Лялька

— Понимаешь, она все время недовольна — требует и требует....

— Но ты и хотел служить Богу...

— Вера верой, но не могу не обращать внимания и на ее красоту — я зажигаюсь об нее, как спичка о коробок. И еще я хочу ребенка... хочу настоящую семью... как у вас. Специально к вам ее приволок — думал: увидит, позавидует и загорится....

— Ты торопишься. Таня — еврейка и любит порядок всегда и во всем. Это православие разрешает грешить и каяться — иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. Так что смирись и жди своего часа — все будет как надо.

Игорь, подозрительно покосившись:

— Евреи, русские.... Бог един и создал человека по своему подобию. А национальность — это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура — русские. Значит я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый....

— Хорошая пара, — Лялька сказала, когда мы остались в семейном кругу. — Мы будем дружить с ними, правда?

Сказала с такой надеждой, что мне захотелось ей поверить.

— Вряд ли. Это лишь демонстрация нашего семейного счастья. А в прошлом у нас был любовный треугольник, в котором я оказался лишним.

Оля ревниво поджала губки.

Скажи я ей раньше, вряд ли Таня была бы принята столь любезно.

Ночью Лялька в подушку расплакалась.

— Что с тобой? Что?

— Она кра-а-асивая, как Белладонна, — рыдала любимая.

Белладонна в переводе с итальянского — "прекрасная женщина".

Сразу понял о ком она, и что напрашивается на комплимент.

— Зато у них нет Мымыгренка.

Давно уж заметил, что принцип "зато" сглаживает все углы. Уродливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если умный, красивый и не пьет, зато нет счастья в жизни. И каждая судьба как юбилейный рубль: с одной стороны так, а с другой по-другому.

Повсхлипывав, подумав, Лялька переместила голову мне на плечо и успокоилась.

На столе тикали ходики гравированные надписью "Антону и Ольге в День Свадьбы от друзей" — откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.

Я заснул с мыслью: "как хорошо на свете жить!"

6

Это случилось на АЯМе.

Мне надо было перебраться с южного портала тоннеля на северный. Не теряя времени на обходные маневры бездорожьем через сопки, двинулся напрямик. Рельсы проложены, свод и стены забетонированы, поезда не мешаются под ногами — вперед. Шел-шел, шел-шел и почувствовал себя хреново. Какой-то запах слезу вышибает, голова просто кругом идет. Когда добрался до вершины излучины (другими словами, поворота), откуда видны оба въезда в тоннель, не увидел ни одного — все в тумане. Вот тогда-то я испугался — черт меня занес в эту туманность Андромеды. Или как ее, Ариадны? Да нет, лабиринт Минотавра. Черт возьми!

Хотел вернуться, но кто б подсказал, куда будет ближе — полтора километра не хвост собачий. Пошел вперед....

Дошел, наконец. Пал на сверкающие под солнцем рельсы и едва отдышался. А отдышавшись, увидел табличку на треноге с надписью "Не входить! Опасно! Обработано креозотом".

Да твою же мать!!!!

Наверное, на той стороне такую объяву ветер сбил, а я не заметил и сдуру влип — чуть было кони тут навсегда не бросил. Слава Богу, остался жив, но с той поры поселилась в груди тупая боль. Думал, пройдет — вот брошу курить. Но все попытки оказались тщетны.

И настал судный день.

В студенческой поликлинике на весеннем профилактическом осмотре рентгенолог обнаружил у меня черные пятна в правом легком. Туберкулез — утвердили диагноз в противотуберкулезном городском диспансере и предложили к ним лечь.

— О, господи! — ужаснулась Лялька.

Жизнь повернулась на 180 градусов, в сторону тревог и печали. Вот уж действительно: под Богом ходим...

Сразу почувствовал себя несчастным и жалким, а со дна души всколыхнулись комплексы — лучше быть мертвым, чем больным и в тягость кому-то. Как писал Корней Чуковский: "... в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей". Только не в животе у меня, а в груди — на правой ее половине. И рыдать в пору мне...

Собираясь в стационар, смотрел на жену и смотрел, как будто забыл на ней глаза свои. Вбирал в себя ее лицо прекрасное во всех ракурсах: профиль, фас, пол-оборота.... Пухлые губки, изящную шею и благородную посадку головы. А сколько в этой голове ума, юмора, прочих достоинств... Она как-то будто еще больше похорошела после родов — ибо любовь окулярами в глазах смотрящего.

Лялька заметила, но никак не реагировала — ситуация навевала на нее тоску. Я видел это по ее лицу — оно изготовилось к плачу. Слезы набухали медленно, долго, потом одна окончательно сформировалась и пошла тропить по щеке. Добралась до подбородка, подождала еще одну и, набрав тяжесть, сорвалась.

У жены были свои проблемы, с которыми оставлял ее один на один. Мы были рядом, но между нами уже лет двести почти. Как их преодолеть? Есть только два пути — объясняться и не объясняться. Мы не будем объясняться, — решил я, — пусть Бог рассудит.

Витя заплакал, Лялька занялась им и будто забыла обо мне.

— Оль, я пошел, — робко сказал.

Она подняла голову и попросила:

— Отстань, а? Уходишь — иди. Тебе там не будет грустно, как нам. Как мне.... Лежать одной — это для могилы. А при жизни надо лежать вдвоем, изнывая от нежности, и засыпать на твердом горячем мужском плече.

Ей плакать хотелось, и она себя едва сдерживала, а тут еще я.....

Чувствовал — любовь наша куда-то утекает. Это трагедия номер два. Быстротечность жизни и утекание любви. А может быть — это нормально. Человек полигамен по своей природе. В животном мире только лебеди образуют стойкие пары. Все остальные спариваются на брачный период для выведения потомства. А потом — ищи-свищи. И ничего. Нормально. Мир как-то выживает. Человечество нашло тому оправданье — как там, в стихах: "Была без радости любовь, разлука будет без печали".

И ушел от них, как сбежал. Тоска теперь пропишется в нашей семье.

На следующий день Оля пришла ко мне в диспансер, но ее не пустили.

Лечащий врач ей так сказал:

— Не досаждайте — у вас теперь будут свои проблемы.

И начались — флюорография, кровь на анализы.... Это четырехмесечному-то ребенку! Слава Богу, ничего не нашли, но назначили уколы для профилактики и Ляльке, и маленькому Мымыгренку. Господи! Где Благодати твои?

В эти дни я был сам не свой — что там с семьей? Почему не приходят? Почему меня не выпускают, ведь я же ходячий? Весь тоже исколотый и затаблеченный, депрессивный до непобрития завис во времени, как муха в глицерине.

— Сейчас тебе надо подальше держаться от семьи, — разъяснила врачиха мне. — У тебя открытая форма туберкулеза. Это приговор. Это возможно смертная казнь, растянутая во времени. Вопрос стоит — будешь ли ты жить? — а ты близких рвешься заразить.

Новость ужасная, но я был упрям.

— Мне только повидаться. Не отпустите, смоюсь через клозет.

Но бежал через окно. Ночью прыгнул со второго этажа на ящик для кислородных баллонов, а он оказался пустой да к тому же незакрепленный. Ладно, на клумбу рухнули с ним, ничего не сломав кроме цветов, но головой не промахнулся в кирпичный бордюр. Как очутился снова в палате, вспомнить не мог.

Когда Лялька с Витей опять пришли, меня выпустили к ним.

Я склонился над коляской, и все лучшее, все святое, что было, потянулось к сыну, а он глядел на меня серьезно, по-взрослому — без страха и радости.

— Мымыгренок, — растроганно позвал.

Хотел взять, потискать, поцеловать, но передумал — остался стоять, глядя на ребенка нежно и со слезами. В сердце вошла игла жалости.

— Ты его попку посмотри — вся в следах от уколов.

Игла жалости пронзила насквозь.

Лялька держалась отчужденно — она обиделась на меня до глубины души, до мозга костей; обида проникла даже в состав крови и в хромосомы — видно по ней. Эта обида за себя и за сына. Мне показалось, в ее глазах мой фейс уже обведен в траурную рамочку и под ним хризантемы.

— Что будем делать?

— Брать академ. Выкручусь — будем жить. Кони брошу — не забывайте.

— Если умрешь, — сказала жена, — мы станем сиротами без тебя.

— Все будет хорошо — ты только немного мне помоги.

— Как?

— Потерпи, — сказал, ужасаясь своим словам.

Бедная Лялька! Она воспринимает мою болезнь как предательство. Не отшатнется ли она от меня в мистическом страхе быть зараженной? Может быть, вот сейчас заканчивается наша жизнь. Я был слишком молод для смерти — мне было жаль себя. Но еще больше жалел жену и маленького Мымыгренка. Висеть гирей на их ногах мучительней и больней. Может мне не стоит бороться и все-таки умереть, чтобы освободить им жизненный путь — ведь они мне дороже всего.

— Профилактические процедуры закончатся, мы в Розу уедем, — сказала Лялька, глядя на меня невидящим взором.

— Конечно, так лучше.

С того дня Лялька с Витей ко мне не приходили в диспансер. Как поется в песне: "расставанье — маленькая смерть". Я немножко умер. Вернее умерла безоблачность нашей жизни, по крайней мере, в моей душе — в ней поселилось чувство вины.

Умирать, едва прожив четверть века — неестественно: душа не готова к уходу. Это было мучительно — настоящий ад. Душа и плоть сплелись воедино и кричали смерти: "Нет!". Смерть не приходила — ад продолжался. Один день сменялся другим. Жизнь двигалась медленно и мучительно, но каким-то образом продолжалась. Боли в груди стали острыми, едва терпимыми. Я пожаловался.

Врач разъяснила:

— Пошла динамика. Куда она выведет одному Богу известно. Либо будут в легком каверны, либо затянутся очаги в кальцинаты.

— И по любому буду жить?

— Если очень сильно захочешь.

О! Как я хотел! Да разве только я? Когда дело касается жизни и смерти....

У противоположной стены на кровати целыми днями сидел бывший штурман Аэрофлота (тоже больной) и тер грудную клетку по часовой стрелке. Боролся за легкие, выгоняя хворь. Не надеялся на медицину и Божью волю, а включил свою.

Тоже на Бога не уповаю — надеюсь на ум организма и ему помогаю. Мысленно. Как полководец в сражении. Палочки Коха, как монгольские орды, хотят разрушить мои города (легкие). Кровь моя (полки православные) бьются насмерть, теснят, наступают. В битве критический момент — кто кого. Как когда-то хотел перемочь обстоятельства на полузатопленном ПСКа в китайском плену или на первом курсе, догоняя далеко ушедшую вперед группу, так сейчас мне хотелось перемочь судьбу. Судьба называлась туберкулезом....

— Эй, десантник, о чем замечтался?

Этим прозвищем наградили меня после прыжка из окна.

День в диспансере был расписан. Завтрак, обед, сончас, потом ужин. А в перерывах процедуры — уколы, таблетки и другие.... Бронхоскопия, например. Хотя это не процедура, а скорее операция под общим наркозом, после которого "улет и балдеж". Сидеть стало не на чем. А таблетки — горстями. Тубики (постояльцы диспансера) их в унитаз сливали, а я пил добросовестно — причем не глотал, как принято, а жевал как арахис.

Медсестра хвалила:

— Вот так и надо, чтоб язву в кишки не затащить.

А тубики разбегались с рвотными потугами. В их кругах лучшим лекарством считалось спиртное — "когда я трезв, нет радости ни в чем, когда я пьян, мутнеет ум вином...". С вечера накиряются, чем попало, и с утра подавленные от перевыпитого. Плохо ели отлично приготовленный завтрак, лениво орудуя в тарелках ложками. Старшая повариха даже грозилась отнять у них эти ложки и по лбам нащелкать, и еле сдерживалась, чтобы не сделать этого. Вот было б смеху!

Я и в столовой вел себя добросовестно, по принципу — все наложенное должно быть съедено. А надо сказать, кормили нас (тубиков) на убой.

Однажды выпустили на волю оформить академ (академический отпуск по случаю и на время болезни). Шел по городу после месячного заключения, и мне казалось, что я свободный и здоровый. Иду себе, поглядываю по сторонам — а ведь было дело, умирать собирался. Зеленеют аллеи, люди шагают, машины перебирают колесами — все, как всегда, будто нет на свете диспансера, уколов, таблеток... Воля вольная, а вокруг — красота и пространство! Шеренга четырнадцатиэтажек на проспекте Ленина. Подумать только — и я их строил! Перед самым уходом на службу вместо "картошки" заливали мы (студенты группы нашей) бетоном полы, кажется в этой,... а может быть в той. Небо за их антеннами бледно-голубого ситца, а солнце небольшое, четкое и по майски яростное. Ну, здравствуй, свобода!

Семьи не было в общаге.

— Ты выписался? — деловито спросила Гончарова, потом удивилась. — Боже, как долго! Но я тебе место держу. И зарплата в конторе дожидается — сходи, получи.

В деканате еще мажорней:

— Да брось ты! Какой академ? Досрочно зачеты сдавай и на сессию прямым ходом. Месяц пропустил — эка важность. Подтянешься — тебе чай не привыкать! Такому парню да не победить обстоятельства? Чушь собачья! А мы навстречу пойдем — все организуем в индивидуальном порядке.

И я передумал брать академ.

Лечащий врач — немолодая, полная женщина, производила впечатление фронтового хирурга. Хотя откуда здесь быть фронту? Война кончилась тридцать пять лет назад. Другое дело: болезнь всегда фронт, и врач всегда на передовой. Стояла насмерть, как панфиловец под Москвой:

— Тебе надо лечиться и в обществе нельзя бывать.

Пообещал не нарушать больничные правила и посещать институт только в свое свободное время, ограничив любые контакты. Она нивкакую. Я поворачиваю ручку громкости — в музыке это называется крещендо.

— Да поймите же вы! Жена в академе. Если и я уйду, на что они будут жить? Хотите сделать меня живым, но несчастным?

Может быть, она понимала, но имела другую точку зрения.

— Счастье — это сама жизнь, и не надо им рисковать. Тебе сейчас нужен покой, а ты — сессия! Сплошные стрессы.... И твои близкие не помрут в государстве советском — не было еще случая.

Вот Бунин не зря сказал: "Женщины подобны людям и живут около людей". Зачем их только создал Бог? Ведь что-то имел в виду, теряя напрасно время...

Но воспитанные люди не все мысли голосом воспроизводят.

— Ах, так? Тогда помру я, ибо объявляю голодовку. И пропади оно все пропадом!

— Ну-ну..., — врач облизнула губы как кошка во время жары. По ее мнению, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу, и никто не имеет права покушаться на общественную собственность. — А я посажу тебя на капельницу.

По стене едва-едва полз таракан — то ли голодный, то ли больной. В открытое окно небо казалось порванным на клочья облаков, которые неслись вскачь, тряся на ухабах колесницу солнца. Из беседки диспансера доносилась песня.

— Ах ты, печаль моя безмерная, кому пожалуюсь, пойду... — вдохновенно выводили женские голоса.

От хорошей песни в человеке пробуждается все человеческое. Жизнь задавливает его, а искусство вновь возрождает — диалектика. Даже после смерти готов лежать и слушать такое, покрываясь пылью времени.

Под эти мысли и эту песню началась Великая Голодовка.

Время замерло и раздвинулось: секунда стала длинной в минуту, а минута как час.