Павел Комарницкий
Время терпеливых
(Мария Ростовская)
Роман
Челябинск 2008
Пролог
-...Бяшка, бяшка, бя-а-а-ашка!
Мария протягивала барану корочку хлеба, всем своим видом изображая полное к нему расположение и самые сердечные чувства. Однако тот не спешил взять лакомство, опасливо отодвигаясь от Марии подальше — уж очень хорошо усвоил, что будет потом.
— Бяшка, бя-а-ашка! — девочка от нетерпения закусила губку, но продолжала звать животное, стараясь, чтобы голос звучал ласково. Сейчас главное — не спугнуть. В общении с баранами необходимо терпение.
Баран думал. Ох, хороша, до чего хороша всё-таки хлебная корка, подсолёная, а запах! Рискнуть, что ли? В конце концов, в прошлые разы он остался жив, так что в принципе не такой уж тут риск... А, была не была!
— Бя-а-ашка, бяшка... — не унималась девочка.
Решившись, баран подошел, осторожно взял корку мягкими овечьими губами. Мария улыбнулась, осторожно погладила скотинку между ушей. Этот трюк удавался ей каждый раз, потому как бараны по природе своей неспособны отказаться от протянутой хлебной корки.
Девочка честно дождалась, покуда животное покончит с угощением, и вдруг лихо вскочила на него верхом, уцепившись за рога что есть мочи. Баран взблеял дурным голосом и ринулся в галоп.
— Эге-е-е-е-ей!
Мария с восторгом колотила пятками по крутым бокам, вцепившись в густую шерсть крепче, чем клещ, и несчастное животное всё набавляло темп. Земля неслась мимо Марии. Разумеется, на коне тоже неплохо, кто спорит... Вот только ни Серко, ни Могут, ни даже кобыла Вешняна не воспринимали двенадцатилетнюю девчонку как серьёзного наездника. Сколько бы ни сердилась Мария, как бы ни понукала коней, они только пренебрежительно фыркали, передвигаясь неспешным шагом, стараясь не уронить со спины человеческого детёныша, сидящего в седле со смешно растопыренными ногами, торчащими врозь. И потом, с высоты лошадиного роста скорость воспринимается совсем иначе, чем со спины несущегося во весь опор барана.
— Эге-ге-ге-е-ей!
Баран уже выдыхался. На морде животного было написано полное раскаяние — ведь знал же, знал, чем кончится... Да чтобы я ещё раз польстился на эту проклятую корку... Никогда, ни за что...
— Ого-го-го-о-о-о!
Сзади послышался топот копыт, и вдруг крепкая рука вцепилась в воротник, подняла Марию в воздух, оторвав от несчастного загнанного животного, посадила на седло.
— Фу ты, еле успел... Неладно ты делаешь, княжна, неладно. Случись что, ведь батюшка же твой с нас голову снимет!
Молодой пастух переводил дух, и Мария тоже переводила дух. Парень цепко удерживал девочку, чувствуя, как под ладонью ходуном ходит маленькая упругая грудь, как бешено колотится под хрупкими рёбрами сердце.
— Пусти! — девочка дёрнулась.
— Не пущу, — ухмыльнулся парень. — Бо ты на быка залезешь, або ещё куда. Сдам пресветлому князю в самые руки.
...
— Ступай, Ждан, — князь махнул рукой.
Пастух поклонился, пятясь задом, вышел вон, захлопнув дверь. Князь обернулся к дочери, стоявшей с виноватым видом.
— Сколь раз я должен тебе говорить, Мария? Не стыдно? Невеста, вон сиськи уж торчат! Книжки греческие читаешь, жития святых — для того ли, чтобы на баранах верхом скакать?
— Она не токмо на баранах, батюшка — она и на свиньях скакать готова. С неё станется, — встряла старшая сестрица Феодулия, как всегда, оказавшаяся там, где её не спрашивали, притом в самый ненужный момент. Мария не удержалась, украдкой показала ей язык. Феодулия в ответ скорчила скромно-благостную мину, в упор не замечая выпада сестры.
Князь Михаил Черниговский наблюдал за младшей дочерью, пряча в бороду усмешку. Стрекоза, истинно стрекоза. А ведь пройдёт ещё пара-тройка годков, и всё... Вместо стрекозы-попрыгуньи будет девушка, наученная делать скромное лицо, опуская глаза перед женихами, и плавно, степенно плыть лебедью... Эх, летит времечко, несётся вскачь...
— Выдь-ка! — велел он старшей дочери. Феодулия послушно встала, опустив очи долу, и направилась к выходу, неслышно ступая — только юбка чуть прошелестела. Отец проводил её взглядом. Надо же, а ведь всего-то на год старше... — Постой!
Феодулия остановилась в дверях.
— Матери не говори, слышь! Зря только переживать будет.
— Слушаю, батюшка, — чуть присела в поклоне Феодулия, и вышла.
Мария всё ещё стояла, потупившись с чрезвычайно виноватым видом, но приглядевшись, отец заметил, что девочка ковыряет носком сапожка сучок в полу. Вылез сучок малость, и княжна пыталась вдавить его обратно. Он снова подавил улыбку. Смех смехом, но с бараньими скачками придётся кончать.
— Подойди, Мариша, сядь, — отец похлопал по лавке подле себя ладонью. Девочка послушно подошла, присела на краешек.
— Доча, это не шутки. А если б ты руки-ноги себе переломала?
Мария тяжко вздохнула, потупилась ещё больше, но при этом искоса метнула на отца короткий взгляд. Сильно ли сердится? В прошлые разы всё ограничивалось устным взысканием... Может, и сейчас пронесёт?
— Что скажешь?
— Прости, батюшка.
— Это было уже. Сколь раз, напомни? Не помнишь? Четыре раза. Чего-нибудь новое скажи.
— Я больше не буду.
— И это было. Ты пошто слова своего не держишь?
Девочка подняла на него абсолютно честные глаза.
— Я правда не хотела, тато. Оно само как-то вышло.
Князь Михаил тяжко вздохнул. Нет, в этот раз придётся-таки наказать девчонку. Для её же блага. Кому нужна хромоногая калека?
— Вот что, Мария. Ты не какая-нибудь голь перехожая, сирая и убогая, у которой слова что ветер в поле. Ты княжья дочь, и должна отвечать за свои слова и поступки. Неси-ка вицы.
Мария вздрогнула, посмотрела на отца. Может, всё-таки шутит? Но князь смотрел на неё твёрдо — без злости, даже чуть печально. Не шутит... Да, похоже, на сей раз устным внушением отделаться не удастся...
— Неси, неси, — подбодрил девочку отец. — Да дверь запри на засов, а то не ровен час, Феодулия вернётся.
Вообще-то князь Михаил был человек не злой, и даже княжескую дворню пороли не так часто — при том, что на Руси в те времена телесные наказания не только детей, но и взрослых были явлением массовым и обыденным. Провинившихся холопов обычно пороли на конюшне, кого розгами, кого палками, а кого и кнутом. Но для княжьей дочери это было, разумеется, неприемлемо.
— Ложись на лавку, — велел он девочке, пробуя принесённые ивовые прутья, отмоченные в ведре с водой. Прутья со свистом рассекали воздух. — Да сапоги-то сыми.
Мария послушно разулась, легла на лавку ничком, высоко, до подмышек, задрав подол платья. Князь взял в пучок три наиболее гибкие розги, взглянул на тоненькие девчоночьи ноги и тощенький зад, вздохнув, отложил одну.
Розги со свистом впились в кожу, оставив красные полосы. Раз, два, три... Мария молча вцепилась зубами в ткань. Пять, шесть, семь... Десять.
— Ну хватит тебе для ума, пожалуй, — отец отбросил прутья — Хватит, Мариша? Не будешь больше?
Девочка повернула к отцу зарёванное лицо.
— Не буду, тато. Правда, не буду. А если оно опять само получится?
— Тогда добавлю, — без улыбки пообещал отец. — И запру в горнице. Будешь сидеть вместе с Феодулией над святцами. Все дни вместе, с утра до ночи, поняла?
— Ой, тато, не надо! Лучше ещё розог!
Тут князь не выдержал и захохотал.
— Вставай уже, стрекоза!
Глядя, как дочь оправляет платье, Михаил спросил.
— Ты чего не визжала-то, Мариша? Когда орёшь, оно легче. По своему детству знаю.
Мария чуть посопела.
— Не хочу, чтобы все знали, что ты меня сечёшь, тато.
Князь поперхнулся, закашлялся.
— Ну-ну... Экая ты у меня терпеливая, гляди...
Часть первая.
Преддверие.
-... Расскажи про царицу Ирину, дядько Фёдор!
Тягучий промозглый дождик моросил не переставая, и окна светёлки, забранные мутными зеленоватыми стёклами, запотели так, что казались закрашенными грязными белилами. Сгущались осенние сумерки, и свет шести свечей, вставленных в трёхглавые подсвечники, расставленные на обширном столе, уже спорил с дневным светом, идущим из окон. На столе были разложены свитки пергамента, пара толстых фолиантов с закладками громоздилась на углу, прижимая стопку растрёпанных пергаментных листов. За столом на лавках сидели трое. По одну сторону стола сидели две сестры, Феодулия и Мария, перед которыми лежали навощённые ученические доски и медные писала. Напротив них восседал мужчина средних лет, явно учитель. Шёл урок.
— Нам ещё надобно арифметикой заниматься, девоньки.
— Ну расскажи, дядько, а?
Мария смотрела на учителя широко раскрытыми глазами, в которых даже самый строгий учитель не мог бы обнаружить ни капли корысти. Феодулия украдкой метнула на сестру насмешливый взгляд. Она-то всё понимала, конечно, потому что знала свою сестрицу как никто другой. Впрочем, в данный момент их интересы полностью совпадали — сёстры терпеть не могли математики и геометрии, а вот рассказы про жития замечательных людей, святых и героев древности могли слушать часами.
Боярин Фёдор, которого даже учёные греки прозвали "философом над всеми философами", задумчиво почесал в густой чёрной бороде.
— Про царицу Ирину, говоришь... Ты имеешь в виду Ирину Ромейскую, жену Льва Хазара?
— Да, дядя Фёдор!
— Ну что ж... Феодулия, затуши-ка лишние свечи. Неча добро зря переводить, раз писать вы боле не намерены.
Девушка послушно встала, загасила свечи специальным медным колпачком, лежащим на столе, оставив гореть по одной свече в каждом подсвечнике, и тьма разом осмелела, выступив из углов, окружив стол с сидящими людьми. Боярин незаметно усмехнулся, наблюдая за ней. Какие они всё-таки разные, сёстры. Похожие и разные одновременно. Вот Мария непременно задула бы свечки, да так, что пришлось бы, пожалуй, искать кресало или идти за угольями на кухню. Но это в мелочах, да... А вообще-то они славные девушки, умные, и схватывают всё на лету. Феодулия, конечно, спокойнее, и мудра не по годам — недаром её так тянет к божественному... Ну да ведь она и постарше на год будет. Мария куда как поживее, давно ли на баранах верхом каталась! Но ума и ей не занимать, точно. Хорошая кому-то жена будет...
И отношения между сёстрами за истекшие два года наладились, уже не девчонки малые, взрослые девицы... Перестали по пустякам ссориться.
— Ну слушайте... — боярин поудобнее разместился на лавке, привалясь спиной к печке. — Было это в давние, давние времена, лет четыреста с гаком назад. Родилась Ирина в славном греческом городе Афинах, в семье незнатного, хотя и состоятельного человека. Когда базилевс ромейский Константин Пятый собрался женить своего сына и наследника, известного нам как Лев Хазар, он долго искал подходящую невесту. И вот как-то весной доложили ему, что есть в граде Афины девица красоты необыкновенной и ума острого. Собрался базилевс в путь, и скоро прибыл в Афины. Увидал он Ирину и более не искал никого. Осенью того же года корабль с будущей василисой ромейской бросил якорь в гавани Золотой Рог, и вскоре... да, в декабре того же года, семнадцатого числа, повенчали Ирину и Льва.
— Сильно красивая она была, дядя Фёдор? — не утерпела Мария.
— Ирина-то? Очень красивая. Ежели верить летописцам греческим, аж глядеть глазам больно, до того хороша она была собой о ту пору.
— А сколь ей годов было? Ну, как замуж отдали...
— Да семнадцать годов как раз исполнилось. Ну вот... И стали они с молодым цесаревичем Львом жить-поживать, и родился у них сын Константин, названный так в честь деда. Казалось бы, чего ещё желать от жизни сей? Молодые, здоровые, красивые... Полмира в ладонях. Живи да радуйся! — боярин вздохнул, переменил позу. — Токмо невозможно сие простое человеческое счастье при дворе византийском. Никак невозможно.
— Почему, дядько? — снова не утерпела, встряла Мария.
— Да потому, девоньки, что двор византийский есть по сути огромное логовище змей. Так оно было тогда, так оно и сейчас. Ежели у тебя яда нет — пропал. Как говаривали древние ромеи, "пусть выживет сильнейший". Да ладно бы хоть сильнейший — там выживают токмо самые ядовитые... Мария, не сочти за труд, принеси ковш квасу. В горле пересохло чего-то...
Девочка метнулась с лавки, и спустя минуту возникла в дверях, неся ковш в двух руках — ковш был наполнен до краёв, и княжна боялась расплескать.
— Вот спасибо тебе, — Фёдор принял ковш, начал гулко глотать. — Ух, ядрёный квасок нынче...
— Дальше-то что, дядя Фёдор? — не вынесла паузы Мария.
— Дальше? — боярин отставил недопитый ковш. — Дальше... В ту пору шло в греческой земле великое гонение на святые иконы, начатое ещё базилевсом Львом Третьим Исавром, да будет проклято имя его во веки веков! — Фёдор перекрестился, и обе княжны последовали его примеру. — По приказу императора повсюду в церквах ломали иконы, уничтожали древние святые лики. Рубали в щепу, как дрова жгли!
— Ой, грех-то какой! — Феодулия прижала руки ко рту, в ужасе глядя на боярина широко распахнутыми глазами. В глазах старшей княжны отражалось пламя свечей, но перед внутренним взором девушки, очевидно, предстала жуткая картина поругания древних святынь — целая поленница горящих икон. Фёдор мрачно усмехнулся.
— Да, так вот... Патриарха константинопольского, воспротивившегося надруганию над святынями, низвергли, и вместо него поставили некоего Анастасия, лизоблюда и мерзавца. Известно, всегда найдутся гады ползучие и смрадные, готовые ради собственной выгоды на любое подлое дело — хоть иконы жечь, хоть церкви рушить... Хоть мать родную зарезать, о прочих не говоря. Собрали триста епископов, кои поддались на сей грех, на вселенский собор, и постановили — отныне за иконопочитание отдавать в рабство, а имущество отписывать в казну, да ещё тем иудам, кто донёс, отщипывать толику... А уж за писание новых икон...
Боярин вновь припал к ковшу, гулко глотая.
— А что же царица Ирина? — вновь не выдержала Мария.
— А ты не спеши, не сбивай меня с памяти... Так вот. Народ греческий не принял сей мерзости, иконоборства то есть. Повсюду люди прятали и сохраняли древние святыни. И в дому родительском у Ирины были такие же порядки. И когда отдавали её замуж за цесаревича, мать дала ей тайно две иконы чудотворные — маленькие такие, чтобы прятать можно было удобно. Она их и прятала, и молилась им тайно, потому как в церквах греческих о ту пору повсюду воцарились попы-иконоборцы, и службы они вели с нарушением всех канонов, кое-как... До того доходило, что в соборе Святой Софии священники иной раз пьяные бывали, и службу справляли в сём непотребном виде...
— Ой, ой! — качала головой Феодулия.
— Да, так вот... Когда же помер свёкор Иринин, Константин Пятый, на престол взошёл Лев Хазар, и стала Ирина императрицей ромеев, это в двадцать три-то года. И стала она оказывать тайное содействие ревнителям истинной православной веры, тем, кто все годы гонений сохранял святыни от расточения. Так длилось пять лет... Мария, не сочти за труд...
