— Плохо дело, братие, — начал князь Юрий, когда все расселись по местам. — Собрал я вас, дабы известить — идёт на нас войной поганский хан Батыга, тот, что давеча Булгарское царство разорил. Вчера поганые взяли Нузлу, на границе земли нашей, и там же встали лагерем, подтягивая обозы да подкрепления. К князю Глебу в Коломну да князю Давыду в Муром гонцы уж посланы, и думаю, явятся они на подмогу. Однако на сей раз, мыслю я, того мало будет.
— Как велики силы Батыги? — подал голос князь Ожский.
Князь Юрий повернулся к своему вятшему витязю [телохранителю. Прим. авт.], стоявшему за плечом, тот кивнул и удалился.
— Сейчас всё сами услышите.
Двое дюжих дружинников вволокли в горницу полуголого человека, от которого шла такая вонь, что князья начали морщиться. Правый глаз человека заплыл громадным кровоподтёком. Вместе с ним в горницу вошёл монах в чёрной рясе, подпоясанный верёвкой, поклонился.
— Вот это лазутник поганых. Сшиблись с нашим дозором под самым Свирельском, — кивнул на пленника князь Юрий. — Кто ты таков, как звать? — обратился он к монголу. — Переведи ему, Варлам.
Монах в чёрном заговорил на незнакомом языке, медленно и с запинкой. Уцелевший глаз пленника злобно сверкнул, и он заговорил быстро, гортанно.
— Он говорит, княже, что он сотник хана Батыги, коего называет "повелитель Вселенной". Ещё он говорит, что сын какого-то ихнего хана, и требует, чтобы вы немедля пали ему в ноги.
— Вот как? — хмыкнул князь Юрий. — Ну, это мы погодим маленько. Спроси его, как велика сила хана Батыги. Сколько конного войска, сколько пешего?
Монах снова заговорил с монголом на его языке, и тот, едва дослушав вопрос, вновь начал говорить, горячо и злобно.
— Он говорит, княже, что у Батыги полмиллиона воинов, все конные. Что пешими у них ходят токмо рабы. Ещё он говорит, княже, что мы все есмь рабы хана Батыги, и ежели сей же час не покоримся, участь наша будет ужасной.
— И это тоже погодим, — хмыкнул князь Юрий. — Спроси его, кто состоит в войске Батыги, какие народы, кто ведёт их...
Монах снова заговорил по-монгольски, но пленник на сей раз не дослушал — снова заговорил, быстро и злобно.
— Он говорит, княже, что... прости, княже, перевожу как говорено — что он устал слышать тявканье брехливых псов. Он требует сейчас же отпустить его, дать коня, богатую одежду и золота, сколько он скажет, за причинённый ему ущерб. Тогда он замолвит своё слово перед ханом, и тебе позволят жить. Я точно перевожу слова его, княже.
— Спасибо, Варлам, — кивнул князь Юрий. — Уведите языка. Ты останься.
Двое дружинников выволокли монгола, оставив монаха стоять перед князем.
— Да не брешет ли он? — подал голос князь Олег — Полмиллиона воинов — немыслимо сие!
— Я тож в сомнении, — ответил Юрий. — Значит так, Варлам. Пусть Глод допросит его как следует, тебе же переводить придётся. Знаю, знаю! — поморщился князь Юрий, заметив невольный протестующий жест монаха. — Знаю, не любишь дел сиих. Надо, Варлаша. Нет больше толмачей у меня под рукой, а сведения верные из этого поганого добыть надо немедля. Речь идёт о жизни и смерти земли рязанской. Да, скажи Глоду, как закончит спрашивать, то, что останется, ночью пусть в прорубь спустит. Иди, Варлам!
Когда монах вышел, князь Юрий вновь обратился к собравшимся.
— Значит так, братие... Скачите к себе, собирайте ратных людей немедля. Всех, кого можно! Мужиков по деревням, кои оружие держать способны, сбирайте тоже...
— Не успеть, княже, — подал голос князь Ожский. — Даже если соберём кого, научить ратному делу время надобно. Никак не успеть.
Князь Юрий угрюмо замолчал, и было видно, как в бороде ходуном ходят желваки на скулах.
— Мужиков сих в поле мы не поведём, ясно. На стенах же стоять большого ратного мастерства не надобно.
Тревожное молчание повисло в горнице.
— На чьих стенах стоять, княже? — подал голос князь Всеволод Пронский.
— Как пройдут они в землю нашу, — заговорил князь Олег, — пожгут всё, мелкие города поодиночке порушат. О весях я уж и не говорю...
— Твои предложения? — прищурился князь Юрий на брата.
— Неуж не ясно? — князь Олег тоже прищурился. — Подмогу надобно звать. У князя Георгия Владимирского...
— Умён ты, брате, ну до чего умён! — откинулся к стене князь Юрий. — Гонцы к князю Георгию Всеволодовичу мной посланы ещё затемно. Со строгим наказом, отказ назад не привозить. В ноги кланяться, ежели надо будет. Обещать, что встанет Рязань под его руку, сапоги ему сымать будем, как вон Суздаль.
Князья глухо зароптали.
— Щедро сулишь, княже, — проворчал Всеволод Михайлович Пронский.
— Щедро? — вновь прищурился князь Юрий. — Отнюдь. Неужто не знаете вы все, что сотворили сии поганые с царством булгарским? Неужто хотите того же для рязанской земли? Да, рука у князя Георгия тяжкая, жаден он и властолюбив. Но по сравнению с Батыгой он чистый ангел небесный. Сейчас отбиться надобно прежде всего, а там видно будет, что и как.
Вновь воцарилось молчание.
— И ещё. Думаю я послать тебя, Евпатий, просить войско у князя Михаила Всеволодовича. Князь Ингварь тебе поможет, благо он сейчас в Чернигове.
— Думаешь, поможет? — спросил князь Олег.
— Уверен! Князь Михаил давно нам союз предлагал, да всё мялись мы, брате. Всё на самостийность свою оглядывались, да на князя Георгия Владимирского. Эх! — хлопнул себя по бедру князь Юрий. — Ладно... На тебя, воевода, — обратился он к Клычу. — оставляю Рязань...
И вновь тяжкое молчание повисло в горнице. Все уже понимали, о чём идёт речь.
— Верно молчите, други, — усмехнулся князь Юрий. — Вижу, поняли вы всё. Не хочу я пускать поганых в нашу землю. Надобно встретить их в поле и отбить.
— Этого нельзя делать, княже! — хриплым басом заговорил воевода Клыч. — На стенах один воин четверых стоит, и конница тут бесполезна. В поле же поганые перемогут числом. Вспомни Калку! И кто тогда встанет на стены рязанские?
— Нельзя, княже! — поддержал воеводу князь Пронский. — Даже ежели вдвое набрехал этот пёс смердячий, всё одно чересчур много их.
— Ваши предложения?! — возвысил голос князь Юрий. — Ладно, соберём всё войско да поставим на стены рязанские. Много ли народу успеет укрыться за стенами Рязани? А князю Глебу из Коломны да Давиду Ингваревичу Муромскому, как подойдут они нам на подмогу, объясним — мол, решили мы спасти один стольный град Рязань, а ваши Муром да Коломна пойдут на съедение хану Батыге... Ну а про ваши городки, Ожск со Свирельском и прочие я уж и молчу, братие.
Вновь воцарилось молчание.
— И последнее дело у меня. К тебе оно будет, Фёдор, — обратился князь Юрий к сыну. — Возьмёшь охранную дружину, поедешь к Батыге на поклон. Обещай ему дань великую, меха и меды, да хоть злато-серебро... Пусть запрашивает, обговорим. Ясно, хочет он воевать рязанскую землю, но исключать любую возможность глупо. Сейчас каждый день дорог.
Князь Юрий смотрел на сына, и даже в неверном свете свечей было видно, как в глубине глаз его стынет смертная тоска.
— Зачем его? — вмешался князь Олег. — Молод он ещё для такого дела. Я поеду, брате...
— Ты мне тут, в Рязани, позарез надобен, — жёстко отрезал князь Юрий. — С войском мне одному разбираться прикажешь?
— Дозволь собираться, княже? — встал из-за стола Евпатий Коловрат. — Путь до Чернигова неблизок... Сегодня выехать хочу.
— Иди, Евпатий, — кивнул князь Юрий, и все разом зашевелились, — У кого какие вопросы имеются?
— Да уж какие тут вопросы... — князь Всеволод Пронский застёгивал шубу, в которой так и просидел, несмотря на то, что в горнице было жарко натоплено. — Когда с войском быть?
...
-...Аж золотом отливает соболёк-то! Эх...
Молодой князь Фёдор Юрьевич стоял и смотрел, как боярин Варга с ключником укладывают меха в широкие кожаные мешки. Боярин ещё раз встряхнул соболиную шкурку, вздохнув тяжко, опустил в мешок.
— Не горюй, Варга! — Фёдор чуть улыбнулся. — Шкура, она и есмь шкура.
— Да вам, молодым, всё едино! — боярин рассматривал на свет следующую шкурку. — Легко вы к казне относитесь, вот что.
Дверь широко распахнулась, и в кладовку стремительно вошла высокая, стройная молодая женщина. Огромные карие глаза, со свету распахнутые во всю ширь, светились тревогой.
— Феодор!
Жена Фёдора Юрьевича, молодая княгиня Евпраксия была истинной цареградской царевной. Тонкое, благородное лицо с нежной гладкой кожей без единого пятнышка — хоть сейчас на икону. Секунду женщина мучительно вглядывалась в лицо мужа, затем рывком обняла его, прижалась.
— Ох, муж мой...
— Ну что ты, что ты, лада моя, — Фёдор уже гладил её по голове и плечам, успокаивая. — Ну всё же будет хорошо... Съезжу с посольством к Батыге и вернусь... Правда, правда...
Боярин Варга незаметно ткнул ключника кулаком в бок, показал глазами на выход. Ключник замешкался было, пытаясь закрыть сундук с мягкой рухлядью — боярин вновь ткнул его, посильнее. Посольство к Батыю отъезжало немедленно, и негоже было отнимать у молодых последнюю возможность поговорить наедине.
...
Шатёр джихангира поражал своим великолепием. Целые брёвна длиной в двадцать шагов, не меньше, служили ему опорами, на внешнее покрытие пошли сотни бычьих шкур. Изнутри шатёр был задрапирован самыми дорогими материями, какие только существовали в подлунном мире — тут были и тончайший индийский муслин, и голубой китайский шёлк, и тяжёлая, как кольчуга, негнущаяся от обилия золотой скани византийская парча. В золотых китайских светильниках на треножниках, украшенных изображениями драконов, чадно горел топлёный бараний жир, освещая всё внутреннее убранство шатра и заодно покрывая бесценные ткани слоем жирной, липкой копоти.
В центре шатра на громадном золотом блюде-жаровне жарко алели угли, на которые глухонемой слуга то и дело подбрасывал свежие можжевеловые чурочки, тут же вспыхивающие ярким пламенем, распространяя вокруг терпкий аромат. Многочисленная стража из отборных ханских нукеров находилась в тени, готовая в любой момент исполнить приказ Повелителя, отданный голосом, взглядом или просто лёгким движением брови.
На шёлковых подушках, наваленных поверх семи шемаханских ковров, сидел сам джихангир, великий Бату-хан. Справа от него неторопливо прихлёбывал из тонкой фарфоровой пиалы чай старик, одетый в стёганый шёлковый халат, подбитый ватой и меховом малахае. Полы халата были сильно засалены, из прорехи торчала вата, но старика это не смущало. На тёмном, словно прокопчённом лице, немытом, должно быть, от рождения, поблёскивали узкие внимательные глаза.
-...Значит, ты полагаешь, мне не следует принимать их предложения?
Старик отхлебнул чай, прижмурился.
— Какой смысл брать часть, если можно взять всё? Да, сейчас урусы напуганы и будут обещать тебе великую дань. Но никакая дань не сравнима с той добычей, что ты возьмёшь в их деревянных городах.
— Добычу можно взять лишь однажды, мой верный Сыбудай. Дань же можно получать каждый год.
Сыбудай отставил опустевшую пиалу, и тотчас откуда-то выскочил маленький слуга-китаец, вновь наполнил пиалу свежим чаем.
— Ты неверно мыслишь, Бату. Во-первых, добыча, которую ты возьмёшь сейчас, раз в двадцать превысит размер дани, что могут дать тебе урусы. Подумай — дань сразу за двадцать лет! Во-вторых, за двадцать лет урусы вновь отстроят свои деревянные города и накопят новые богатства. И тогда ты снова сможешь взять их.
Бату-хан задумчиво поворошил угли длинным изящным золотым совочком, с рукоятью в виде головы дракона. Если бы кто-то другой вот так, запросто назвал джихангира "Бату", его жизнь была бы очень короткой, а смерть длинной. Но старый Сыбудай был советником и правой рукой ещё самого Чингис-хана, и Бату-хан прощал ему всё. Сыбудай один стоил всех остальных его военачальников, включая даже славного и непобедимого Джебе, к тому же не искал власти, и потому Бату-хан доверял ему безгранично.
— Эти города ещё надо взять, мой верный Сыбудай.
Старик снова отхлебнул чай из пиалы, прижмурился — горячо...
— И это третья причина, почему тебе не следует принимать урусские предложения, мой Бату. Покорённый народ и народ откупившийся — две большие разницы. Да, пока ты силён и непобедим, они будут платить тебе дань. Но путь к Последнему морю тяжек и долог, и только боги знают, что мы встретим на этом пути. При малейшей твоей неудаче урусы первые ударят тебе в спину.
Молодой монгол снова поворошил угли, закапывая в них непрогоревший чурбачок. Огонь было погас, но спустя секунду язычки пламени пробились сквозь угли, вновь заплясали весело и игриво.
— В этой ничтожной крепости было меньше ста воинов, мой Сыбудай. Бурундай же положил больше трёх сотен. Если мне придётся платить такую цену за каждый ничтожный городишко...
— И это четвёртая причина, почему тебе не следует принимать предложение урусов. У тебя в войске триста с лишним тысяч голов...
— У меня сто сорок тысяч настоящих воинов, Сыбудай. Остальные — сброд, дерьмо собачье, и ты это знаешь.
— Неважно. Так вот, мой Бату. Никакой урусской дани не хватит, чтобы оправдать чаяния трёхсот тысяч человек. Это может сделать только огромная военная добыча. И очень хорошо, что многие из них полягут под стенами урусских городов. Тем больше будет доля оставшихся.
Старик снова отхлебнул из пиалы, поморщился — чай остыл... Выплеснул содержимое в сторону, поставил пиалу наземь, и тотчас маленький слуга-китаец вновь выскочил из тени, наполнил пиалу чаем и юркнул обратно.
— У тебя нет другого выхода, мой Бату. Твои воины хотят войны. Все хотят, от нашего могучего Джебе-нойона до последнего оборванца в обозе, мечтающего спать с урусскими девками, потому что дома ему не заплатить калыма даже за старую козу.
Бату-хан неожиданно засмеялся, тоненько и визгливо, и Сыбудай заперхал старческим смехом в ответ.
— Тебе тоже хочется молоденьких урусских девок, мой славный Сыбудай?
— Девки меня уже не интересуют, мой Бату. Я жду от этого похода другого.
Молодой монгол поворошил угли, вновь засыпая уже сильно обуглившийся чурбачок, но тот не сдавался, и спустя пару секунд пламя выпыхнуло из-под углей снова.
— Чего же ты ждёшь от него, мой верный Сыбудай?
Старик засопел.
— Я хочу, чтобы ты осуществил наконец то, что задумал твой великий дед Чингис-хан — омыл копыта своего скакуна в водах Последнего моря. А потом вернулся с этой победой в Каракорум и стал наконец истинным Повелителем Вселенной. Не по названию, а по сути, мой Бату. А больше мне ничего не надо.
— Я знаю, мой верный Сыбудай, что ты всегда желал мне только добра, и ни разу ещё не дал плохого совета, — ласково заговорил Бату-хан.
— И не дам никогда, — Сыбудай вновь глотнул из пиалы. — Я уже стар, мой Бату, и скоро, должно быть, встречусь с твоим дедом... Ты моя последняя надежда. Я не хочу, чтобы тебя затёрли твои многочисленные братья и прочие родственнички, давно забывшие про завет Чингис-хана и пекущиеся не о величии монголов, а только о себе и своём брюхе.
Старик отёр лицо полой халата и туда же шумно высморкался.
