Бату-хан усмехнулся. Ляжет-то он ляжет, да не так просто. Как та урусская девка, едва не выбившая ему глаз, когда он в великой милости своей пожелал её. Он отдал её своим нукерам, а после с неё содрали шкуру живьём, но всё равно в душе Бату-хана осталось неприятное воспоминание...
И этот Ноугород, похоже, достанется ему недаром. Ох, недаром... Сколько поляжет могучих и непобедимых монгольских воинов?
В принципе, это не так уж страшно — многочисленные жёны и наложницы монголов нарожают для прославленного джихангира массу новых воинов. Но время, время...
Он вдруг словно наяву увидел, как его тумены обкладывают великий город со всех сторон. Как скачут конные летучие сотни, осыпая стрелами бойницы, не давая врагу ни минуты покоя. Как оборванные пленные урусы ставят рогатки и заграждения перед воротами, пресекая возможные вылазки осаждённых. А спустя пару дней умные китайские мастера соберут свои чудовищные машины, и тяжёлые каменные глыбы, натащенные со всей округи всё теми же пленными, с шипением полетят, с тяжким гулом ударяя в стены обречённого города. Они будут работать в две смены, эти китайские мастера — покуда одни работают, другие едят жирный плов и отдыхают. И так же действуют летучие отряды, беспокоящие урусов днём и ночью, изматывая вражеских воинов. И горшки с горючей смесью, заброшенные в город теми же китайскими машинами, служат той же цели — чтобы всё население города, валясь с ног, днём и ночью тушило возникающие пожары...
И вот уже рушатся толстые каменные стены, и бесстрашные монгольские воины, воя и улюлюкая, вливаются в проломы стен, растекаясь по улицам, словно вода, захлёстывая весь город... Немногие уцелевшие, как затравленные звери в нору, забиваются в каменные церкви и внутреннюю крепость-детинец. Тщетно! Ибо от гнева Бату-хана не спасёт ничто.
И вот он вступает в поверженный город. Вонь пожарища забивает ноздри, в воздухе носятся жирные хлопья сажи, пятная парчовый халат джихангира и белую шкуру его коня. Впрочем, конь Бату-хана уже привык к этому. Бестрепетно переступает он через трупы, устилающие бревенчатую мостовую — тут и урусы, и монголы, все вместе...
А вот на главную площадь города стаскивают добычу. Золото, серебро, посуда и оклады с икон — всё, что удалось найти... Проводят пленных со связянными руками, и Повелитель, мельком взглянув, одним движением брови решает, кому из них жить дальше, а кто пойдёт на погребальный костёр, сложенный в честь павших монгольских героев-багатуров.
И вот, наконец, непобедимая армия Бату-хана, нагруженная добычей, отправляется в обратный путь, на заслуженный отдых, в столь милые сердцу монгола степи. Это не то, что урусские угрюмые леса! Страшные здесь леса, дикие и непонятные. Где за каждым деревом таится смерть... Скорей бы выйти из этих проклятых лесов!
Но глубокие снега уже тают, заливая всё вокруг, насколько хватает глаз, мутной ледяной водой. Монгольские кони словно плывут по воде. Белый скакун джихангира тоже словно плывёт, по колено в ледяном крошеве. Это очень вредно для коней, любой монгол знает, как это опасно...
А вот целый отряд проваливается в полынью, в какую-то безвестную речонку. И кони, и всадники барахтаются среди битого льда и один за другим исчезают под водой...
Новая река, куда шире, и сплошь забита ледяным крошевом. Начался ледоход. Как переправляться через такую реку?
Реки сменяют друг друга, и каждая последующая шире предыдущей. Монгольские кони выносливы, как дикие звери, но всему есть предел. И вот уже раздутые трупы павших коней плывут по ледяной воде, устилают путь позади непобедимого монгольского воинства.
Монгольские воины смотрят угрюмо, злобно, и только нагайка может поднять их утром в поход. Да, редкий монгольский воин вышел в этот поход на одном коне, у большинства их было по два-три, а то и четыре, не говоря уже про ханов... Но сейчас всё больше безлошадных воинов понуро бредут по бескрайним болотам, проваливаясь в ледяную жижу. И вот уже не только конские трупы усеивают путь отступающей орды, но и павшие герои-багатуры. Да, бросить своего боевого товарища на съедение воронам — большое бесчестье для монгола, но что делать, если не только на погребальный костёр, но и на приготовление пищи порой не удаётся набрать сухих дров?
Добычу тоже приходится бросить. Сперва вырезают пленников, всех, без разбора. Потом избавляются от разного барахла. Серебро и золото, разумеется, никто не бросает, и оно уходит под воду вместе с утонувшими на бесчисленных переправах и провалившихся в бездонные урусские болота...
Разумеется, Бату-хан мудр, и он знает — когда нельзя спасти всё, надо спасать самое ценное. И прежде всего, разумеется, себя самого. Забрав остатки ячменя и овса, а также всех уцелевших коней, личный тумен Бату-хана отрывается от безлошадных доходяг, не способных более передвигаться, и значит, не нужных. Большинство сносят грабёж терпеливо — в войске монголов железная дисциплина, и если джихангир велит отдать последнего коня или, к примеру, утопиться — приказ должен быть выполнен беспрекословно. Любой, не то что словом, взглядом выразивший сомнение будет убит ханскими нукерами на месте, как собака.
И вот, наконец-то, величайший и непобедимый джихангир Бату вырывается из страшных урусских лесов, с несколькими отборными тысячами и кое-какой, самой ценной добычей. Бату-хан даже привстал в стременах, жадно вдыхая напоённый весенними ароматами степной воздух. Ничего, начнём всё сначала... Наберём новые тумены бесстрашных и непобедимых, и вперёд, к новым победам...
Но что это? Бату-хан разом покрылся липким, холодным потом. В степи расползаются широкой лавой, окружая его, всадники. Их много, этих воинов, и Бату-хан понимает — это собрались наконец рати уцелевших урусских князей... Нет, их не так уж и много, этих урусов, но сейчас у джихангира только один тумен. Его личная охрана, всего несколько тысяч воинов... Ага, а вот и недобитые Бату-ханом куманы-половцы подоспели на подмогу к урусам!
Войска сшибаются в беспощадной сече, свистят стрелы, звенит сталь мечей. На прорыв! Нет, бесполезно...
Аркан захлёстывает горло Бату-хана, и будущий Повелитель Вселенной, выбитый из седла, волочится по земле, как мешок. Воздуха! Воздуха...
Бату-хан проснулся разом, будто вынырнул из глубокого омута, судорожно, часто дыша. Сердце неистово колотилось, отдавая в левую руку тупой ноющей болью. Сон... Это просто сон... Надо же, какой сон...
...
Сани с влажным шуршанием скользили по глубокому волглому снегу, брызги то и дело вылетали из-под полозьев и конских копыт. Одна капля долетела до Марии, попала на лицо, покатилась вниз... Мария мельком удивилась — надо же, талый снег и солёный... Разве бывает солёный снег?
Борис Василькович сидел нахохлившись, не решаясь приставать к матери. И даже маленький Глеб не хныкал, будто понимал... Нет, конечно. Не понимают они ещё, ни Бориска, ни тем более Глебушка, что такое есть "сирота"...
Мимо плыли, как в полусне, сосны и ели, уже избавившиеся от тяжкой ноши, налипшего за зиму на ветвях снега. Лес ждал, готовился встретить весну. Вот только в душе Марии зима только начиналась. Оказывается, не зима то была прожита в Белозерске, всего лишь осень. Настоящая зима начинается только сейчас...
Мария не помнила, как выехала из городских ворот Белозерска. Всё виделось, как сквозь текучую воду. Плачущая княгиня Феодосия, влажные глаза бояр... Слова ещё какие-то говорили, да... И Мария вроде что-то отвечала даже. Вот что? Не упомнить...
Мелькают, мелькают сосны и ели, плакучие ивы, свесившие голые метёлки ветвей над застывшей рекой. А перед глазами мелькает иное... Как ехали они тогда в Ростов, и как тайком, удивлённо поглядывала на своего мужа молоденькая девчонка, до тех пор сохранившая удивление — да неужто она и вправду теперь мужняя жена?
И теперь вот — вдова... Какое страшное, тягуче-безнадёжное слово... Да неужто она теперь и вправду вдова?
Мелькают, плывут вокруг лица верхоконной стражи. Все знакомые лица, ещё бы — за столько-то лет жизни в Ростове великом... Нет только одного лица, самого главного, самого дорогого... Свет мой, Василько, любый мой!
Новая капля из-под полозьев попала на лицо, и это была последняя капля. Будто плотину прорвало весенним половодьем — слёзы, жгучие слёзы хлынули потоком.
— О-о-ой!!! О-о-ой, Василько, да как же это всё!!!
Боярин Воислав, с мрачной тревогой исподволь следивший за госпожой, судорожно вздохнул и не таясь перекрестился. Ну слава тебе, Господи, раз прорвало -теперь будет жить...
...
-... Что скажете? Говори ты, храбрый Джебе!
В огромном шатре Бату-хана, несмотря на размеры, было душно — пахло ладаном, мускусом, горелым салом... В воздухе плавал сизый дым от чада свечей и сальных плошек, расставленных повсюду. Глухонемые слуги бесшумно скользили, обслуживая Повелителя и его гостей. Шёл военный совет.
— Наступать надо немедленно! — Джебе, с повязанной после ранения головой (зацепили-таки при взятии Тарджока) сверкал глазами. — Каждый день позволяет урусам накапливать силы, собирать воинов и укреплять стены Ноугорода. Идёт весна, дороги тают... Немедленно брать Ноугород!
— Я слышал и понял, мой храбрый Джебе, — отозвался Бату-хан. — Что скажешь ты, могучий Бурундай?
Сухощавый, темнолицый Бурундай помедлил, обдумывая слова. В шатре джихангира каждое слово стоит очень дорого...
— Опасно, мой Повелитель. Ноугород мы возьмём, но вот обратно... Обратно придётся плыть на урусских лодках, не иначе. Но с другой стороны — это же несметные богатства! Я бы рискнул...
— Я слышал и понял тебя, — наклонил голову Бату-хан. — Ну, а что скажешь ты, мой верный Сыбудай, хитрый, как тысяча лисиц?
Старый монгол, с рожей, не мытой от рождения, неторопливо прихлёбывал китайский зелёный чай и морщился.
— Я всегда желал тебе добра, и только добра, мой Бату... Наши потери столь велики, что ставят под сомнение удачное завершение похода
Он замолчал, неторопливо прихлёбывая чай. Все ждали, когда старик допьёт свой напиток. Любому другому подобное поведение в шатре самого Бату обошлось бы дорого. Но Сыбудай мог позволить себе практически всё.
— Как ловят обезьян китайские горные охотники? Они насыпают в тыкву сладкий изюм, обезьяна находит тыкву, суёт туда лапу... Всё. Лапа, сжатая в кулак, обратно не лезет, а бросить изюм обезьяна уже не в силах. Даже когда видит охотника, приближающегося к ней.
Старый монгол снова отхлебнул из пиалы.
— Так вот. Ноугород — это тыква, полная изюма. Но разве мы обезьяны?
— Я слышал и понял тебя, мой Сыбудай.
Бату-хан протянул руку и ударил в большой гонг. У входа возникли ханские нукеры.
— Объявите всем мою волю! Мы возвращаемся домой!
...
Да разве это Ростов?
Мария ехала по улицам города, загаженным и угрюмым. Прохожих было мало, и те, кто попадались, торопливо кланялись, провожая глазами возок с госпожой княгиней, и украдкой крестились вслед. Кое-где ворота и калитки были сорваны с петель или выбиты напрочь, и были приставлены наспех, кое-как. А то и вовсе валялись на земле, указывая не то, что хозяина дома нет и не будет. Воров, очевидно, уже не боялись — после татар обычным ворам делать нечего.
Пусто было и в торгу. Кое-где пытались продавать банные веники, но товар тот никто не брал. Съестных припасов в продаже не было видно вовсе. Если кому-либо из горожан и удалось утаить что-то, то крохи те приберегались для своей семьи — март в Ростове городе, как известно, ещё месяц зимний, а уж до нового урожая и вовсе дай Бог дожить...
Мария ехала и смотрела, и сквозь свою боль проступала общая беда. Город напоминал чем-то обесчещенную девушку, оставленную в живых. Жила у папы с мамой щебетунья и хлопотунья, любимое и заласканное чадо, росла и расцветала. Но пришли злыдни, и разом всё кончилось... И пусть руки-ноги целы, только никогда уже не будет несчастная той хохотушкой, какой была...
Княжий терем угрюмо смотрел чёрными зияющими провалами окон, из которых захватчиками были вынуты рамы — прозрачное оконное стекло дорого стоит. Двери и ворота, правда, выбиты не были, их успели вовремя распахнуть. Зато внутри родного дома царили печаль и запустение.
— Ой, матушка наша! Ой, горе-то какое! — завыла-запричитала служанка, одна из немногих, оставленных в помощь тётушке Пелагее.
— Где Пелагея? — прервала причитания служанки Мария.
— Ой, матушка, ведь замучили её! Огнём пытали поганые, да калёным железом! Плетьми били нещадно! Всё добивались, где злато-серебро лежит!
— Кто ещё жив? Говори!
— Ой, матушка... Все почитай целы, трёх девушек сенных уволокли токмо, Дарёнку, Вешняну и Любаву. Да ещё вот книжника нашего...
— Савватий? Его-то зачем?
— Да кто их знает, зверей лютых, что у них на уме... Они ж, поганые, что говорят — десятая часть всего, мол, принадлежит ихнему главному хаму... И всё-всё берут без разбору, и в полон увели многих...
Мария прикусила губу. Так, значит. И здесь горе не обошло Ростов.
— Ой, матушка, да горе-то какое! Ой, да как же мы без нашего князя-батюшки!..
— Тихо! — прервала причитания Мария. — Займись делом, Фовра.
Проходя через пустые покои, Мария зажмурилась. Как это страшно... Не видеть, не слышать ничего, не знать... Она-то, дура, сетовала на судьбу, когда томилась ожиданием и тревогой... Да лучше всю жизнь томиться в надежде несбыточной, чем утратить её навсегда.
На миг в голове у Марии возникло соблазнительное видение — высокая колокольня, и она стоит на краю... Раскинуть руки и полететь... Те немногие, что чудом выжили после такого полёта, говорят как один — в полёте отпускает человека тяжесть сего бренного мира, лёгким и невесомым становится он... И всё кончится. И не будет больше горя, жгучих безнадёжных слёз... Вон как княгиня Евпраксия в Рязани...
Мария перевела дух, отгоняя дьявольский соблазн. Нет, нельзя. А как же Бориска, а Глебушка? И потом, пока ещё княгиня она ростовская.
Боярин Воислав не уходил, ждал указаний.
— Очень хорошо, что не ушёл ты, Воислав Добрынич. Собирай думу боярскую.
— Сделаем, матушка, — наклонил голову боярин. — Что людям сказать, по какому делу разговор будет? Чтобы подготовились...
— Да мало ли дел у нас нынче? — горько усмехнулась Мария. — Но прежде всего решить надобно, как голодной смерти горожанам избежать. Или ты скажешь, нет такой заботы?
— Есть она, госпожа моя, — боярин встал, надел шапку. — Так я пошёл?
— Иди, Воислав Добрынич. Да, вот ещё... Пусть выезд приготовят мне. Одни сани, больше не надобно.
Боярин кивнул.
— На могилку к Васильке поеду...
...
— Ну, матушка моя, прощай. Храни тебя Христос, хоть и не веруешь ты в него.
— Храни тебя Жива, Савватий.
— А может, всё ж таки пойдёшь со мной в Ростов?
В заросшем до глаз кудлатым седым волосом человеке с трудом можно было распознать книжника княжьего дома ростовского. Перекошенная фигура — последствия калёных железных прутьев, прикладываемых к бокам и ляжкам. Но более всего непохожи были глаза. Заметно другими стали глаза у отче Савватия.
