Сложно было посчитать, кто наработал лучше — потому как поотрубать бошки у собранных в одном месте еще немцами камарадов проще, чем шурстить разгромленный опорный пункт, где перебитые в бою гансы так и остались валяться еще с прошлого года, где смерть застала. Потому официально решалось довольно сложным внешне путем, как бы учитывающим все нюансы, вплоть до собранного оружия, шинелей, сапог и прочего, для чего подчиненным пару раз как бы случайно на глаза попадалась 'особая тетрадка начальника' со сложными математическими расчетами, а на деле сама тетрадка с формулами и счетами на половине листов попала Берестову уже заполненной кем-то, а решали — кто лучше наработал — на глазок, для чего командир советовался с фершалом и старшиной. Налет таинственности только на пользу шел.
А еще в деревне стало много рыбы. Когда понял Иван Валерианович — откуда, за голову схватился. Тут же поехал на место сбора голов, ругая себя за то, что протабанил ситуацию, много больных местных было, а матрос Ванюшка, ежедневно работавший там, докладывал, что все идет хорошо. Нашел, кому доверять! Никак не подумал, что найдется столько бесшабашных рыбаков, которые будут брать с места обработки коллекции драгоценных опарышей для успешного лова — рыба мушиную наживку хватала жадно и шла на крючок одна за другой, хороша оказалась наживка. Попытался добиться толку от сторожа, благо — почти сверстники. Но одноногий хрыч только рукой махал — дескать, нашел чего жалеть — чего — чего, а мух и этого добра мушиного на всех хватит — вон, как роями носятся. Сам сторож оказался заядлым рыбаком и жрал уху три раза в день, отъедаясь на свежей рыбке за всю голодную зиму.
— Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae — только и оставалось сказать старому фельдшеру ('Это — место, где смерть радуется, идя на помощь жизни'). Но и спустить самоуправство никак не получалось, особенно, когда увидел — сколько опарышей утащила мальчишеская ватага с клети номер пять.
— Ронял тебя аист в дороге, ронял, пинал, подбрасывал и снова ронял, да все головой оземь... — начал свою обличительную речь Алексеев, но сторож его перебил:
— А тебя, Валерьянкович, вообще нёс пешком, вес твой тяжел для полета — одного говна пуд. Да всего остального — фунт! Говнистый ты! Нешто мы не понимаем? Чего ты подпрыгиваешь, хромая голова? Тебе гнилые дохляки дороже живых людей? Вон, смотри мальчишки мордами порозовели на рыбке-то! Им же жрать все время охота, тощие, как велосипед почтовый, а тут — еда! А как на опарыша окунь клюёт! И у меня от свеженького чирьи прошли — а как полгода мучился — не сесть не встать. Нашел ты чего пожалеть, вот уж кому сказать! Мы ж не запросто так! И я Ванятке помогаю и мальчишки тоже — вон, гляди — все фрицы облысели уже до голой кости, а кто с них волосню скребет? Ванятка бы один не управился, а пацанята ему и воду носят и вообще — помогают. А ты скрежалью скрежещешь, голова — два уха! — бойко и уверенно забурботал сторож. Вины за собой он точно не чуял.
— Для тебя, брюхо несытое — только еда! А у нас — боевой приказ — чтобы к зиме эти черепа уже на кафедре анатомии были на научном изучении! Боевой приказ, нас тут по фронтовым нормам пайками обеспечивают и тебя, старого пня, тоже от роты подкармливаем! От выполнения приказа жизни наших бойцов зависят, это ты понимаешь, форшмак селедочный, просроченный? Это ж государственной важности дело, а ты саботаж разводишь! Тебе опарыши — корм рыбий, а мне они — работники! Они точно с работой справятся. Если ты тут не угадишь всю малину, чирей на теле человечества! — разозлился Алексеев.
— Вона как! Значит тебе наша помощь — пустяк? Мы, значит, саботажничаим? Я — чирей, получается? А ты, значит, весь из себя андел небесный? — опешил сторож.
— А то ж как, балда ты еловая, хитровываренная! У нас на флоте традиция — боевую задачу выполнять обязательно. И будь уверен — мы ее выполним, даже если тебя в шею, рыбоеда подслеповатого, гнать придется! А ещё одна традиция у нас — уважать старших, то есть в данном случае, меня. Потому лаяться в ответ — забудь! А то лечить не буду. Разгавкался он, рыбоящер хвосторогий! Как лечиться — так Иван Валерьянович, да золотко ненаглядное, а тут гляди — ка — говнистый я! Понял меня? — всерьез разозлился фельдшер.
Одноногий махнул рукой, аж воздух свистнул и злобно захромал прочь. Алексеев, вынужденный оборвать начатое было выступление с заковыристой военно — морской бранью, в сердцах плюнул ему вслед и заковылял, щелкая раскуроченным давно суставом, в обратную сторону, вдоль стеллажей жердяных. И как на грех в глаза лезло, что ряды мертвых голов и впрямь сверкали вместо бывших раньше разноцветных шевелюр голыми костяными темечками, а скальпы и впрямь кто-то сбил прочь, валялись свертки кожи с волосами пообочь. Немножко остыл — работа и впрямь была сделана неплохо, уже сейчас плоть в основном исчезла с внешней части, теперь видно было — стоят черепа уже. И ведь немного времени прошло с последнего приезда сюда, а разница отлично видна. Чуточку попустило. Нашел Ванюшку — тот с трудолюбием муравья возился у самой первой клети. Точно — в прошлый визит — еще головы были, а теперь — уже лица сползли прочь, волос не осталось — голые черепа стоят, скалятся белыми молодыми зубами. И вроде как на них поменьше стало опарышей, так и плоти снаружи совсем мало. Ряды черепов, парадным строем, даже матерому медику — впечатление то еще!
Спросил, что Ваня делает? Тот с готовностью растолковал, показав выстроганную из деревяшки лопаточку, что помогает добраться червячкам, чтобы им кушать и чистить было удобнее. Смотрел матрос радостно и преданно, даже как-то и неловко стало. Может и зря накричал на старого сторожа? Но с другой стороны дай публике волю — самому потом тысячи черепов чистить придется, а это работа совершенно китайская.
Как человек дела — дохромал до сторожа, разрешил брать опарышей с того стеллажа, что заполнялся 'некондиционными экземплярами'. За работу сказал спасибо, но тратить опарышей с основных стеллажей запретил строжайше. Экспериментировать и рисковать, проверяя уверения рыбака, было никак нельзя. Хватит рыболовам и одного стеллажа.
Одноногий тоже уже подзатух, кивнул молча, после чего отбыл фельдшер обратно в деревню с несколько расстроенными чувствами, бурча себе под нос:
— Ну вот, устроил себе тут девиацию клотика с чисткой кавитации магнитного поля магнитуды гребного винта, больше делать было нечего старому дурню.
Младший сержант Новожилов, командир саперного отделения.
С самого утра, серенького, ненастного, сеявшего мелким паскудным долгоиграющим дождиком почему-то испортилось настроение, и сержант сердито сопел, не понимая — что не так? Еще раз всех своих проинструктировал, тем более, что местечко было непростым — здесь в этой деревне немцы зацепились и дрались, пока их не перебили. Оборону гансы успели подготовить, даже колючую проволоку в две нитки натянули и — по всему судя — поставили минное поле. В деревне, точнее — остатках поселения, в дырявом сарае на околице жило две мрачные старухи, такие, что краше в гроб кладут. Они и пожалились, что еще были с ними внучка и коза. Бахнуло в поле, когда коза пошла по первой травке пастись — и не вернулась коза. Хорошая была коза. Умная, сама от немцев пряталась. Окопантов пережила, а тут — трава. Внучка, девчонка бесшабашная, отправилась козу искать — и еще раз бахнуло. Старухи попались упорные, не побоялись — и нашли внучку, обратно принесли. Прожила та, страшно мучаясь, еще три дня — и отошла. Вон — холмик. Похоронили. А за козой старухи не пошли, хоть вроде и жить незачем теперь, а так помирать — с размолотой ногой — страшно.
Трава уже маханула здорово, разглядеть — что там, у корней — было трудно. Потому, для разгону, прошлись по немецкой обороне, собирая то, что могло пригодиться — или взорваться, или пригодиться для того, чтобы взорваться потом — но уже в нужном месте. Немцев тут было не больше взвода, причем трепаного сильно, неполного. Да и с бору по сосенке оказались фрицы — и пехота и несколько танкистов и еще какие-то прохвосты — в голубоватых шинелях. Пулеметных гнезд насчитал Новожилов полтора десятка — и в каждом гильз пустых по несколько ведер. Многовато для взвода. Подумал, что, наверное — бегали расчеты с позиции на позицию, судя по прелой соломе — из снега и льда бруствера деланы были, по морозу такие армированные ветками и соломой укрепления самую малость бетону уступают по прочности и устойчивости. Теперь все это растаяло и вздутые трупы тугими мешками валялись среди расщепленных и обгоревших бревен, битого кирпича, размокших писем, рваных фотографий и потускневших гильз. Ни оружия, ни боеприпасов толком. Нашли в жидкой грязи один пулемет — типовой немецкий с дырчатым кожухом, погнутый практически на прямой угол, да пяток винтовок, разбитых вдрызг. Ясно было, что трофейщики тут поработали еще тогда, по свежим следам, сразу после боя, вывернув фрицам карманы и подобрав все ценное. Помойка. Точнее — вонючая помесь помойки с перекуроченным кладбищем. От липкого дождика смрад разложения особенно одолевал. И совсем не понравилось сержанту то, что с поля, где колыхался бурьян, тоже несло сладковатой тошнотой. Поглядел вокруг. Нет в поле зрения холмика с фанерной пирамидкой или хотя бы палкой с жестяной звездой. Значит наши, что пали под этой убитой деревушкой — так в поле и лежат. И проплешины в траве очень уж характерные — аккурат, с лежащего плашмя человека. Даже отсюда несколько видно таких. Совсем хорошо, просто лучше некуда. Особенно учитывая, что поле это с минами. Точно — дальше ехать некуда, вылезай, сливай воду.
Аккуратно действуя щупом, пошел к ближайшему прогалу в траве. Пахло трупниной все сильнее, так что и не удивился, увидев в буйной зелени одетого по -зимнему бойца, уткнувшегося в землю чугунно-черным вздутым лицом с выпученными от газа глазами и вывернутыми как у жирного негра губами. Ватник на спине и штаны были разлохмачены, словно собаки рвали. Поглядел по сторонам. Вон с той позиции пулемет достал, лупил долго, дырявя тело и выдирая клочья рыжей от крови ваты. Совсем немного боец не дополз до не простреливаемого пространства. Жаль парня. В одной руке в рукавице — винтовка, другая еще держит палку с насаженным на нее четырехгранным штыком. Ясно — саперов не было, пехтура сама делала простейший щуп, и ползли бойцы, в снегу тыкая перед собой штыками на палках. Обычное дело. И в снегу хорошо помогает. Только сейчас снимать эти мины — совсем не сахар.
Той же тропкой вернулся к отделению. Постояли, покурили, прикидывая, как работать. Потом трое самых опытных аккуратно принялись 'шаблонить'. Это в суматохе атаки не определить, а вот для работы самим саперам — нужно знать что да как. Нормальное минное поле всегда устанавливается в определенном порядке, так, чтобы расстояние между минами и рядами мин было вполне известным тому, кто ставил и тем, кто потом снимать будет. Не так, чтобы сразу понять, через равные промежутки — а со сбоем в регулярности, но вполне внятно. Например, мины ставятся в 5, 7 и 3 метрах друг от друга, потом повтор, а до следующего ряда — 15 метров. Это и есть шаблон поля, плюс привязка к четким ориентирам, типа камней или строений не горючих, чтоб в бою сохранились. Разобрался со схемой — работать легче. Все это записывается в формуляр и если поле понадобится снять — сделать это будет куда проще, чем когда мины накиданы абы как, беспорядочно.
Увы, это поле ставили явно не саперы. Мины — причем трех разных марок, частью даже советские, лежали в траве то густо, то пусто. Новожилов понял — наспех ставили эти самые уничтоженные в деревне бестолковые пехотинцы, причем накидали в испуге, как попало и что было, ни о каком орднунге тут и разговора нет. Неграмотно поле выставлено — и потому втрое опаснее оно.
Провел инструктаж, как положено и принялись за привычную работу — очистку своей земли от смертельного мусора. Тяжелая и неприметная работа, этакий военный дворник. И в газетах не напишут, там про летчиков любят печатать, а сапер — какая тут красота. За полдень перевалило, нудный моросящий дождик, наконец, кончился и облака немного расползлись, даже солнце выглянуло, что в этом году было редкостью, холодный был год, мокрый.
Бахнуло вроде и негромко, а у Новожилова сердце оборвалось. Оглянулся — и похолодел. Бурый дымок невзрачным облачком в небо уходит, а шедший слева через двух бойцов Еремеев, самый молодой в отделении, но уже весьма толковый плотник, стоит на коленях и словно пытается руки свои разглядеть. А их до локтей — нет, одни ошметья кровавые висят, да рваные лоскуты гимнастерки. И даже отсюда видел младший сержант, что лицо у бедолаги изорвано и распорото и вместо глаза правого — дыра, сам глаз болтается белым шариком, словно круглая четка со шнурком, вывалившаяся из ручки немецкой гранаты — колотушки.
— Всем стоять! — заорал не свои голосом Новожилов, испугавшись того, что ребята кинутся своему на помощь, а это на минном поле делать категорически нельзя. Успел остановить, не побежали. Оглядываются, топчутся на месте, но хорошо — не бегут.
— Держись, сейчас поможем! — крикнул как можно громче младший сержант, прикидывая как можно быстрее до раненого добраться. Еремеев, хоть и контуженный взрывом, голос командира расслышал, перестал на свои руки смотреть, голову повернул.
Как ни странно левый глаз у него был цел, вообще левая сторона лица пострадала меньше, не потеряв человеческого обличья. Сам не понимая почему — Новожилов от этого взгляда обмер. А раненый сложил ошметья рук на груди и, упав на бок, неуклюже покатился по высокой траве, приминая ее. Зачем он это делает, сержант сразу не понял, оторопел только от предчувствия еще большей беды. И не ошибся. Неуклюже перекатывавшийся Еремеев своего добился — бахнуло еще раз, еще одно облачко бурое над полем. И звеняще тихо стало.
Новожилов сморщился, зажмурился. Как оборвалось все внутри.
— Сержант! Сержант!
Глянул — бойцы кричат. А чего кричать — все уже, нет бойца.
— Всем стоять!!!
Окликнул тех двоих, в ком уверен был. Аккуратно, шажок за шажком стали продвигаться к тому месту, где был второй подрыв. Остальные стоят, шеи тянут, словно могут что — то увидеть в бурьяне.
Трудно сосредоточиться, а надо. И руки трясутся, хотя вроде как знакомое дело, знакомые мины. Раньше в отделении Новожилова убитых не было, только раненые были, четверо, но — не тяжело. Сам поверил в свою удачливость. И вот — пожалуйста...
Вытаскивали тяжелое раскромсанное тело окольным путем. Хоть и замотали раскромсанную голову чистыми полотенцами — а капало и капало с нее всю дорогу. Прикрыли тело шинелью. Постояли, покурили, помолчали.
— Работать надо — хмуро сказал Новожилов.
Опять развернулись цепью, только сейчас короче цепь была на одну седьмую.
Вернулись в деревню поздно и совершенно вымотанными. А тут — новое дело, бабы воют. Что? Как? А оказалось — и сюда беда пришла. Трое мальчишек подорвались в лесу — один что-то пнул ногой — и рвануло. Одного насмерть, двоих порвало сильно, увез поспешно их в город к приятелям — медикам начальник похкоманды. И теперь деревня горюет, все ж друг — другу если и не родственники, так соседи, всем теперь стало страшно. Только дух перевели, вроде война укатила обратно на запад — ан нет, семя свое посеяла. И опять саперы виноваты, получается, хоть впрямую в глаза и не попрекают, а смотрят не так, как вчера. Поди, объясняй, что там, где мальчишки окаянные шарились — не было еще зачистки, не порваться же, первоочередное — дороги и если получится — сельхозугодья, что обработать смогут, лес дальний — дело второе. Никто и слушать не будет.
