зачем-то заканчивает за него подсознание.

По правилам, это предложить сдаться, высадить досмотровую партию, довести пленённый корабль в порт, где моряков будет ждать вежливый плен и судебное разбирательство, а нас — раскрытие козырей ещё до войны. Ну или как вариант — предложить сдаться, а после отказа торпедировать вновь, но непременно (!) подбирая всех выживших и далее всё также — вежливый плен, переписка с родными, раскрытие козырей.

Это — по правилам... Официальные и неофициальные соглашения, которые соблюдаются тем небрежней, чем меньше противники считаются равными. Для британцев мы — мусор, недочеловеки, если верить тамошней прессе.

Мы уже осуждены. Заранее. Заочно. В лучшем случае — длительное заключение в тяжёлых условиях, с выходом на свободу "когда-нибудь потом". Поводы найдутся, раздуются, придумаются...

... и все это понимают. Но поди ты! В подкорку вбито у "водоплавающих", отсюда и это "Не по правилам!"

— Крыло дырявое! — говорит Санька, не слушая штурмана.

— Вижу! Виражей закладывать уже не нужно, долечу! Глянь лучше снизу, поплавки как?

— Да вроде нормально! — доносится снизу через пару минут, — да, точно нормально! Ха, даже странно...

— Шёлк помог, — влез Афанасьев со своим сверхценным мнением. Впрочем, чего это я... чай, не отребье, зашанхаенное в ближайшем порту!

— Ну и хуй с ним! Вешайте торпеду!

Работали уже без прежней спешки, перебрасываясь шуточками и смешками, но как мне показалось — не без некоторого напряжения. Здесь всё воедино — начиная от "Не по правилам", заканчивая осознанием того, что путешествие наше будет, похоже, очень непростым!

Не то чтобы до этого не понимали, но наверное, всё было немножечко не всерьёз! Песса Израилевна, девочки и Санька с этюдником создавали дачный эффект. Да и работали мы не то чтобы с ленцой, но и без особого напряжения. Дача как есть. И разом... н-на по мордасам!

Повесили торпеду, раскрутили винт, опустили на воду...

... взлёт! В этот раз не вразвалочку, без касания крылами волн. Что значит — не на ходу летадлу спускали, а в тепличных условиях.

— Шлюпки спускают... — разговариваю зачем-то сам с собой. Почему-то это очень важно сейчас, слышать собственный голос, — а хер вам!

Зайдя с подтопленного борта, чтобы не собирать в себя лишние пули, я как-то очень буднично затопил корвет. Заход на бреющем, рычаг пуска торпеды и набор высоты, совпавший со взрывом.

Британский корабль чуть не мгновенно разошёлся надвое, затонув менее чем за минуту. Покружив над ним, выискивая немногих выживших, я ощутил не удовлетворение, а вялость.

— Видели! — возбуждённо затараторил Санька из шлюпки, стоя с чалками, пока я подруливаю к борту, — Ка-ак он разломался, а?!

По крылу перебрался в шлюпку и уселся на банку, только сейчас поняв, что ранен.

— Дай, што ли, тампон, — попросил я брата, вытягивая ногу с окровавленной штаниной.

— Ба-атюшки! — всплеснул тот руками, роняя чалки, — Снова?!

В итоге, первым поднимали меня, а не летадлу. А пока я отмывался и перевязывался, экипаж успел не только разобрать "Феникс", спрятав его в трюм, но и сплавать, под руководством штурмана, на спасение выживших британцев. Благо, немного их оказалось, выживших-то. Н-да... немного, а всё равно — проблема!