— К воротам! К воротам!! К воротам!!!
Прогибаясь под неожиданно мощным ударом, монголы потеряли всякий строй, превращаясь в избиваемую толпу, беспорядочно отмахивающуюся саблями и кистенями. Да, степняки не слишком любили сражаться в пешем строю, и сейчас это сыграло с ними злую шутку. Орда хлынула назад, ПОБЕЖАЛА под натиском каких-то трёх сотен бойцов, которым уже нечего было терять, кроме чести и славы.
— За ними!!! Бей!!!
Уцелевшая створка ворот рухнула, придавив ещё сколько-то врагов, словно помогая своим хозяевам. Сметая врага с узкой дорожки, русские воины преследовали монголов, устилая свой путь трупами.
...
— Да что же это такое, Сыбудай?! — Бату-хан привстал в стременах, сжимая кулаки. — Они же бегут! Бегут!!
— Это так, мой Бату. — Сыбудай был невозмутим. — Это не лучшие воины в твоём войске.
— Но ведь урусов только горсть! Как такое возможно?!
— Зато это сильные воины, Бату. Против одного настоящего воина нужно много, много плохих.
— Я пущу в ход моих нукеров!
— Не нужно, мой Бату, — поморщился старый монгол. — Во-первых, они побежали и тем заслужили смерти. И во-вторых, поход закончен, и зачем тебе теперь так много лишних людей?
...
Конь храпел и пятился, не желая идти по дороге, заваленной трупами сплошным слоем, и Бату-хан, в очередной раз вытянув животное нагайкой, сплюнул и соскочил наземь.
— Носилки мне!
Двенадцать здоровенных рабов уже несли носилки для Повелителя Вселенной — роскошные китайские носилки с жёлтым шёлковым балдахином и золотыми кистями. Нукеры тоже спешились, и процессия двинулась в покорённый город.
После Золотых ворот Владимира ворота Козельска казались только что не калиткой. Под низким сводом высокие носилки зацепились за что-то, раздался треск, и на драгоценном шёлке образовалась немалая прореха. Это окончательно вывело молодого монгола из себя. Не хватало ещё Повелителю Вселенной ехать в дырявой корзине, на смех местных дикарей!
— Ставьте здесь! — отрывисто приказал он. — Я хочу идти пешком!
Бату-хан шагал по улице, залитой кровью. Да, кровь здесь была везде, вон, пожалуйста, забор и тот по грудь в крови... И трупы. Много, очень много трупов, и большинство из них трупы его воинов...
— Где все? — Бату-хан хлестнул нагайкой по забору. — Попрятались?
— Ну что, мой Бату, ты доволен славной победой? — раздался сзади невозмутимый голос. Сыбудай, в отличие от Бату-хана, был на коне.
— Как ты проехал? — по-прежнему отрывисто произнёс молодой монгол. — Мой конь так и не пошёл по трупам. Не смог заставить.
— Я и не заставлял, мой Бату. Не следует заставлять кого-то делать невозможное. Всё просто — я подождал, пока уберут с дороги трупы, только и всего.
Бату-хан с силой втянул воздух, ноздри его трепетали. Иногда старик просто бесил своей немеряной мудростью. Не всегда она уместна.
— Значит, так. Город сжечь дотла. Обшарить все дома и земляные ямы. Никто не должен остаться в живых. И отныне называть город этот Злым городом. Такова моя воля!
...
— Ну здравствуй, Филя.
— Здравствуй, Мариша.
Мария вглядывалась в лицо сестры пристально и жадно. Жива... Главное, жива сестрёнка. Исхудала-то как, одни глаза на прозрачном лице.
— Да и ты не так уже роскошна стала, — словно угадав её мысли, слабо улыбнулась Евфросинья.
Действительно, теперь Мария куда больше походила на сестру, чем раньше. Даже в детстве не было у них такого сходства. Огромные, глубокие глаза женщин, не понаслышке знающих, что такое смерть...
— Слышала я, что ты хитрость некую удумала, Мариша. Княжество напополам поделить.
Мария улыбнулась.
— Да нет... Боярин Воислав подсказал хитрость сию. Выделить Белозерье в особый удел, на случай повторного нашествия. Дабы иметь в случае чего убежище. Вроде отдельная земля, и ежели воевать надумают поганые землю ростовскую...
— Да чихать им на все хитрости, Маришка. Не признают они ни границ, ни договоров. Знаешь, как они Русь-то зовут? Улус Джучи. Притом не выделяют из половецких земель даже. Вот так...
Помолчали.
— Кто теперь князем-то в Белоозере? Борис Василькович?
— Ну! Борис Василькович в самом Ростове княжит, — чуть улыбнулась Мария. — Для Белоозера Глеб Василькович в самый раз.
— Великий правитель... — в глазах Евфросиньи затеплились озорные огоньки, казалось, давно угасшие. — Как он без мамки-то, не скучает?
— А он покуда в удел свой не спешит, — Мария улыбнулась шире. — Указы мудрые из Ростова шлёт.
Евфросинья не выдержала, фыркнула, и сёстры разом рассмеялись.
— Смеёмся ведь мы, Филя! — с удивлением отметила Мария.
— Так оно, — подтвердила Евфросинья. — Обычно так и бывает, Мариша. Когда перелом наступает в отчаянии, и человек к жизни возвращается.
День выдался солнечный, тёплый, какие нередко бывают в конце апреля, и сёстры сидели под сенью липы, вот-вот готовой брызнуть яркой свежей зеленью.
— Хорошо тут у вас, — Мария огляделась
Действительно, после всеобщего развала и разорения обитель матери Евфросиньи поражала чистотой и ухоженностью. Несколько послушний мели двор, две белили нижние венцы срубов, поставленные на каменный фундамент.
— Хорошо... Тихо. — отозвалась Евфросинья.
— Как это так вышло-то, что миновали поганые вас? Насколько мне извесно, они молодых-то монашек всюду в рабство жесточайшее обратили, а которые постарше — тем голову долой...
— Не миновали, — Евфросинья достала из потайного кармана рясы серебряную пластинку-пайцзу. — Это мне, мариша, сам Батыга охранную грамоту выдал.
— Да ну? — округлила глаза Мария. — Неужто сам? И за что?
— За слово божье, за что же ещё. Правду я сказала ему, он и проникся.
Мария медленно покачала головой.
— Ну и как он из себя-то?
— Как? — Евфросинья пожала плечами. — Да никак. Мальчишка себялюбивый...
— А сказывают, будто дьявол он во плоти.
— Так и есть, — кивнула игуменья. — Жестокий и себялюбивый мальчишка, наделённый великой властью — вот это и есть дьявол, Мариша.
Маря рассматривала пайцзу.
— Тут цепка есть, на шее носить надо, да?
Теперь Евфросинья округлила и без того огромные глаза.
— Неужто думаешь ты, что я буду носить ЭТО рядом с крестом святым?
Мария протянула пайцзу сестре, и только тут заметила...
— Погоди, Филя... Это ты что, в одной рясе ходишь? На голое тело?
Евфросинья улыбнулась.
— Ну не голая же.
— Так холодно ещё! У тебя что, даже рубах нету?
Настоятельница вздохнула.
— Раздала. Тут у нас такое творилось, Маришка... Сёстры приходили к воротам обители в чём мать родила, по снегу, обесчещенные и истерзанные... Неужто могла я отказать? Всех приняли, кто дошёл, никому не отказано...
Мария смотрела теперь на сестру во все глаза.
— Ты святая... Ты же святая, Филя!
— Ну, скажешь тоже. — улыбнулась Евфросинья. — Где святые, а где я...
Вместо ответа княгиня встала и вскоре вернулась с дорожным вьюком.
— Вот, Филя. Тут все одежды мои запасные.
— Тоже хочешь святой быть? — чуть лукаво улыбнулась настоятельница, на миг став немного похожей на ту, давнюю-предавнюю девчонку...
— Нет, Филя. Это же не последняя рубаха у меня. Святые — это кто последнее отдаёт.
— Ну-ну... — усмехнулась сестра. — Пойдём, Мариша, отваром травяным напою тебя. С мёдом! Мёд есть маленько. Вот хлеба совсем нет, беда. Много слишком ртов нынче, не заготовили на столько.
— Как же вы без хлеба-то?
— Ничего, с Божьей помощью. Сёстры в болотце камышовых корней накопали.
— И у нас все камыш едят...
— А ещё, Маришка, очень хороши корни лопуха оказались.
— Да ну? Вот кабы знать... Приедем, дома в дело пустим все лопухи.
Сёстры разом рассмеялись, и только спустя секунду осознала Мария, что опять смеётся. Первый день с того страшного дня, как приехал боярин Воислав в Белоозеро.
— Спасибо тебе, сестричка, — проникновенно сказала Мария. — За то, что жива. Миновала тебя геенна огненная.
Евфросинья долго молчала.
— Гееена, это ещё не всё. Геенна — это начало токмо. Ждёт нас впереди мрак кромешный, Мариша.
...
Часть третья
Мрак кромешный
Лёгкий, как дыхание ветерок чуть колыхал высохшие стебли камыша, вымахавшие за долгое лето много выше человеческого роста, и камыши еле слышно шуршали, перешёптывались, вероятно, обсуждая приближение зимы. Да, зима была уже не за горами, и последнее ласковое тепло октября не могло обмануть никого.
Буба рассматривал вырезанную из камыша дудочку на просвет, счастливо улыбаясь. Буба вообще, как правило, улыбался, когда светило солнышко. Тепло, светло, и в животе не урчит — разве это не счастье?
Сколько себя помнил, Буба был счастлив. Люди его не били, давали хлеба и ухи, а то и супу с гусиными потрохами. Единственной обязанностью Бубы летом было пасти гусей, а гусей он любил. Большие, белые, красивые птицы. Вот только едят слишком много, и оттого почти не могут летать. А вот Буба ест мало, и потому скоро, совсем скоро полетит, раскинув руки... Во всяком случае, иначе свои внутренние ощущения он выразить не мог. Особенно сильным это чувство было на колокольне, куда Бубе иной раз удавалось проникнуть. Однако звонарь, застав раз дурачка стоящим на перилах ограждения, стянул Бубу вниз, дал ему тумаков и больше на колокольню не пускал, что было одним из немногих огорчений в Бубиной жизни.
Все называли его Буба, и только отец-поп в красивой длинной рясе пытался звать его иначе. Имя то было длинное и Бубе не нравилось, потому что длинные слова он не запоминал. У отца-попа тоже было длинное, как его ряса, имя, но и его Буба запомнить не мог. Так и звал — отец-поп, и священник, пригревший дурачка при церкви, махнул рукой.
Закончив осмотр дудочки, Буба приложил её к губам и подул, и дудочка откликнулась долгим мелодичным звуком. Гусиный пастырь улыбнулся ещё счастливее. Он любил извлекать из дудочек самые затейливые мелодии, так что его приходили слушать взрослые девушки, и иной раз, послушав, вздыхали: "Эх, Буба, не будь ты дурачок, какой был бы парнишка славный...".
Вдалеке заиграли, зазвенели колокола Киевской лавры, невидимой из-за густого ракитника на этом берегу Днепра, и тотчас отлкикнулись на все лады колокола прочих киевских церквей. Буба улыбнулся совсем уже блаженно, потом снова приложил дудочку к губам и заиграл, вплетая тоненьктй голос свирели в далёкий перезвон, плывущий над миром. Сегодня положительно счастливый день. Сегодня он точно полетит в небеса...
За звуками музыки и благовестом далёких колоколов Буба не заметил, как изменилось шуршание камышей, став тревожным. Гуси, плававшие возле самого берега, дружно загомонили и поплыли прочь от греха. Шум и треск быстро приближались, послышался слитный топот множества копыт, и в следующее мгновение прямо на блаженного выехали всадники. Буба опустил свирель, с улыбкой разглядывая людей, судя по виду, нездешних.
— Ты кто такая, а? — спросил один из них, черноусый, в круглом железном шлеме.
— Буба. — дурачок улыбнулся шире. — Гы!
Пришельцы переговаривались на неизвестном языке, один из них кивнул, и сидевший на низкорослом мохноногом коньке черноусый достал кистень — железный шипастый шар на цепи, прикованный к короткой деревянной рукояти.
— Лодка где много большой, а?
— Гы!
Старший отряда поморщился, кивнул черноусому, и тот, больше ни слова не говоря, с размаху ударил блаженного по голове. Брызнули мозги и кровь, и гуси вновь загоготали, оплакивая гибель своего пастыря.
— Может, всё же стоило его взять и допросить, Цаган?
— Брось, брось! Разве не видно, что это безумный дурак, что он может рассказать? Поедем вдоль берега и сами найдём. Не может быть, что все лодки урусы успели угнать на тот берег!
...
— Татары!
Вестовой ворвался в покои князя Михаила, как будто на нём горела одежда.
— Чего орёшь, как блажной? — осадил его князь, повернувшись от стола, на котором разбирал деловую переписку.
— Татары на подходе, княже...— парень дышал тяжело, как будто не на коне скакал, а бегом прибежал с новостью. Михаил усмехнулся. Ещё два года назад мало кто в стольном граде Киеве знал это слово. Быстро учатся русские люди, и не всегда хорошему...
— А ну встань как следует и доложи внятно! — возвысил голос князь.
— Прости, великий князь, — вестовой взял себя в руки. — Полчища татарские на том берегу Днепра, и на этот берег переправиться норовят...
— Полчища, это сколько?
— Несчитанно, княже!
Михаил встал.
— Видно, штаны замочил ты, парень! Несчитанно — это не ответ! Ладно, иди, придётся мне самому пересчёт вести, видно!
У крыльца молодой кметь уже держал под уздцы коня, приготовленного для князя. Рядом гарцевал воевода киевский Дмитр Ейкович.
— Доброго здоровья, княже! За день добрый молчу...
— Поехали! — князь Михаил вскочил в седло.
Маленький отряд галопом промчался по улицам Киева, распугивая кур, копошившихся в мусоре. Люди тоже выглядели встревоженными, где-то вопила баба — страшная весть уже облетела город.
На крепостной стене, выходившей к Днепру, уже стояли вооружённые люди из городской стражи. Михаил Всеволодович одобрительно кивнул воеводе — хорошая выучка у людей, это верно. Известно ведь, как порой немалые города гибли от нерасторопности и беспечности стражи. Городская стена неприступна, когда на ней полно воинов. А так — забрасывай кошки железные, и айда по верёвкам наверх, захватывай ворота врасплох, распахни, и вот уже поток врагов вливается в город...
— Вот они, княже, — Дмитр разглядывал снующую на том берегу вражескую конницу. — Не видал прежде, каюсь...
— Наглядимся ещё, как мыслю, — усмехнулся князь, тоже разглядывая вражеские полчища. — А ведь не так и много их, а, Дмитр Ейкович?
— Думаю, тысяч с полста, ну, может, шестьдесят от силы, — уже прикинул опытным взором воевода. — Все тут или ещё подойдут?
Сзади послышался топот ног — по лестнице взбирался всё тот же парень-вестовой.
— Послы татарские у Золотых ворот, княже! Впустить просят... ну, то есть...
— То есть или просят? Точно говори!
Парень облизнул губы.
— Если точно, то велят, великий князь.
— Ну вот, другое дело, — усмехнулся Михаил. — Ну пойдём, поглядим на сих послов-приказчиков. Воевода, ты покуда к ляцким воротам конных воев стяни, какие есть.
— Сделаем, княже! — ухмыльнулся Дмитр. Опытному воину не нужно было объяснять замысел. Действительно, что тут непонятного...
У Золотых врат, главных в стольном граде Киеве, уже собралась огромная толпа. Михаил опять порадовался про себя — люди собрались не просто так, а все как один с оружием. У кого меч, у кого рогатина, а у кого плотницкий топор или даже дреколье, но никого нет с пустыми руками. Ну, мы ещё повоюем...
— Ну, мы ещё нынче повоюем! — неожиданно подмигнул князь витязю из ближней охраны. — Впустите господ послов!
Наружные ворота, обитые золочёными листами металла, мягко распахнулись, без малейшего скрипа — недаром петли ворот смазывали каждодневно жиром морского зверя, закупаемом в Новгороде. Внутренняя решётка, однако, оставалась опущенной, и стоявшие перед воротами пятеро послов недоумённо смотрели на неё.
