Лялька

— Витя, бегом за машиной! — распорядилась теща.

— Я хочу Новый Год! — захныкала Лялька.

— Раньше надо было думать, — поиграла пальчиками в считалочку тетя Лида.

Когда ушли они, брат и сестра — он за машиной, она домой, Ирина Ивановна затеяла сервировку праздничного стола. Мы помогали, а потом Лялька смоталась. Я заглянул в спальню к ней:

— Ну, как ты?

Оля лежала на высоких подушках, и на ней лица не было от гримас боли. Увидев меня, приподнялась, заулыбалась.

Сев на край кровати, взял ее руку.

— Смотри и учись: следующего ребенка будешь рожать ты, — скривила в улыбку побелевшие губки, потом вздохнула грустно, с минуту помолчала, и я услышал. — Ты вся моя жизнь, слышишь?! Вся моя жизнь. Без тебя нет ничего, и быть не может. Без тебя просто нет меня. Без тебя и нет, собственно, самой жизни. Я так люблю тебя!

Оля тихо заплакала, ткнувшись носиком в мое плечо.

— Не надо ничего говорить, — притянул ее голову к своей груди.

В двери спальни возникла теща:

— Лялька, ты как? Будешь кушать? А плакать зачем? Папа приедет и отвезет тебя в больницу. С этим не шутят, но и бояться особо нечего. Все рожают, и ты родишь — все будет хорошо.

— Ты не говорила, что рожать больно, — укорила Оля мать.

— Конечно, говорила.

— Ты не говорила, что настолько, — уточнила дочь.

Приехал тесть. Теща Ляльку укутала, и я отвел ее в машину, прихватив по дороге жертвоприношение с люка.

В Коркино сдал любимую в родильное отделение городской больницы. Потом сидел на лавочке у входа и курил, дожидаясь Олиных вещей. Курил и думал — так, ни о чем конкретном, просто о жизни, о Лялькиных словах.... И вот что я надумал в тот предновогодний вечер — я любим! Опять за рыбу деньги! Сколько ж времени потрачено и сил, чтобы убедить жену — любовь не главное в семье: должны быть уважение и взаимопонимание, доверие и совпадение взглядов, вкусы, пристрастия, гражданская позиция.... Все общее, не только бюджет и дети, а чувства — это дикие лошади.

"А старуха за корзину — я белье свое не кину". Уж эта мне любовь — стихийное, неуправляемое чувство, страсти африканские. Только от ревности одной можно сойти с ума. Кому она нужна? Ведь жили и живем, как говорится, душа в душу — тихо и без споров-ссор, во всем советуясь друг с другом. Когда не хочется ничего менять, это и называется семейным счастьем. И мы были счастливы....

"Остапа понесло, — хмыкнуло подсознание. — Она была еще любима, но ей уже не повезло.... ".

Приличный мороз, но мне почему-то было душно и тяжело дышать. Даже не заметил, как замерзли ноги и одеревенели пальцы рук.

Молча покатили обратно в Розу. Тесть включил музыку — какой-то шансон. Рулил, набычившись своими мыслями — попран его отцовский менталитет: любимая дочь понесла до брака. Усмехнулся, что-то разжевав в уме, и под нос себе буркнул: "Как все просто! Как, оказывается, все у них просто". Видать, под каждой крышей свои мыши.

Высадил меня во дворе и укатил на шахту. Так и не появился дома в ту ночь. А мы скромненько встретили Новый Год с тещей и Женей (Олина младшая сестренка), гром "шампанского" оставив на утро.

Я долго спал первого января, а разбудила теща, распахнув дверь:

— Вставай, отец-подлец, у тебя сын!

Может, про "подлеца" почудилось со сна, но будет пусть — от чего же не быть в столь торжественный момент. Я не против, я — за!

Быстро позавтракав, собрались проведать роженицу и малыша — ждали машину, то есть тестя. Он все еще на шахте.

Пришла тетя Лида, как гора к Магомету — она уже "слетала" на "скорой" в больницу, видела Олю, брала в руки новорожденного:

— Кудрявенький в папу, большеглазый. Чудо мальчик! А вам не стоит никуда спешить: все там в порядке — вас не пустят.

— А Лялька как? — спросила теща.

— Как надо! Леди не стонут.

Приехал тесть, не евший год целый, и сел за стол. Погрузившись в процесс, слушал про то, какой качественный у него внук народился, которого — сказала тетя Лида — Оля уже нарекла в его честь. Видать было — не готов еще Виктор Киприянович к такому моменту отцовства.

Мне захотелось выйти во двор и покурить.

Следом тесть:

— Со мной на шахту не желаешь смотаться?

Какой ответ будет самым неправильным?

— Шутите?

— Ни одного раза не шучу.

Гораздо мне надо сейчас под землю? Но поехал.

Сели в "москвич". Тесть завел движок и рывком погнал машину с места. В магнитоле Джо Дассен пел о затерянных следах несчастной любви.

Еще одно любимое тестево слово — "цугцванг". Или "ситуация цугцванг": что подразумевало — к вам, приятель, пипец подкрался. Ощущение цугцванга в душу запало ко мне в дороге. Что делать на этой шахте? Вроде бы не стремился.

Предался печальным размышлениям о превратностях судьбы. Потом почувствовал, как зазнобило, и начал примерять к себе то грипп, то пневмонию с ангиной от вчерашнего промерзания у родильного дома. Но внезапно понял, что это никакая вовсе не болезнь — я боюсь спускаться в шахту. Боюсь ни темноты ее, крыс и обвалов, а какой-то каверзы со стороны тестя. Пытался казаться в себе уверенным, но нехорошее предчувствие накатывало штормовой волной и качало.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось лечь в кровать, повернуться на бок и подтянуть колени к груди. Я стал папой — это надо обдумать: появился на свет маленький человечек, у которого возможно были моя улыбка, мои глаза или, по крайней мере, в венах которого течет моя кровь.

А предстоящее путешествие под землю восторга не вызвало. Тестю за это деньги платят, а мне туда с какого напряга? Может, он раньше не досмотрел чего-то и теперь постфактум хлопочет? И хотя я не сделал ничего плохого, но тоже был должен спуститься за ним в сырое и мрачное подземелье. Моряк в каске шахтерской — безнадежный случай: одни неприятности. Ну, разве справедливо в дважды праздничный день напяливать на себя застиранные кальсоны с общей вешалки и эту робу?

Перебрал в уме последние события — может, вел себя как-нибудь особенно плохо или произнес такие слова, которые вдруг покоробили уважаемый слух, и за это решил тесть меня под землей замуровать? Но ничего не смог припомнить. Наоборот, всегда был в Розе воспитанным зятем, а не выпендрежником — ни разу, помнится, не вышел из берегов. Ляльке однажды радость доставил, сказав:

— Отец твой — кумир мой.

И вот тебе на! Чем не угодил примеру для подражания?

Даже в шахтерском обмундировании элегантный как бес в опере тесть двинулся к выходу, сделав мне знак следовать за ним. Лучший способ выйти из неприятной ситуации — это сделать вид, что ее просто нет. Испустил я глубокий выдох и приглашение принял.

В жизни мне много чего пришлось попробовать, но этот спуск в шахту — особый случай. Перед тем как шагнуть в лифт, нервно сглотнул и помолился в душе: Господи, да пусть он сломается прежде, чем тронется.

Лифт качнулся, дернулся, загремел и пополз вниз. Видимый мир моментально сузился до размера луча с каски на голове. Впрочем, удобно — что хочу, то и вижу, а что не хочу.... того вовсе нет. Сказать, что такое начало мне не понравилось — это значит, ничего не сказать. Шахта — жуть впотьмах. Здесь птицы не поют, деревья не растут и только стены бетонные что-то напоминают тут.

— Бомбоубежище, — буркнул тесть. — На случай войны.

Ага! Если хряпнут водооткачивающие насосы, будет здесь тебе убежище. Открыл рот, намереваясь высказаться, но понял, что с главным технологом шахты спорить не стоит о ее достоинствах — и закрыл. Приказал голове своей молчать, соображать и быть готовой к любым неприятностям.

Всюду, куда ни бросишь взгляд, мелькали фонарики — шахта работала в будни и праздники, ночью и днем — суетились люди, занятые своими делами. И тесть тоже окунулся в работу — кому-то что-то говорил, кого-то слушал. И совсем его не тошнит, как меня. Наверное, он не чувствует, что лодка, в которую мы влезли, течет.

Ну, это я образно — от холодных противных капель, попавших за шиворот.

Моя прежняя жизнь из глубины подземелья показалась теперь далеким прошлым.

Я не понимал, что ищет тесть в его закоулках, но послушно топал за ним, ориентируясь на подсвеченную моим фонарем его спину. Мир вокруг был проникнут смутным беспокойством, а если где и дышал умиротворением, то могилы.

Мы прошагали заброшенным штреком — там опоры и доски крепи все потресканы, аж жуть берет: того и гляди рухнет на голову угольный потолок.... и "родная не узнает, где могилка моя"!

В глубине души ожидал, что обязательно слечу с катушек прямо сейчас или минутой позже, тем не менее, шел и шел, являя достойное самообладание — не болтал лишнего и не выглядел глупо. Единственный признак растущей паники — незаметное в полумраке предательское подергивание щеки.

Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме. Поэтому самое главное — не быть петухом, а быть живым. Это необходимое условие. А все остальное можно варьировать....

После трех лет службы на китайской границе полагал, что мало чему удивлюсь на гражданке. Но ошибся. В забое, увидев тестя, проходчики вырубили врубовую машину. Обходя фрезу ее, запросто, как от столба, чумазый стахановец оттолкнулся от падающей глыбы угля. Для него это было в порядке вещей, для меня — нечто запредельное. Круче даже русской рулетки, которую видел только в кино.

"Животный страх" происходит вовсе не от слова "животное", как многие думают, а от слова "живот". Страх селится в животе и оттуда правит человеком.

Из живота он перебрался на мое лицо. В мозгах испортилась электропроводка. Мысли коротили, рвались, сыпали искрами. И казалось, этому замыканию не будет конца. Во рту как будто песка насыпали, голова кружилась, словно внутри билась о череп муха. Легкие... Бедные мои легкие! Под завязку в угольной пыли. Мне не хватало самых простых вещей — воздуха, например. Перед глазами стояла пелена, и, как ни гнал ее прочь ресницами, она не исчезала. Кроме того, испытывал острейшую и безотлагательную потребность вновь увидеть солнце над головой — наверное, это клаустрофобия. Теперь я мог понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания многолетнего срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу...

Но когда тесть взглянул на меня, выдавил улыбку "на гора" типа — ну и что?

Тогда Виктор Киприянович придумал нечто.

— Пешком до подъемника далеко — прокатимся на конвейере. Ты не против?

— Главное, — напутствовал тесть перед ползущей с углем брезентовой лентой, — смотри на мои ноги. Как только они исчезнут, прыгай и ты.

— Куда? — вздрогнул я и попытался убедить себя, что это от холода.

— В сторону, конечно.

— А если...?

— А если прозеваешь этот момент, то лучше не прыгай.

— И тогда?

— Вынесет тебя "на гора" и сбросит на кучу угля. Там мягко — жив будешь.

Ну да, конечно — ничего страшного: бултых вниз головой, как кусок дерьма. Главное — жив буду, но публику посмешу. Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время видят, как бегает его туловище. То-то зрелище!

В тусклом свете своей лампы увидел серебристые белки тестевых глаз — в них читался мой приговор: наложишь ты, однако, приятель, сегодня в кальсоны.

— Удачи, — пожелал Виктор Киприянович, уверенный, что испытание оставит от моего самообладания одни осколки.

— Спасибо, — произнес я, неуверенный в обратном.

Когда укладывался на ползущий конвейер, руки тряслись — ну, скажем, от усталости. Чувствовал, что дышу по привычке жить, но дышать стало тяжелее. То ли это игра воображения, то ли нервы расшалились, то ли пыли здесь еще больше. Вдыхаю и выдыхаю, но воздуха не хватает. Однако я должен сохранять хладнокровие и напряжение всех мышц, как кошка, готовая приземлиться на четыре лапы независимо от того, как ее бросили.

По мере движения ленты наверх окружающая температура понижалась. В какой-то момент я даже увидел облачко пара изо рта, и в следующее мгновение не обнаружил тестевых сапог у своей головы. Когда успел спрыгнуть? Раздумывать некогда — прыгнул и я. Вернее скатился кулем с конвейера. Поднялся на ноги и увидел.... деда моего сына.

В душе мылся, отвернувшись от тестя — будто скрывал улыбку на похоронах.

Я был горд, потому что выдержал. Он был хмур по той же причине.

Воздух на улице был упоителен — он влетал в легкие без усилий груди. На душу накатила волна невероятного облегчения. Такого сильного, словно мне сначала поставили смертельный диагноз, а потом объявили, что ошиблись — будете жить! Вот не хрена себе!

В день перед Рождеством нам разрешили забрать домой Олю и новорожденного.

Лялька первая вышла в двери, и улыбка погасла на ее губах.

— А цветы? А конфеты?

Кинул на тестя укоризненный взгляд — мог бы предупредить, папаша со стажем! — и соврал:

— Дома ждут.

— Да не мне, а за Витю!

Я не мог сказать о тех, кто вручит мне сейчас кулек с моим сыном — пусть они катятся ко всем чертям! — и ринулся в магазин.

Время решает все.

Неделю назад тесть испытал меня в шахте на прочность, а сегодня жизнь преподнесла ему сюрприз из разряда "сохрани лицо свое в экстремальной ситуации".

При въезде в Розу на железнодорожном переезде без шлагбаума наш "москвич" "поцеловала" в зад суетливая "жучка" — тесть неожиданно тормознул, и.... В этот момент он разговаривал с Олей. Я видел в салонное зеркало — улыбка слетела с его лица, обнажив плотно сжатые губы и разом побледневшее, как у испуганного подростка, лицо.

Новорожденный был у меня на руках. Лялька ойкнула в момент удара — отчасти от шока, отчасти от боли в шейных позвонках. Тесть выскочил из машины, осмотрел ее задницу и к "жигулисту". Тот руками развел — ну, виноват, мол, не суди строго; а если так нужно, вызывай гаишников. Патовая ситуация, и от их дискуссии веяло легким безумием.

Лялька к отцу:

— Как ты можешь? В такой момент!

Тесть нахмурил брови строго:

— Оля, сядь в машину.

— Ах, так! — воскликнула она. — К черту твою машину: мы быстрее пешком дойдем.

Ребенка я ей, конечно, не отдал и сам никуда не поспешил, но порадовался за любимую — этот стресс избавит ее от комплекса вины перед родителем за "подарок в подоле". И еще говорил кто-то (я не помню) — собственные дети отбирают любовь к нашим родителям. Но над этим надо подумать.

Тесть вернулся в машину минут через двадцать — не добившись прав от виновника ДТП (кто бы отдал!), не дождавшись ГАИ (кто бы вызвал?). Впрочем, чуть раньше его оппонент сел в свой "жигуль" и укатил "с наглой мордой".

Дрожащими руками (я про тестя) взялся за руль, прилагая все усилия, чтобы выглядеть невозмутимым. Чувствовалось, что чувствует он себя паршиво — по его горлу катался кадык и желваки "играли" на скулах. Сверкнул глазами через салонное зеркало на мою улыбку, но ничего не сказал. А моя улыбка ему говорила — некоторым горным инженерам не мешало бы поучиться выдержки у морских пограничников. Или мне следовало изобразить на лице "я убит горем"?