Дипломная работа

... нет.

Вон тот босоногий сивоусый усач, подмигивающий и травящий сальные анекдоты — один из заместителей мэра, а упитанный крепыш "Папаша Жюно" — известный (но хрен докажете!) контрабандист. Но...

... никаких разговоров о делах! Хоть так...

* * *

— Не знаю, што и делать, — делился проблемами Матвеев, прибывший в Ле-Бурже сразу после нашего прилёта из Марселя, — хучь плачь! Оглоблей скоро офицерьё гонять буду, ей-ей!

— Да вон... — коммандер мотнул головой, — хоть у Анатолия спроси! Уж на што человек выдержанный, а и то звереть начал.

— Евграф Ильич несколько утрирует ситуацию, — блеснул пенсне Луначарский, — но ситуация и правда нездоровая. Право слово, какая-то дурная самодеятельная театральщина! Оторопь берёт иногда, настолько всё странно и...

— Мстюны! — прикусив пустую трубку, рявкнул Матвеев, перебивая моего помощника, — А што?! Так и есть! Разобиделись вон... на всё, по их мнению плохое и етот... как там бишь?

— Крестовый поход, — подсказал Толик.

— А... он самый! — благодарно кивнул военный атташе, — Ходют и ходют... тьфу! И главное, ета... самодеятельность! Перемкнуло што-то в головёнках, набриолиненных на прямой пробор, так што я даже и просчитать не возьмусь, как и когда оно выстрелит.

— Выстрелит, это не так уж и... — начал было я, прикидывая ситуацию.

— Образно! — рявкнул коммандер, — Этих, с голубыми кровями, будто под хвостом наскипидарили! Глаза выпученные и вою много, а што, как, где...

Матвеев раздражённо пожал плечами и крепче вцепился зубами в изрядно погрызенный мундштук.

— Ага... — сказал я озадаченно, переглядываясь с Санькой, — То есть хоть стрельба, хоть провокация, а хоть бы... вообще что угодно?

— Угу, — промычал коммандер.

— Русские кантоны и иже с ними, как образ врага, — пояснил спокойно Анатолий, — это уже идеология. Ещё не государственная, но поощряемая властями. А Егор де-факто — Враг Номер Один.

— Ебическая сила, — выдохнул Санька.

— Эпическая? — вопросительно поправил Луначарский, не тая улыбку. Признавая таланты Чижа, он всё тщится сделать из него человека интеллигентного...

... но это же Санька! Мне даже интересно, кто там кого в этой битве интеллигентской придури и деревенского невежества переборет. Брат не дурак, но иногда баранится просто потому шта!

— Не... — мотанул головой брат, — ебическая!

— Во-во! — кивнул коммандер, — Выдрать с корнем эту заразу, ликвидировав ково-то одново, хер выйдет!

— А может... — Санька замер сусликом, не сразу отмерев, — не будем резать хвост по частям, а?!

Видя наше непонимание, он зачастил:

— Навстречу ударим! Егор, ты сам ведь говорил, что Париж в настоящее время исчерпал себе, а?! Если уж лезут сами, то может, сыграем мал-мала в поддавки, и прогнёмся там и тогда, где нам и надо?

— Ага... — подскочив, я зашагал по кабинету, — то бишь играем в поддавки так, что меня как бы выпихивают из Парижа... или вообще в глушь?

— В глушь, — закивал Матвеев, знакомый с моими планами и хотелками, — но формально! Как его... штобы все понимали, что если формально ты где-то што-то... то виноват и не ты, а эти... голубых кровей. Обидочка штоб у добрых французов осталась, на недобрых царёвых выкормышей. А к тебе — полное сочувствие и понимание.

— А потянем? — интересуюсь у военного атташе.

— Угум, — сжав трубку, он кивает болванчиком, — легко! Они же дуриком... не так, штобы агенты или што, а так... вавка в голове и высокие идеалы Самодержавия и крепостничества. Сколько их, белой кости, в Париже? Не одна тыща, так?

— Поболее десяти, — отвечаю уверенно, — и это если совсем белой. С разночинцами так и за двадцать будет, мне кажется.

— Неужто из этих тыщ нужных нам дуриков не подберём?! — вдохновляется моими словами коммандер.

— Недооценка противника... — начал занудно Анатолий.

— Оцениваем мы их как должно, — отмахнулся Матвеев, — не боись! Страховка с подстраховкой и планы на все случаи составим! Мы ж Егора не как живца, а как бы! Чем ждать и терпеть, подготовим несколько этих... сценариев, и по надобности и сыграем, а?!

Вторая глава

— Акцентик... — вздохнул Санька, полужидкой медузой сползая с дивана и раскидываясь прямо на полу просторной гостиной в нашей парижской квартире, — вот же ж! Проще никак?

— Не... — вздоху моему позавидует иная корова, — нам ведь не полемику надо в газетах разворачивать, а для особо мнительных зацепочки психологические выстроить. Такие типусы нужны, што сами себя накручивают, и в строчках газетных, даже и самых невинных, двойное дно норовят увидеть.

— А может, ну его? — заныл брат, повернувшись набок и оперевшись на локоть, — Попроще никак?

— Не тот случай, Сань, — пригорюнившись, отзываюсь с дивана, на котором устроился с ногами, — Ты ж знаешь, что я не сторонник излишне закрученных шахматных комбинаций в жизни...

Брат явственно хмыкнул, но смолчал.

— ...но тут — надо! Мы ж хотим на лучших чувствах французов сыграть, а здесь тонко работать придётся.

— А надо ли? — перебил меня Адамусь, подобравшись в огромном кресле, — Остроумные комбинации парижане любят!

— Так-то да, — соглашаюсь с ним, поставив на подлокотник огромную кружку какао и смахивая крошки от печенья с губ, — но есть подвох! А ну как почувствуют себя одураченными и оскорблёнными? Тут же не сколько остроумие, сколько игра на лучших чувствах французов. И противник у нас тоже непростой.

— Да уж, — уныло протянул Чиж, снова раскинувшись крестом на полу и глядя в высокий потолок с лепниной, — свора эта великокняжеская, да камарилья придворная! Париж чуть не пригородом Петербурга мнят!

— А я о чём?! — дёргаю плечом, — Дворцы, дома, знакомства за десятки лет... понимать надо!

— Так... — задумался Адамусь, — а если заметки из Африки зачастить в газеты? И там уже — акцентики!

— На сословиях, а?! — филином заухал Илья, оторвавшись таскания конфет из вазы вперемешку с шумным сёрбаньем кофия, — Дескать, такой-то почтенный член Фолксраада сделал што-то там... не суть важно! С приписочкой , что он — бывший крестьянин из села Голозадово-Голодаевка, к примеру. А ныне... ну, бал даёт благотворительный. Можно даже и приврать чутка, ради красного словца!

— Да и врать не придётся, — тихохонько засмеялся Санька, — потому как когда мужик устраивает посиделки для соседей, это просто посиделки. А если тот же мужик в миллионщики выбился, или в члены Фолксраада, то уже — приём!

— Идея! — признал я, делая пометку и расписывая подробности, предлагаемые возбуждёнными парнями.

— Улыбочки! — оттолкнувшись спиной, Санька вскочил на ноги и закружился в пируэте, награждая воздух размашистыми ударами пяток.

— Противненькие! — остановившись, он отобрал у Ильи развёрнутую конфету, и сунув её за щеку, ткнул в меня пальцем, — Как ты умеешь!

— Я?!

— Могёшь, — весомо подтвердил Илья, снова зарывшись в вазу, где навалом лежало с десяток видов конфет.

— Ты, ты! — закивал Адамусь, — Не замечал? На заводе улыбочек твоих пуще выговоров боятся! Ну-кась, представь, что ты того молодого, как его...

— Жерома, — подсказал Санька, шурша фантиком наперегонки с Ильёй.

— Во, его! — закивал Ивашкевич, — Да не мне! Перед зеркалом!

Послушно встав перед трюмо, старательно представил, что стою перед молодым и самонадеянным парнем, и...

— ... в морду хочется сунуть, — констатирую удивлённо, — себе же, а?! Думаешь, стоит растиражировать?

— Ещё как! — убеждённо отозвался брат, — Ты только представь, если нужному человеку, да в нужном месте! До мурашек пробирает! Если уже наскипдарен, то и сунуться к тебе со скандалом — на раз-два.

— Так улыбаться надобно, штобы никто не видел, — педантично уточнил литвин, — помимо него, разумеется!

— Ну, не знаю... — я потёр губы, будто снимая ухмылочку, — тут же, ети, талант нужо́н!

— Гадостную такую, эт да, — засмеялся Военгский, — но если посольские и те, ково знают за наших людей, начнут улыбаться при встречах с ненашими? А! Здесь, кстати, анекдотцев можно серию пустить, попошлее, оно тогда улыбочка сама и будет лезть.

— Есть такое... — чуть задумавшись, припоминаю папочку с мелкими гнусностями имперских посольских, лежащую у Матвеева. По мелочи: грехи содомские, выходки пьяные и такое всё... не поощряемое обществом, да попротивней чтоб. Ну и анекдотцами разбавить, да! С карикатурами.

Не я нарушил наше негласное перемирие, и если власти Российской Империи не могут одёрнуть зарвавшихся подданных, а напротив, гласно и негласно поощряют к гадостям, то...

... идей у меня много. Особенно почему-то к слову "Самодержец" похабщины весёлой много в голову лезет.

— Через Жан-Жака можно подойти, — предложил брат, — тесть его... ну, пусть будущий! Он же в издательском деле человек не последний? Воот...

— Подойти-то можно и без Жан-Жака, — возражаю я, — Весь смысл в том, чтобы это была не наша интрига, а пляска на граблях этих... из монархической камарильи.

— А если утечку? Ну... чево-нибудь! — прочавкал брат.

— Жопа слипнется! — прикрикнул я на него, — Хорош конфеты жрать, в самом деле! Как сухарики грызёшь, право-слово! Што за утечка-то?

— Да подумал... последняя, не смотри так! Подумал, што вокруг нас репортёры вьются, да в друзья набиваются, так? Не нас конкретно, а вообще, — помахал рукой с зажатым фантиком Санька, — так почему бы и не слить? Как бы невзначай.

— Идея, — признал я, — конкретика есть у ково?

— Так-так-так... — вытянулся сусликом литвин, подскочив с кресла, — Жопошничество!

— Чево, блять?! — вылупился я ошарашенно на Ивашкевича.

— Жопошничество, — ухмыляясь до треснутых губ, подтвердил Адамусь, — согласно британским традициям!

— Ещё раз, — попросил его, не уловив идеи, — только теперь с пояснениями. Традиции британских школ знаю, переведи теперь на язык родных осин!

— Так вы... — с видом полного превосходства поглядел на нас Адамусь, принимая наполеоновскую позу, — о Пажеском корпусе какие слухи ходят?

— А-а... — хлопаю себя по лбу.

— Бэ! — передразнил он, — Я и говорю — жопошничество! Чуть ли не обряд посвящения при поступлении через порванную сраку устраивают.

— Ну... — начал неуверенно я, — это уже, думаю, вряд ли...

— Я тоже так думаю, — перебил меня литвин, — но ведь есть? Есть разговоры? Пажеский корпус, как рассадник... и далее, вплоть до Преображенского полка.

— А! Понял! Кропоткин как раз в своих "Записках революционера" недавно писал, — я закрыл глаза и начал цитировать по памяти:

" — В силу этого камер-пажи делали все, что хотели. Всего лишь за год до моего поступления в корпус любимая игра их заключалась в том, что они собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие — вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. 'Цирк' обыкновенно заканчивался отвратительной оргией на восточный лад..."

— Считается, — усмехаюсь, — что нравы Пажеского корпуса с тех времён претерпели некоторые изменения в сторону большей нравственности, но если что изменилось, то явно не слишком.

— Г-гвардия! — мотанул головой Санька — по-видимому, слишком живо представив себе услышанное. Ну да, не всегда воображение художника во благо! Сам, хм... такой же.

— Гвардия и МИД, — уточнил Адамусь, — ну и придворная служба, разумеется.

— Кто там ещё... — щёлкаю пальцами, брезгуя произносить вслух некоторые слова.

— Жопошники? — зачем-то уточнил литвин, — Так... дай Бог памяти... за Пажеский корпус могу ручаться, императорское училище правоведенья — слышал, но уточнить надо. Ну и так, отдельные... вплоть до гимназий.

— В прессе даже процесс освещали, — пожал плечами Адамусь, видя моё недоумение, — в... 1883, кажется. Я тогда мальчишкой совсем был, и как раз читать учился — всё, што с буковками попадалось, тащил. Ну и... запомнилось. Я, хм... у батюшки спросил непонятное. Н-да...

— Директор гимназии учеников развращал, не абы кто! — продолжил он, — Бычков, кажется... а вот в каком городе, запамятовал уже.

— Я, когда на Балтийском работал, в эти дела жапошнические не вникал, — раздумчиво начал Военгский, — но и то. Кажись, на Пассаже собирались любители глину месить. Эти, как их... а, точно! "Тётки"! С утра кадеты и прочие воспитанники задницами крутили, а вечером солдаты и мальчишки-подмастерья. На все, значица, вкусы. Тфу ты...

Сплюнув в сердцах ничуть не фигурально, он смущённо затёр плевок на паркете и закрестился быстро, бормоча слова молитвы.

— Я тут подумал, — подал голос брат, — а выйдет ли? Французы-то тоже... тово! В открытую!

— Выйдет! — отвечаю уверенно, как человек, размышлявший над проблемой, — Соль в том, што французское общество в целом относится к педерастам лояльно, а в России — только верхушка! Понимаешь?

— Ещё одна линия для раскола общества? — сообразил Санька.

— Угум. В крестьянской общине это тоже есть. Да есть, есть! — усмехаюсь кривовато, — Сам не сталкивался, но... в общем, глаза и уши у меня имеются — другое дело, что по соплячеству многого просто не понимал. Есть, но отношение сильно другое, и если вытащить эти гадости со дна, да с учётом доминирования староверов в Кантонах, то — сам понимаешь!

— С учётом французских нравов — как по канату пройтись, — протянул Адамусь с сомнением, — как бы парижские педерасты за петербургских не вступились!

— Кажется только! — не соглашаюсь я с ним, — Есть ряд маркеров социальных и психологических, от которых можно отталкиваться. Я, хм... насмотрелся на представителей французской богемы, уверенно могу говорить.

— Если уверен — берись, — пожал плечами Адамусь, переглянувшись с Ильёй, — я... мы пас.

— Пас? Ладно, — соглашаюсь неохотно, — возьму это направление на себя — благо, не основное, а так... в общей канве.

С силой провожу руками по лицу, будто стряхивая липкую паутину, и снова открываю тетрадочку.

— Итак... газеты с африканским житиём, жопошничество, улыбочки... што ещё предложить можете, господа заговорщики?

— По дворянству пройтись, — прищурился Илья, — скока их там в Империи Российской? Один процент населения? И прав — выше головы, а вот обязанностей-то и нетути!

— С дворянством сомнительно, — заспорил Адамусь, — во Франции позиции аристократии сильны, в Германии тем паче.

— Сравнил! — вздыбился помор, — В Германии чуть не каждый десятый, и привилегий них, если титульную знать не считать — шиш да не шиша! И конкуренция идёт и меж собой — ого какая, и с обычными горожанами и богатыми крестьянами!

— А, в таком контексте! — закивал Ивашкевич, — Понял! Пройтись по правам дворянства российского, да по их ничтожному количеству, так получится, что в жопку их пхают, и если не вовсе уж дурнем родился, то непременно на тёплое местечко пристроят.

— Да! Внутривидовая конкуренция фактически отсутствует, и значит што? — Илья замолк, обводя нас глазами, — Вырождение!

— Не вовсе уж, — возразил я, — да и приток свежей крови есть.

— А! — отмахнулся помор, — Несущественно! В общем и в целом есть возражения по сказанному?