Лялька

— По коням! — раздается клич.

Собираемся в гости к землякам-соседям.

По приезду кланяемся:

— Христос воскрес!

Мол, мы нахаляву. Они непротив:

— Воистину зиг хайль!

У них давно накрыты столы, и пир коромыслом — нас не ждали, но по-студеченски рады всяким гостям. Садимся, втискиваясь, пьем, закусываем, подпеваем:

— А я все дозы увеличивал,

Пил и простую, и "Столичную",

И в дни обычные, и в праздники

Вином я жизнь свою губил...

На меня накатывает истома — не хочется думать о плохом, хочется положить кому-нибудь голову на плечо и поплакать. Но снова раздается клич "По коням!". Толпа хочет в Золотинку на танцы. И я вскакиваю на автомате, будто бы кто-то нажал у меня на спине кнопку "подъем".

Атмосфера на танцполе в ДК Золотинки весьма напряженная. Расслабленно дрыгаются только студенты в стройотрядовских куртках — однажды показали себя, и память на века. Местные — взрывники, водилы, строители, железнодорожники друг на друга посматривают настороженно: меж ними вражда. Я, было, сунулся разнимать схватившихся поединщиков, да меня вежливо подняли, отнесли в сторону, поставили — не рыпайся, мол, не в свои дела. Вобщем, чужой монастырь....

В финале суматошного дня, приехав из Золотинки далеко за полночь, затопили в нашей баньке печку Яшка, я да бывший десантник из Олиной группы — пили спирт, ели макароны и пели наши АЯМовские страдания:

— Здесь птицы не поют,

Деревья не растут,

И только мы, к плечу плечо

Врастаем в землю тут....

На следующий день зашевелились только к обеду. Я сходил к ручью, который на полкилометра ниже в распадке, поплескал в лицо холодной водой, чтобы встрепенуться от похмелья, сбить заторможенность и желание снова зарыться в кровать. Поварешки видели здесь следы медвежьи — толи правда, толи по воду ходить заленились....

Ау, косолапый, слабо пробежаться?

За обедом народ страдает:

— Где командир? Неплохо бы похмелиться.

И тут обнаруживается пропажа нашего командира. Занятно — куда же он подевался? Обыскав еще раз весь лагерь, мы начинаем думать, что все гораздо хуже, чем мы думали раньше. Хотя куда уж хуже? Человек потерялся.

— Ехать надо, — говорю я Яшке, — по следам вчерашних вояжей.

Тут появляется "Магирус" соседей-культурников, из него вылезает Васильев и столбом стоит, покуда машина не уезжает. Тогда он приседает на корточки, упирает подбородок в колени и матерится пропитым голосом, который переходит на бабий визг:

— Суки, бросили командира...!

— Прекрати, старик, — коллеги из ЧПИ подхватывают его подмышки и волокут в палатку. — Не падай в дипер — главное, что живой.

— Кажется, ребра переломаны, — хрипит Васильев.

Доктор пощупал ему бока:

— Ничего тут не придумаешь — надо в Нагорный везти или в Тынду.

— Что случилось, командир? — сменяю доктора у кровати больного.

— Писать пошел, в яму упал и всю ночь как мамонт пролежал в вечной мерзлоте.

— У культурников в лагере?

Он кивает. Помолчав:

— Все, комиссар, я, кажется, здорово поломался — принимай отряд, казну и доводи дело до конца. Не посрамишь родной ДПА — считай меня своим должником.

Ну и кривляка!

У меня дрожат губы. Неужели стал настолько сентиментален? Или просто не хочется верить в воровство? У меня такое ощущение, что стою на сквозняке и чувствую, как дует мне в шею. Ощущение дискомфорта таково, что хочется поднять воротник куртки. Но на самом деле в палатке реально жарко и сквозняку здесь взяться просто неоткуда. Я это очень хорошо понимаю, но чувство дискомфорта все усиливается. Причем усиливается оттого, что я не могу ясно определить его источник.

Увы, верю! Как Галилей. Я даже не верю, что у него сломаны ребра, и он всю ночь пролежал в яме. И становиться приемником его не хочу.

Закуриваю, тупо смотрю на Васильева и чувствую, как наваливается презрение. Мне до того омерзительно, что я не чувствую к нему жалости — действительно пострадавшему или прикидывающемуся. Господи Боже, кто вообще придумал деньги? Чтоб вот так из-за них.... Очень обидно терять заработанное, но еще обиднее потерять веру в человека, распадающегося сейчас на глазах в гниль.

В тот же день, взяв в сопровождающие коллег, Васильев укатил в Нагорный, оттуда в Тынду, и след его растаял в небесной дали. Казны я от него не принял — муторно было; полномочия командирские взвалил на Жежеля. Он мастер в отряде, так как умеет писать наряды. Дезертировал Хламкин тем же рейсом, а Яшка из Нагорного привез спирт — к вечеру мы опять накирялись. Парни у костра поют про меня, отредактировав песенку психа:

— Вот выходит на бугор комиссар — бандит и вор,

У него патронов много, он убьет меня в упор.

Он убьет меня в упор, он убьет меня в упор...

А он убьет меня в упор! ....

Я вместо этого забираюсь в палатку, перетаскиваю васильевскую постель на свою кровать, зарываюсь в это нагромождение, но не для сна — затеял мысленный монолог за тысячи верст от абонента.

"А еще скажу тебе, разлюбезная Ольга Викторовна, что являешься ты единственной женщиной, которая мне близка, не смотря на то, что так далека. Пусть изрядно я сейчас выпимши, но открою один секрет, и ты мне все за него простишь. Не за ребенка я тебя полюбил, а за то, что у тебя удивительно красивое лицо. И за то, что пришла ко мне целомудренной. Жаль, что несчастлива со мной, а я так прямо с тобой очень. И поэтому мне сейчас и хорошо, и плохо. Хорошо от того, что люблю. Плохо, что не могу этого сказать в глаза. Теперь сказал мысленно то, что давно ношу в себе. Я рад, что эти слова мыслями вырвались на свободу. И хочешь, открою еще один секрет? Я рад, что открыл тебе этот секрет. И с этого признания предлагаю считать нашу семью совершенно счастливой. Да или нет? Я за "да". А ты? При равенстве голосов преимущество за тем, у кого размер обуви больше. Ты должна быть счастлива, и я все для этого сделаю. А сейчас мы увидимся во сне...".

Олег все утро что-то писал. Заглянул — ну, скажем, случайно — в открытую тетрадь на столе, читаю: "Голова идет кругом — где взять работу?".... Ба! Да это дневник. И Жежель полон теперь командирских забот. Себе что ли Фурмановым заделаться — написать о туманах и запахе тайги?

Достал тетрадь, сел и стал писать что-то вроде письма: "Где ты, Лялька, единственная моя? Как поживаешь? У меня все более-менее сносно — идут дожди, народ в палатках режется в карты. Так что заработки нам не светят. Да Бог с ними! Знаешь, как здесь красиво! На дне распадка лежит и не тает то ли снег, то ли льдина. По ночам заморозки — иней лежит на траве. А днем можно сгореть под солнцем. Флора здесь своеобразная — лиственницы как кустарники ложатся зимой под снег; где шумела тайга, получается холмистая белая равнина. Почему я тебе пишу? Потому что с некоторой поры появилась у меня такая потребность. Собственно говоря, просто хотел сказать, что мне тебя очень не хватает. С удовольствием рассказал бы сейчас какую-нибудь задорную глупость, но почему-то не получается. Сейчас мне тебя просто хочется обнять, прижать к груди и не отпускать — вот, оказывается, какой примитивный я в делах сердечных: никакой абсолютно фантазии. Как мы теперь будем жить, представления не имею. Спасибо тебе за твои глаза, фантастические губы и бесхитростные слова. Я теперь чувствую в себе непривычную легкость, и не испытываю ни малейшего опасения, что наша встреча обманет мои ожидания. Я уже представляю ее. До скорого!".

После дождей в лагерь явился мастер Юра, курирующий нас от МСП.

— Надо почистить траншеи теплотрасс: на днях начнется прокладка труб.

Наши труды затянуты илом до самого верха. Конечно, это не мерзлый грунт, но Олег упирается — а на хрен нам надо: в договоре такое не предусмотрено. Обстоятельства, видимо, поджимают, и Юра сломался, поломавшись: оформляет чистку траншей, как выемку мерзлотного грунта — работы, которые ценятся здесь выше бетонных. Повезло нам с мастером и обстоятельствами — вместо сварщиков с трубами снова дождь. Канавы опять по самый верх затянуты илом. Снова торги и препирательства — и опять наша взяла!

А труб все нет.

Узаконив наряды в СМП, Жежель мне:

— Пора сматываться, пока не нагрянули с проверкой.

Едем к смуглянке молдаванке в комитет комсомола. Стучим по столу — мол, мы уже месяц ни хрена не делаем! что нас в СМП за дураков считают? Заручившись высочайшей поддержкой резерва и боевого помощника партии, наезжаем на директора поезда. Впрочем, есть пункт договора — о его прекращении в случае вынужденного простоя. Начальник немедленно соглашается нас отпустить, рассчитав — нам только надо сдать материалы и оборудование, выданные на строительство лагеря.

Директор СМП заявил, что мы его лучшие друзья, и в качестве компенсации за немажорные обстоятельства, предложил нам с Жежелем унты со склада. Вот еще новость! Олег взял, я отказался — взбунтовалась совесть. Потом пожалел — тестю с БАМа отличный был бы сувенир.

Таким образом, страдная пора заканчивается парадоксально — практически ни хрена не сделав, мы увозим домой кроме запахов и впечатлений отличные заработки.

В вагоне, отстукивающим дорогу домой, братва студенческая пьет, режется в карты или дрыхнет, меняясь ролями. Я целыми днями гляжу в потолок.

— О чем думу думаешь? — это Жежель с вопросом.

— Ищу формулу идеального общества, в котором всем хорошо.

— Наше не нравится?

— Слишком порочно.

После бегства Васильева мы с ним сдружились. Когда состав где-то под Челябинском ставят в отстой, Олег хватает рюкзак:

— А ну их на хер, пойдем на трассу!

Ловим "Жигуль" и летим домой. "Домой" — недостаточно сильно сказано для описания ощущения. Мы летим к своим семьям — женам, детям (один из которых, наверное, в ясельках, другой-то уж точно в утробе матери).

Жежель выскакивает из машины у своего подъезда, кричит жене, которую видит в окне первого этажа:

— Ната! Ната!

Меня охватывает возбуждение — не представляю, что буду кричать я.

В общежитии Оли нет. Хватаю такси, мчусь в Розу.

Теща открывает дверь, улыбается, кивает, приветствуя, и прикладывает палец к губам:

— Тс-с-с! Лялька в гостиной прилегла на диване — кажется, уснула.

Скидываю обувь и рюкзак, на цыпочках в гостиную. Жена спит, по-детски надув фантастически красивые губки. Опускаюсь на колени перед диваном и осторожно укладываю голову на ее живот.

Оля запускает пальцы в мою шевелюру:

— А вот сейчас я чувствую, как ты меня любишь!

Ирина Ивановна, застыв в дверях, смахивает слезы.

4

Успех в жизни определяют три фактора — талант, труд и удача. В любви тоже. И рудименты сознания у них одинаковые: в жизни — зависть, в любви — ревность. Предрассудки подобны вечной мерзлоте — бьешься, бьешься с ними.... Однако за все надо платить.

Когда-то на службе неплохо стрелял из автомата Калашникова и даже был участником соревнований в пограничном отряде, защищая честь группы прикомандированных моряков. Мишени сбивать — плевое дело. Я всегда думал: как это в человека шмальнуть — пусть даже китайского диверсанта прикокнуть. Теперь каждый раз, когда Оля улыбается какому-нибудь кавалеру, мне хочется нажать на курок.

После возвращения с БАМа, думал устроить застолье с друзьями — почему-то не собрались. Только Андрей Зязев приехал с подругой, и мы в ресторан не пошли — посидели, выпили в нашей коморке, потом двинули на площадь перед главным корпусом, где коромыслом веселье по случаю посвящения абитуриентов в студенты.

Оля стремительно нашла земляков и стала им что-то объяснять, а молокососы в ответ — ржать. Мне это не нравится, но стоически ожидаю неперерастания инцидента в конфликт.

Пьяненький Зязев ехидненько ухмыляется:

— Как наша Оля-то популярна!

Мне хочется набить ему морду. И молокососам, конечно, тоже. Ну, этим-то обязательно и в первую очередь. Хотя понимаю — нужно сохранять самообладание. Я не собираюсь из-за нервной вспышки терять уважение жены. Себя уговариваю: не раздражаться, главное не раздражаться.

А она щебечет, а они-то все ржут.

Руки начинают дрожать. Мысленно представляю, как мои кулаки крушит эти голомордые лица. Даже чувствую силу ударов, которые мог бы нанести. Но я зрелый человек и партийный. Я всегда говорил общежитским "окошникам": "Не будьте быками, которые бросаются на красную тряпку. Не позволяйте эмоциям преобладать над вами. Пусть противник ударит первым, а вы покажите, чего стоите".

— Любимая, плюнь ты на эту сопливую салажню, — прошу через силу.

Любимая не плюет, а салажня закатывается гомерическим хохотом.

Дышать. Дышать ровно. Ну, еще одна фраза:

— Что ржете, козлы — зубы жмут?

— Ага! — радостно ржут "козлы".

— Что будем делать? — напрягся Зязев в предвкушении потасовки.

— Домой пойдем.

И ухожу: больше нет сил себя сдерживать — я не владею ситуацией.

Устраиваюсь на подоконнике в темном аппендиксе коридора и страдаю, потому что не знаю, оправдываться перед женой или обвинять ее — жизнь стала в тягость.

Где достать револьвер, чтобы пустить себе пулю в голову? Не прыгать же ею вниз с пятого этажа — как-то не по-мужски это, не по-моремански. Однако открыл окно и прикидываю, с какой скоростью тело мое долетит до тротуара и покончит со всеми дилеммами своего хозяина.

Может, повеситься? Привязать петлю за перила и в пролет лестницы.... Узел сжимается. Я задыхаюсь. Черт, забыл сказать последнее "прости" — "пОспешил" называется. Да и подумать стоит — куда торопиться?

Кто-то умудренный сказал: "Семейная жизнь — это три месяца любви, три года брани, и тридцать три года терпения". Сегодня истекает третий месяц нашей супружеской жизни — завтрашний день начинаем с ругани. И повод есть.

Почему же так получилось?

Любовь и женщина — синонимы, как мужчина и сила. На самом деле, в каждом человеке присутствуют оба начала. Чтобы создать идеальную пару, надо мужчине полюбить в себе женскую половину, а жене свою мужскую. Вот и не будет никаких сомнений по поводу поисков идеала — он в тебе. И вы — партнеры по воспроизводству человеческого поголовья. Нормально.

А еще говорят, что в любом человеке уживаются ребенок и взрослый. Когда образуется пара, каждый выбирает свою роль по отношению к другому. Как правило, один становится родителем, а другой играет роль ребенка. Без всяких сомнений в нашем дуэте это Лялька. Так что терпи, отец. Однако родитель такая профессия, в которой, как ни старайся, не преуспеешь.

Стоило бы подумать о брачном контракте, в котором отразить все неудобоваримые моменты жизни. Например, сегодняшний. Так было бы правильнее и честней. Придумать какие-нибудь баллы-бонусы для поощрения. И наказания должны быть — вне очереди уборку сделать? посуду помыть? рубон приготовить?

Однако женщины и мужчины не одинаково смотрят на жизнь. Для большинства мужчин события развиваются прямолинейно. Женщины, напротив, могут воспринимать их как синусоиду в зависимости от настроения — одно и то же действо получает разную оценку в течение совсем небольшого отрезка времени. И это не есть результат размышлений. Например, для Оли эти первокурсники — новобранцы, которым она, умудренная годом учебы в институте, пыталась дать пару-тройку добрых советов с чего начинается Родина. Хотя для балбесов — напрасный труд. Для меня эти козлы — козлы, которым стоило бы порвать хавальники. За хамское отношение к женщине, например....