Лялька

Первые три дня дались тяжело: хотелось кушать. А потом уже не хотелось — пришла апатия ко всему, и тело стало невесомым. Казалось, если прыгнуть с кровати, то можно парить, не опускаясь на землю. Только глаза горели блеском борьбы — был готов умереть за правое дело.

Соседи по палате приносили еду.

— Ешь тайком — мы не скажем.

— Судьбу не обманешь.

— А ты ее знаешь?

— Я ее вижу. Голод промывает мозговые каналы и открывает ясновидение.

Судьба стояла в стороне и улыбалась моему больничному одеялу — мол, очень идет тебе цветовая гамма: черное с красным, как "смерть коммуниста". Но я знал — иногда она помогает и дает то, что ни от кого уже не ждешь. Вот когда становится все равно, она говорит: "Это тебе, дорогой!". Для того, чтобы чего-то добиться, надо не особенно-то хотеть — быть почти равнодушным. И тогда все получишь.... Правило мое, но подходит всем.

Как хорошо было лежать и не двигаться — просто лежать и смотреть. Мне нравилось не отвечать на вопросы, не реагировать на входящих. Врач, медсестры, больные — все они были как в аквариуме, в другой среде и за стеклом. Подплывали, разевали рты, что-то говорили, помахивая кистями рук, как плавниками. Я смотрел на них равнодушно, потому что принадлежал уже не себе, а какому-то другому измерению.

Лечащий врач психовала:

— Вы протяните ноги, а я из-за вас в тюрьму? Да вы просто не имеете права себя так вести. Нельзя думать только о себе — только себя любить, только себя жалеть. Вы меня слышите?

Изобразив смертельную слабость, я не ответил.

Мне назначили капельницу.

Я не противился, а сокамерники добивали эскулапа:

— Смотрите — у него нос заострился!

Все имеет свой конец, даже жизнь.

Сдался врач:

— Но сначала медленно входим в режим — едим помаленьку, но часто. Выпущу из диспансера дня через три.

Подумал о ней — вовсе она не старая маразматичка, какой изо всех сил пыталась казаться, а умная и порядочная женщина. Хороший человек старым не бывает — просто давно живет. Ведь старый тот, кто ничего не хочет, а она искренне хочет мне помочь...

Голод съел мою тоску и пробудил жажду деятельности.

Ноги мои легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением...Боль в груди? Не праздник, конечно, но раз заживает, потерплю.

А праздник устроили тубики — они все болели за меня, и я победил. Тут же накрыли стол в палате (точнее тумбочку мою), а правильнее завалили, кто, чем горазд — ешь, не хочу. Но квинтэссенцией была утка в салате с острым соусом — чей-то гостинец, должно быть, из дома. Я надкусил и закрыл глаза — какое счастье есть, когда хочется!

— Вкусно? — спросили тубики.

Не могу определить свое ощущение такими бедными и невыразительными словами, как "вкусно" или "да". "Вкусно" — это какая-то слабая, очень приблизительная тень того, что испытывал. Я не мог вообще ничего сказать. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения моего состояния — только повел рукой в воздухе: мол, мать моя женщина, здорово как!

Все врачевы наставления разом похерил — хотя сытость входила в меня постепенно, слоями, проникая все глубже и глубже. Я ощущал ее как счастье настолько реальное, что можно было потрогать рукой — например, погладив живот. Одна неприятность — теперь мне уже не казалось, что, подпрыгнув, взлечу и буду парить....

В эту сессию я не устал так, как в первую на первом курсе: тогда зарабатывал авторитет — теперь он работал на меня. Иногда выгодно быть весьма известным человеком. Но увлекаться не стоит — с пьедестала больнее падать.

Но тогда я жил, а теперь был.

Какой-нибудь деревенский старик в портках латанных и калошах на босу ногу живет в большей гармонии с миром и с собой, чем я, получающий высшее образование на космическом факультете. Потому что, даже имея диплом, нельзя объять необъятное. Образование, как известно, порождает знание. Знание — потребность. Потребность — неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек далек от гармонии.

А вот нудным человеком считается тот, который на вопрос: "Как дела?", начинает рассказывать, как они у него обстоят....

Иногда мне казалось, весь институт сошел с ума — все: знакомые и незнакомые, преподаватели и студенты останавливали, интересовались:

— Ну, как ты?

Я старался не разочаровывать.

— Не совсем.

— Что значит не совсем?

— То ли полуживой, то ли полумертвый — не пойму пока.

— Разве это не одно и то же?

— Полуживой — это оттуда сюда, а полумертвый — отсюда туда...

Впрочем, всякая самоирония, в конечном счете, оборачивается жалостью к себе. Мне становилось жаль себя. Обладай я талантом трагедийного актера, так наплел, жалуясь на судьбу, что вопрошающий ткнулся бы лицом в ладони и горько просветленно разрыдался. А потом обходил бы меня десятой дорогой — подальше от заразного негатива!

Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением жить и работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. Но не в моем случае. В деле заинтересованы обе стороны (я о сессии сейчас говорю) — экзаменуемый и экзаменатор.

Вообще на старших курсах преподаватели весьма лояльно относятся к студентам — частенько величают нас коллегами, не ставят двойки без особой причины. Даже на экзаменах не прочь поговорить на отвлеченные темы. Но это так кажется — они выясняют твою увлеченность космонавтикой как профессией. Если "да", вытянут за уши из пруда. Если нет, вернут зачетку и посоветуют перевестись на другой факультет. Слава Богу, дпашники повсюду в цене. Так мой друг и не состоявшийся свидетель на свадьбе Сергей Иванов мирно убыл на автотракторный. У него уже скоро диплом — там учатся всего пять лет.

Если верить теории относительности, то в отпуске (или, как у студентов, на каникулах) дни проходят быстрее. Но опять же, не в моем случае. После успешно сданной сессии заняться абсолютно было нечем.

Для культурного досуга в противотуберкулезном диспансере были — бильярд, настольный теннис, шахматы, шашки и домино. Я не был таборным человеком — не любил кучковаться. Мне и с самим собой бывало не скучно — одиночество воспринимал как свободу от малопривлекательного общества, по мнению которого, был нелогичен.

Тубдиспансер стоял почти в центре города — за высоким забором все из камня и выхлопных газов. А здесь — деревья, белки и тишина. Среди этих деревьев — зеленых, гордых и прекрасных — суета зазаборной жизни уходила через корни в землю.

Я люблю природу и одиночество.

В тени деревьев стояла беседка, в которой тубики резались в карты — и не в дурака подкидного, а на деньги. Все пьющие люди привязаны к деньгам. Для них каждый рубль — это треть бутылки. А треть бутылки — это начало прекрасных заблуждений. Один из этой компании как-то сказал мне, что, когда бывает пьян, то чувствует себя под наркозом. А когда он трезв, ему больно жить — постоянно кашлял и плевался кровью. Такие не понимают природу и не переносят одиночества — в могилу торопятся.

Если б их не было в беседке, я взял бы ручку с тетрадью и засел за свою летопись. Начал сочинять ее в тот самый день, когда услышал приговор фтизиатра — изо дня в день в своей голове. Очень может быть, мой далекий предок был автором "Повести временных лет".

Мне хочется сесть за писанину не потому, что я графоман (по крайней мере, до сих пор не страдал), а просто все окружающее неинтересно. И потом, если помру, что-то останется моему потомству — пусть читают и ума набираются на отцовых ошибках. Не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя нынешняя форма существования или средство от безделья. Вполне, как у Лермонтова: "Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла...". Кстати, о страсти...

Как-то штурман (сосед по палате) признался, что любит нашего лечащего врача за то, что она не замужем, у нее высшее образование и, стало быть, стоит с ним на равных. И потом — она не обращает на него никого внимания: входит в палату и сразу ко мне, которому, по сути, годится в матери.

— Раз я ей не нравлюсь, значит, она и получше видала, — делает штурман логическое умозаключение. — Значит, я должен быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война самцов за обладание самкой!

— И охота вам? — удивляюсь я.

— Еще как охота! А чего еще делать?

Как он разнюхал, что я деликатен — не буду смеяться или трепать? Я и сам толком не знаю откуда это во мне — ведь в институте этику не читают, а родился и вырос в рабоче-крестьянской среде весьма далекой от интеллигентной. Да еще во флотской добавили образования. Но как вам такая версия — очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далекий предок был страшным хамом, и моя врожденная деликатность это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия: плачу долг за своих прародителей.

— Говорили, женаты, — это я штурману.

— Теперь трудно сказать — женат или был женат. Жена любит мужа здорового, сестра брата богатого... Женщины — они, брат, себе на уме.

— Это если жена и сестра — стервы, — с убеждением сказал я.

— Почему стервы? Нормальные люди. Это нормально — искать там, где лучше.

— Если это нормально, то это ужасно...

— Дурак ты дурак, а еще студент....

Был послеобеденный сончас, но двое из нашей четырехместной палаты в самовольной отлучке. Третий обозвал меня дураком. А я лежал, и мысленный взор мой, воспоминаниями объятый, был устремлен сквозь пространства и время.

Мое молчание на "дурака" окрылило соседа:

— Ты где чахотку подцепил?

Не понравилась постановка вопроса, но я ответил:

— В Сибири — где мало людей и много свежего воздуха.

— А учишься на инженер-космонавта?

— Я буду конструировать космические ракеты, и человечество за это поставит мне памятник как Королеву.

— А зачем тебе памятник? — спросил штурман-сосед.

— А вам не хочется?

— Памятник? Нет — привык радоваться маленьким радостям каждого дня.

— Потому что большее недоступно?

— Может быть, — не обиделся он. — Сколь зарабатываю — столь и трачу.

Мне захотелось обсудить одну тему.

— Говорят, что миллиардеры на Западе не очень роскошно одеваются. Например, Рокфеллер может запросто явиться в ковбойском свитере и шляпе на светский раут. И никто не удивляется, потому что деньги дают свободу от многих условностей, принятых в обществе. Мы с женой частенько спорим по этому поводу. Я, например, не люблю носить пиджаки и галстуки. Она: "Станешь Рокфеллером — ходи, в чем захочешь". А я не хочу быть Рокфеллером, не люблю стоять в очередях и быть как все. Она: "Не могут же все ошибаться, а ты быть правым". Но почему? Я же не пытаюсь сорвать с них галстуки: нравится — пусть носят. А мне не нравится....

Штурман подсказал решение проблемы.

— Мужики строем ходят не по своей воле, а в бабах ищут почитание своей индивидуальности. Тебе надо жениться на японке. Женщины из страны Восходящего Солнца воспитаны в духе преклонения перед мужчиной, каким бы он ни был, и это единственно правильное воспитание.

Так и сделаю — вот Лялька бросит меня, женюсь на японке.

В какой-то палате женщины вдохновенно выводили:

— Ромашки спрятались, поникли лютики....

Я подложил ладони под голову и уставился на едва колыхавшиеся от легкого бриза занавески окна, в чьих складках друзей моих прекрасные черты вдруг появлялись и исчезали снова.

Парни нашего курса сейчас на лагерных сборах военной кафедры.

Чем заняты Лялька и Мымыгренок? Вспомнилось последнее наше рандеву.

Когда Оля узнала, что я сдал сессию и перешел на пятый курс, разразился жуткий скандал в нашей комнате, где мы встретились по предварительному уговору.

— Ты меня обманул! Ты меня предал!

Потрясение на грани катастрофы — я даже вздрогнул:

— Как это предал и обманул?!

— Ты же сказал: "Берем академ". Я поверила, взяла, а ты....

Слезы ручьем.

Что это? Что это?? Что??? Как оправдаться? Что ответить? Сказать, что главное для нее (для нас?) сын, а год академа, это всего лишь год задержки в учебе.... У меня их было три.

Жена охвачена настоящим отчаяньем, как цунами, способным разрушить нашу семью.

— Только не надо выкручиваться! Я тебя ненавижу — ты предатель! Не хочу, чтобы Витя был таким. Больше ты нас не увидишь! Я все поняла.

— Что поняла?

— Я поняла, что ты никого не пожалеешь ради своей карьеры.

— Карьеры где? Кого не жалею? Да что с тобой? Ты в своем уме?

Она помолчала какое-то время, видимо подыскивая слова, потом сказала:

— В каморке у папы Карло.

Что к чему? Господи, хоть ты объясни. Неужели нельзя оправдаться? Неужели из-за этого можно расстаться? С чего же я вдруг стал предателем, думая лишь о благе семьи? Видимо, правду говорят: нет общей истины на свете — у каждого она своя. Впрочем, у нас с Лялькой есть одна — это Мымыгренок.

— Успокойся, — строго сказал. — Ничего не случилось. Просто мне пошли навстречу, и зачетка заполнилась сама собой. Разве можно отказываться в такой ситуации?

— Разумеется, нет, — ответила Лялька с едкой иронией.

— Не понимаю твоего тона.

— Ты поступил совершенно правильно — мол, жена в академе, не на что жить. Так ведь ты себе оценки зарабатывал? О, ты все заранее продумал. Врун! Карьерист несчастный!

— Можно узнать, о ком это ты?

Мы долго, целую минуту или даже две яростно смотрели друг на друга, и я понял: это не каприз и не приступ неврастении — Лялька искренне подозревает меня в коварстве. Ей так хотелось, ей было удобно меня обвинить.

— Прости, если огорчил тебя — это было без умысла. Тебе не обязательно быть такой злой. Ты хоть представляешь себе, во что превратится наша жизнь от таких подозрений?

— А ты, вижу, это очень хорошо представляешь и вообще так доволен собой! — заключила жена с саркастической усмешкой. — Как с тобой теперь жить? Единожды солгавший будет лгать всегда и во всем!

— Ты не права, — сказал я устало, — поверь мне.

— Вера, мой дорогой — вопрос религии и ничего больше.

Ее душа, возмущенная предательством, ждала и верила только в одно — в следующее предательство. Это читалось в ее глазах.

— Скажи, чего ты на самом деле добиваешься? — спросил, чтобы не молчать и не быть виноватым.

— Да ровным счетом ничего, но если ты думаешь, что всегда будешь в выигрыше, то жестоко ошибаешься.

— Ты считаешь жизнь нашу поединком?

— Не хотелось бы этого, но ты вынуждаешь.

— Ты серьезно?

— В такой ситуации нам только шутить.

— Слушай, кончай — нам только этого не хватало к прочим напастям. Просто поверь мне, не рассуждая. Скажи себе: я верю. И верь.

Мне хотелось подойти и обнять ее, но клеймо чахоточного шорило чувства.

Лялька вздохнула тяжело, обвела нашу комнату прощальным взглядом:

— Я здесь не останусь. Мы будем жить в Розе, по крайней мере, до Нового года.

— Ты мне не поверила?

— Это не важно. Я в академе по уходу за сыном — вот и буду ухаживать.... А в Розе нам лучше, и мама поможет. Выздоравливай. Всего хорошего.