Этого Берестов не понял и глянул вопросительно на свое начальство. Быстров понял правильно и пояснил негромко:
— Вот так щипком собирается на тыльной стороне кисти кожа в складку. В норме расправляется мгновенно. У стариков, когда тургор кожи падает, с замедлением. А при обезвоживании — еще заметнее. Но несколько секунд — я такого и не видал в жизни.
— И сто? — спросил капитан.
— Вода основа всех обменных процессов у человека, нехватка воды — все обменные процессы нарушаются чудовищно. От пищеварительных, до мыслительных. К слову, даже странно, что они в таком состоянии воевать еще ухитрялись.
— Упертые сволочи, сдавались, что характерно, только по приказу, до последнего резину тянули, и даже когда капитулировали, ломали имущество, что могли, моего хорошего знакомого наказали за то, что недоглядел и в штабе Паулюса не успел поставить часовых — фрицы все пишущие машинки, телефоны и рации поломали — за пятнадцать минут, суки. Убежденные фашисты, арийцы. Ну и пусть на себя пеняют, сами всего добились, сами себе идиоты. Сдохнут — и черт с ними. Знаешь, Сережа, они ведь там до людоедства допрыгались, точно как бонапартовы гренадеры — сначала конину сырую жрали, потом и человечину. В общем, как писал зеркало русской революции — мордой — и в говно.
— Странно, что обо всем этом ни слова не сказано. Так слушаешь сводки — и никак не подумаешь, что они в таком состоянии. Очень странно. Почему бы не рассказать, до какого состояния арийцы дошли? — искренне удивился Быстров, и Берестов хоть и промолчал, а полностью с вопросом согласился.
Воеврач — гость удивленно выпучил глаза в совершенном изумлении.
— Ты серьезно, Сережа?
— Более чем. Не пойму, что плохого в том, чтобы сказать, как оно есть про этих людоедов. Не надо из них сверчеловеков лепить — вот они, арийцы, обосравшиеся, больные и вшивые, газетами одетые. И это только начало! — убежденно сказал Быстров.
— Знаешь, по старой дружбе посоветую не высказывать впредь таких политически незрелых вещей! — очень неприятным и внезапно официальным тоном заявил гость. Холодком повеяло от такого тона.
— Да брось, в чем незрелость — то? Это же мы их до такого ничтожества довели. есть чем гордиться! — удивился еще больше Быстров.
— Сережа, ты таким образом великую победу с грязью мешаешь, что характерно, принижаешь ее значение и это очень неправильный подход! Велика получается слава — одолели кучу калек убогих, доходяг больных добили! Это, знаешь, категорически неверно! На деле получается, что разгромлено несколько армий — лучших, между прочим, что у немцев, что итальянцев, что у румын! А по-твоему это стадо увечных бродяг получается! Какое же это стадо, если это лучшие европейские войска, а? Там между прочим и словаки были и хорваты и черт их знает, кто еще — сам видел сбитые словацкие самолеты и хорватов дохлых! А ты — про вшивость и обосратость талдычишь. Очень ты неправильную линию гнешь.
— Окстись, друже, когда я такое сказал? — оторопел начальник медсанбата.
— Да только что, Сережа! И капитан, что характерно, тоже слышал, ведь так? — повернул раскрасневшееся лицо гость к Берестову. Тот фыркнул несогласно, пожал плечами.
— Видишь, капитан твою точку не поддерживает! — сделал приезжий военврач неожиданный вывод. Этого адъютант не вытерпел, плюнул на субординацию и возразил старшему по званию.
— Извините, не понял, что вы сказали! — свысока заявил гость.
— Дмитрий Николаевич сказал, что были они лучшими. А после общения с нами — стали дерьмом жидким. И лично он не видит ничего крамольного в том, что я сказал — перевел речь подчиненного Быстров.
— Еще бы он тебе возражал! — тонко и с намеком усмехнулся гость. Очень Берестову его улыбочка не понравилась, аж ощетинился.
— У него своя голова, знаешь ли. И лично за себя говоря — я в твоей точке зрения вижу очень неприятную перспективу — приукрашивания и героизации врага, лакировки его, это знаешь ли, очень неприятная в перспективе затея. Тут промолчали, что фрицы обосрались, причем, как ты любишь говорить — что характерно — во всем — начиная от банального незнания эпидемиологии медслужбой вермахта и кончая отсутствием зимней одежды у зольдат, там промолчали про их дурость и зазнайство — а в итоге вот тебе роскошный портрет неуязвимого и безукоризненного европейца без страха и упрека. И сапожки у него начищены, ошибок у него нет по определению, и что такое вшей полные карманы он не знает и сытый всегда и лощеный. А про себя-то мы сами знаем, что такое и голодуха и холодрыга и грязь непролазная. Да и ошибки свои знаем тоже. И получается очень некрасивый перекос между нами, такими, как есть, и лакокрасочным портретом гитлеровца. Это на чью сторону пропаганда выходит? — тоже весьма неприятным тоном заявил Быстров. Умел Рыбоглаз нагнать морозу, оказывается, таким злым его Берестов еще не видел.
— А ты упорствуешь, нехорошо. Это, что характерно, не только моя точка зрения — а — тут гость невозмутимо и как-то победно показал указательным пальцем наверх.
Оба его собеседника глянули наверх, ничего, кроме потолка деревенской хаты не увидели. Помолчали, гость прихлебывал остывший сладкий чай, которым завершалась довольно богатая по военному времени трапеза.
— Так что, Сережа, не стоит тебе ломить против линии партии. Ненужное это дело. Вас, капитан, это тоже касается. А народу не обязательно знать все, простым людям лучше картина простая и ясная — мы разгромили сильнейшую группировку противника, такого еще не было за всю войну. Этого достаточно, а то, что фрицы немытые уже полгода и самые чистоплюи из них если и могли руки помыть, так только своей мочой, это колхозникам и рабочим знать не обязательно. Тем более, что это, в конце концов, не наше дело, решать, что говорить, а что — нет. Наше дело — качественно лечить, не так ли? Вот на том и порешим. А немецкие дела — это их дела. То, что они голодали, это их недоработки, а не наши. Зольдаты на передовой у них последние две недели перед капитуляцией получали по 50 грамм сухарной крошки, да и то не все, а в тылу у них склады с жратвой были, не получалось у них доставить харчи. Бензин кончился, а лошадей съели раньше. И чем нам тут хвастаться? — тонко улыбнулся гость.
Закончился визит вполне дружески, хоть и держался гость чуточку отстраненно, как держится осторожный посетитель в больнице — чтобы и сочувствие показать и не подцепить чего заразного.
А у Берестова остался неприятный осадочек от беседы.
Старшина Волков, пехотинец.
Понял, что и не успел, и не повезло, когда по спине ударило, словно доской с размаху. Доской с гвоздями, потому что треск вспарываемой плоти — его плоти — то ли услышал, то ли почуял, как когда с таким же треском и хрустом врач зуб выдирал. И оглох тут же сразу. Странный писк в ушах только, словно мышиный. Только мышь здоровенная и неживая, а жестяная, пустая внутри. Сел неловко, прислонившись плечом к сильно побитой кирпичной стенке — стоял тут до войны дом, а сейчас только горелая коробка осталась. Сразу же мокрядь горячая противно и тошно потекла по спине и в шаровары (ремень старшина носил не слишком туго затянутым). Закашлялся от рыжей пыли, в облаке которой оказался.
Повертел головой — два толстобрюхих фоккера, вывалившись из-за леска на бреющем, причесали из всех стволов вдоль улицы и уже смылись. Навели шороху, если вкратце. Посреди дороги валялся боец, и под ним расползалась темная лужа, дымил копотно грузовик, визжала и билась простреленная лошадь, к ней уже бежали люди.
То, что атаковали не мессеры, а фоккеры было с одной стороны хорошо — боезапас у 'худых' больше и одним заходом не обошлось бы, с другой стороны, фоккеры лупили куда мощнее, чем 'худые' и редкая штурмовка получалась без потерь. 'Фоки' всегда делали только один заход. От сердца капельку отлегло — полевая кухня и лошадь Милка, рыжая, толстопузая и заметная издали, как раз выкатили из-за угла. Попытался встать — и не смог, ослабел внезапно. Ранен. Опять. Черт!
Подбежал повар, засуетился вокруг, причитая. С трудом расслышал, что вся спина в дырках и от этого ослаб еще больше. Еще кто-то подоспел, стали стягивать гимнастерку, когда увидел, как ее порвало — глупая мысль в голову пришла 'шить замучаешься'. Потом дошло, что и со спиной то же самое, чисто решето! Мотали бинтами через грудь, а все лилось. Зря сразу лег, как заорали 'воздух'! Сделал бы пару шагов, потом залег — глядишь, и не попали бы.
Понесли куда-то. Повар, от которого вкусно пахло супом, помог встать, потащили дальше, поддерживали под руки, потому как у самого бессильно ноги подгибались, словно пьян не в меру, не держали тело. Догадался, когда усадили рядом с вислоусым дядькой — регулировщиком. Понял, что повар сообразил, что делать — сейчас комендач остановит первую же порожнюю попутку и в госпиталь. Про приказ попутному транспорту обязательно подвозить в тыл раненых старшина знал, зачитывали. Ох, не вовремя-то как продырявили! Хотя, а когда такое может быть, чтоб вовремя?
Крови, видно, много потерял — обмяк и обомлел. Из последних сил держался. Чтобы не распластаться жижей. Как медузой дохлой. Видел старшина этих медуз, словно после шторма на берег кто-то студень из тарелок повыковыривал на берег. Не хотелось так. Тошно было и — страшно. Больно уж ран много сразу. От одной-то три месяца лечили — а тут вся спина!
Как из — под воды расслышал перебранку — усач-регулировщик уже тормознул грузовик, водила пытался отбрехиваться, но комендач и повар в две луженые глотки его задавили. Тесная кабина, водила верещит, что с раненой спиной на ящики лучше в кузов, а повар его шестиэтажно обкладывает. Сел кое-как — боком, спина уже огнем горела и дергала острой болью при каждом движении.
— Горячим покорми! — успел велеть повару. Тот, сочувственно морщась, кивнул совершенно по-граждански, прикрыл аккуратно дверцу, и его озабоченная физиономия уплыла назад.
Тут — то и накатила основная боль. Свету белого не взвидел. Сидел, сжав до хруста зубы. Поневоле проскочила мысль, что на четвереньках бы в кузове и то было б не так больно, а тут каждая кочка под колесами толкала развороченной спиной то об спинку сиденья, то об дверцу, отчего из глаз буквально сыпались искры. Чуточку вдруг легче стало, присмотрелся затуманенными глазами — слезы текли самопроизвольно и от того, что глаза запорошило и оттого, что было нетерпимо больно. Встали почему-то. Водитель из кабины выскочил поспешно, побежал к стоящей машине — фургону. О чем — то говорят, руками машут вместе с вылезшим из фургона водилой. Бабенка какая-то рядом растерянная крутится.
— Вот старшина, медицина для тебя, заплутали, задники безголовые, да я им дорогу разъяснил! Все, теперь тебя в госпиталь, а мне сиденья полдня мыть, ты мне тут все кровищей унавозил — весело и облегченно болтал шофер, помогая обессилевшему старшине вылезти из кабины.
Оставшееся путешествие Волков вспоминал, как самый страшный кошмар своей жизни. Новый водитель был на голову малоопытнее, ехал по сплошным буеракам, словно дрова вез, в фургоне перекатывались пятеро раненых, летая от борта к борту, матерясь уже сорванными голосами, двое вскоре замолкли совсем, волохаясь безвольными тряпичными куклами по жесткому дну кузова, только чуток присыпанному сеном. Сначала Волков мечтал лично пристрелить шофера и дуру кудлатую, наверное, сопровождавшую медсестру, потом на ненависть уже сил не оставалось, и только хотел удержаться и не сдохнуть при очередном швырке по кузову и удару об доски.
Наконец потерял сознание, это было самое лучшее за всю поездку. Очнулся — непонятно, сколько времени был без памяти. Лежал, уткнувшись носом в черный матерчатый танковый шлем на голове соседа. Потом его потянули за ноги, опять небо увидел мельком, потом траву, сильно потоптанную, мятую не раз. Перевалили на носилки, все закачалось в ритм шагам. Опять трава у лица.
Отлежался, немножко в себя пришел — не полностью, а так, на осьмушку. Пригляделся. Точно, не то медсанбат, не то госпиталь. Белые халаты, палатки, а он сам лежит в шеренге других раненых. И в сортир страшно захотелось. Мочить портки было слишком стыдно, не рядовой новобранец все-таки. В пять приемов встал кое-как, дергаясь от пронизывающей боли.
— Ты куда собрался? — злой санитар рядом в зачучканном халате.
— Поссать — сквозь зубы прошипел Волков.
— Стой. На котелок! — дал мятый, старого образца. Озираясь, старшина кое-как рассупонился. Загремел струей, дивясь равнодушию санитара. Видно этот старый хрыч и не такое видал, пообвыкся. Да и сам Волков так прилюдно бы раньше мочиться не стал, а тут — не до сантиментов уже, слишком измучился.
Только закончил и убрал хозяйство, застегнуться не успел — молоденькая симпатичная деваха в халате и белой шапочке.
— Что тут? — нетерпеливым звонким голоском.
— Не кашляет, моча без крови, ранен в спину — ответил деловито санитар.
— Пусть ждет!
И Волкова опять уложили лицом вниз. Ждать, значит, своей очереди. Но старшина был не вчера рожден, не теленок мокрогубый. Лежать и ждать — оно в постельке хорошо, а когда весь в дырках — надо поближе к палатке лечь, оттуда первей заберут, чем когда где-то на самом краю валяешься. И опять поскуливая от режущей боли, Волков стал вставать, как только санитар отошел. Встал, распрямиться не смог, опять слезы потекли. Шаг, еще шажок. Уже ближе... Костыль бы, али палку какую...
— Вовков? — странный голос сбоку.
По-черепашьи, словно из панцыря неподъемного выглядывая, посмотрел искоса.
Этот без халата, капитан, морда перекошена, вся в шрамах.
— Вовков! — радостно так, словно родственник. Но старшина всех родственников помнил, такого — точно не было. А думать, вспоминать — сил не было никаких.
— С ним што? — это к подоспевшему другому санитару кривомордый обратился.
— Непроникающие множественные ранения спины, почки, легкие не задеты, тащ капитан! Номер в очереди — 16 — деловито растолковал тот, что в халате. Почтительно этак докладывает. Видно капитан тут не последним ходит.
— Давайте его в госпитавьную паватку — распорядился капитан.
Сначала Волков терпел, пока квадратная и усатая тетка — доктор копалась и рылась железяками в его изодранной спине. Потом рычал. А дальше уже визжал, отстраненно удивляясь, что ухитряется верещать таким неприличным тонким голосом, но ничего поделать с собой не мог, очень было больно, а когда в голос орешь — как — то легче. Ворчание басовитое врачихи игнорировал. Кое-как продержался почти до конца.
И вырубился, когда бинтовать стали.
Пришел в себя только на следующий день, а может — и через день, слабый, словно новорожденный котенок. Попытался поесть кашу, которую ему под нос подставила толстенькая сестричка, но опять мигом ослабел и уснул, как провалился.
А потом, очухавшись, увидел капитана.
Присмотрелся повнимательнее.
И узнал. Мальчишка — взводный, Финская. Был он такой весь из себя свежеизготовленный, как сияющий блестящий новый гривенник. А потом его подстрелил "кукушка".
Одни глаза прежние остались. А все лицо как прожевали. И все же — живой. Надо же. Потом так же во взводе другого бойца подстрелили — в окошко неосторожно глянул, сбоку и прилетело, пока перевязывали — помер. А лейтенантик вишь уже в капитанах! Одна беда — фамилию никак не вспомнить, а признаваться в этом стыдно. Потому осторожно и дипломатично поприветствовал и порадовался, что тот выжил. К месту помянул и того, другого, которому повезло меньше. Подумал, что везением назвать трудно, замялся.
