Зверь лютый. Книга 31. Корзно

Зверь лютый

Книга 31. Корзно

Часть 121 "Как dandy лондонский одет и..."

Глава 611

В середине апреля мы вытолкнули караван из Киева. В две противоположные стороны, в разные пункты назначения, с разными задачами. Не "два в одном флаконе", а четыре. И не надо "достижений научно-технического"! Просто чуть организации и ресурсов.

Суетни было много и я как-то отвлёкся. От Боголюбского. У него ж на лице ничего не написано! Как у каменной гадюки. Мой прокол: за Государем нада присматривать ещё тщательнее, чем за маленьким ребёнком. Дитё только себе в рот всякое... всовывает. А Государь и других... "сладостями накормит". Фиг прожуёшь без подготовки.

Чуть назад.

Боголюбский ревнив к власти.

"Плим-плим-плим-плим, я не ревную тебя,

Плим-плим-плим-плим, обиды нет".

Но...

Правители-"ревнивцы к власти", не обижаются, а уничтожают. Предположительно покусившихся.

Не "ревнивые" — государями не становятся. Их могут поставить. По наследству, старшинству, очереди, по чьей-то воле... Не сами.

Мои наглядные успехи вызывали в Андрее ревность: "Почему не я? Не мне? Не моё?". И опасение неуправляемости, неподвластности.

Пока мы сидели каждый в своих землях, мы были соседями. Он, конечно, старше, родовитее, прославленнее. Но власти его надо мною нет.

В походе — он главный. Но снова — я союзник, не подчинённый. И не то, чтобы я подчёркивал независимость, но как-то так выходило, что я сам по себе. Нет, конечно, с его согласия. Но придумал и сделал — я. А он, типа, соблаговолил. Съесть готовенькое.

Я пришёл к Киеву вместе со всеми. Ну, почти. Своим отдельным путём. С его согласия, но сам. На день раньше, но этого хватило для ликвидации Жиздора. Сам, один, в честном бою.

Я нашёл вход в Киев. Сам вошёл и "их всех" впустил. Нашёл выход из вражды с братьями. Да ещё столь замысловатым способом: каждому по владению, но так, что они ни поднять их без нашей помощи не могут, ни Андрею навредить не сумеют.

Ситуация-то была тупиковая. Из-за того, что, в отличие от РИ, я убедил Боголюбского придти в Киев, юрьевичи столкнулись "нос к носу". В РИ Андрей "гречников" после их высылки в Византию не видел. Они, в его памяти, оставались маленькими детьми, несущественными довесками к ненавидимой мачехе.

Конечно, была переписка, были отчёты его бояр. Но всё это — этикетно и удалённо. Прямой контакт вызвал новую волну его ненависти. Уже не просто — "мелкие порождения ехидны". Выросли, сами стали "ехидными". Не просто противно, но уже и опасно.

Братья чётко шли к скорой смерти. Либо прямо — по приказу Государя. Либо, вероятнее, в двухходовку: Андрей их вышлет, я, понимая их опасность для "абсолютизации всея Руси", перехвачу и уничтожу.

Оба варианта никому не нравились, и я нашёл путь к спасению "гречников": исполнение поручения Государя. Служение. Причём там и так, что ни у кого из троицы нет существенных мотивов вцепиться друг другу в горло. Даже возможностей нет — далеко. А вот мотивы помогать — есть.

Я — нашёл решение. Не он.

Ещё я убил двух опасных иерархов русских (Федю Ростовского и Константина Киевского), в разное время и в разных местах, но так хитро, что анафемы мне нет. И, что важнее — убедил. Убедил двух, изначально враждебных Андрею епископов (Антония Черниговского и Кирилла Туровского), склонил их к сотрудничеству.

Сумел перетащить на нашу сторону двух из пяти смоленских князей (Ропака и Попрыгунчика).

Я всё время "передумывал" Андрея. Я был источником, причиной, а, часто, и организатором, ключевым исполнителем, обеспечивающим ресурсом, множества полезных и возвеличивающих его событий.

Добили его, как я понимаю, истории с Евфросинией Полоцкой и с письмами на Волынь.

Перетянуть на свою сторону, впрячь в нашу упряжку Полоцкую святую... Такое просто невозможно! Они же полвека во вражде! А Ванька-лысый — сумел.

Понятно, что про нашу предыдущую встречу в Смоленске я ему не рассказывал. Выглядело произошедшее как чудо явленное: Ванька проповеднул, и сеструха бешеная — агницей смиренной стала.

Факеншит! Евфросиния — такая агница, что любого волка загрызёт! Как была — так и осталась. Но у нас с ней... вась-вась и взаимно-приязненные улыбки. Дама настолько уверовавшая, настолько "просветлённая" в вере Иисусовой, что человека, лишённого страха Божьего воспринимает... как явление природы. Наряду с прочим, Господом Богом сотворённым миром. В смысле: конструктивно.

"Чудны дела твои, Господи! Велика сила твоя! Вот, исделал ты невидаль невиданную: атеиста. Видать, для особой нужды, для грешников наставления, для праведников святых подвигов".

Андрей это видит и разрывается. Между радостью: это хорошо, полезно, успех, и бешенством: почему не я, почему сам не смог так?

Не-не-не! Не в смысле атеизма. Он про это не знает. А в смысле согласия и дружбы Евфросинии.

Сходно с Волынью. Использовать угрозы материнского и отцовского проклятий для решения войсковых задач...

"Вам пишет мать.

Чего же боле?

Ужель ей надо проклинать?

Поторопитесь. В вашей воле

Скорее город свой отдать".

Неизвестно сработает ли. Но если отеческое увещевание от Ярослава-братца он мог себе представить, то угроза материнского проклятия от Агнешки — за гранью воображения.

"За гранью воображения" — очень обидно.

Не смог? — Бывает. Сил не хватило, времени мало, сабля сломалась... не хорошо, но понятно.

Ошибся? — Не знал, не додумал. А кто не ошибается? Только тот, кто не делает.

А вот — "воображалки не хватило"... В чистом виде собственная ущербность. Без смягчающих объективных обстоятельств.

Всё понятно: как, кто, что. Но — потом. "После того как". Когда Ванька-лысый придумал, объяснил, часть уже сделал... А сам? Привык только махать? Саблей в бою, топором палача на плахе? Своих мозгов уже нет? Ванька что — умнее меня?!

Сперва он "дозволял": давай, парнишечка, удиви своей ловкостью. Потом "любопытствовал": ну и чего ещё это лысый уелбантурит? Потом "взревновал": а я?! Этот поезд — без меня?!

При том, что у него вполне достаточно своих, тоже — "горящих" дел. Требующих и ума, и усилий, и изобретательности.

Я подобное испытывал, когда мои мальчишки "водомерку" изобрели. Хочется самому... принять участие, получить удовольствие от сделанного, доказать свою правоту... Кусок дела, жизни, ума, души... проходит мимо. Я же тоже могу! Я же лучше! — Но... нет времени. И вот другие "гребут кайф ложкой", а ты ковыряешься в... в чём-то своём. Часто — скучном, неприятном, сомнительном.

Потом начинаешь в этом понимать, разбираться, видишь смыслы и оттенки, находишь пути и способы. Вкладываешь. Силы ума, силы души. Кусок себя. Дело уже — не вообще, не чьё-то, где-то. Моё дело. Такое — круче, чем "коза ностра" — "наше дело".

Уже интересно, уже пошло-полетело, уже в кайф... Берёшь кого-то, учишь, натаскиваешь. С радостью: ты же уже понял! Тебе же учить — как с горы катить! Наставляешь. На путь истины. На твой путь твоей истины. Отпускаешь его. Смотришь вслед: хорошо, резво побежал. Умно, умело. Как я учил.

Мда... А сам — назад, в серую тьму новых непоняток и неприветок.

"Учитель нас проводит до угла,

И вновь — назад, и вновь ему с утра -

Встречай, учи и снова расставайся,

Когда уйдём со школьного двора".

Ученик делает, радуется, хвастает. А ты понимаешь: всё, уже отстал, "вышел в тираж", выпал из темы.

Завидно.

Но — "нельзя объять необъятное".

Странно: почему у коллег-попаданцев нет такого чувства? Ощущения ограниченности твоего времени, твоих возможностей. И — необъятности необходимого, удивительного, увлекательного.

Андей — ревновал.

Наверное, какие-нибудь молодые и горячие возопят:

— Он же Государь! Р-раз — и секир башка! Нет человека — нет проблемы!

Гос-споди! Избавь меня от подобных возопьющих решал! Или правильнее — возопивных? Возопиявных?

Моя казнь, изгнание, заточение — привели бы к катастрофе. Всё общерусское войско немедленно восстало бы.

Не-не-не! Не за меня!

Против. Против Боголюбского, против вводимых новизней, против той узды, которую мы накинули на эту клячу — "Святую Русь", и упорно тащили. Куда-то. Куда ей не хотелось.

Точнее: ей никуда не хотелось.

"Что было — то и будет".

Не надо нам нового! Пусть "по старине", "как с дедов-прадедов"!

Особый вкус подобным призывам придавало моё полное и демонстративное с ними согласие.

Да! Ура! Припадём! К истокам и скрепам! Источнимся и заскрепимся! Как с дедов-прадедов! И с пра-пра-пра-прадедов! С Крестителя!

— Робяты! Вам который Володя святее? Святославич или Всеволодович?

— Не, ну ты сравнил! Крестителя! Святого! С кое-каким Мономахом ровнять...

И тогда утверждение Любеческого съезда: "каждый да держит свою отчину" — просто детский лепет расшалившихся правнуков. И, значит, ни у кого нет "своей" вотчины.

Бздынь.

— А... а как же? Не! Не может такого быть! Не бывало такого на Святой Руси!

— Да ну? Было. Всегда. Спокон веку. Это только последние семьдесят лет иначе. Новодел, новизна некошерная.

А уж Второзаконие с отпусканием рабов на волю... куда уж прадедовнее? Или — дедовитее? Дедовщиноватее?

"Юридический антиквариат" вызывал когнитивный диссонанс, ставил в тупик, вызывал взбрык и выносил мозг.

Раскол, разногласие между мной и Андреем немедленно вызвали бы такой вал... консервативного восторга, в смысле: энтузиазма хранителей "старины", что все наши новации просто затоптали бы, забыли бы как послеобеденный кошмар.

Дело, конечно, не в двух сотнях моих бойцов или в паре "огрызков" за спиной. Дело в моей репутации, в удачливости, изворотливости, скорости. Которые признавали все. Скрипели зубами, плевались, матерились, но ничего с этим поделать не могли. Останься Боголюбский один — он не смог бы обеспечить такой темп. Просто физически сил не хватило бы. Его бы "съели".

Андрей это понимал. Но — ревновал.

"Крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее — стрелы огненные".

"Песнь песней" толкует о ревности мужчины и женщины. Но мужчина и власть... очень похоже.

Я это чувствовал, но надеялся, что "Киевское сидение" скоро кончится, дороги подсохнут и мы разойдёмся по своим городкам. И буду я, как настоящее попандопуло, давать издалека советы, лучше — по телеграфу, и не нести ответственности. Буду заелдыривать кое-какие вундервафли, выскакивая временами, полный оптимизма как чёртик из табакерки:

— О! Едрить-крушить-инновировать! У меня новая хрень изобрелася! Дерижополь задневинтоприводной образовался!

Выпав из поля зрения, не буду так сильно... возбуждать. В смысле: ревность, а не то, про что вы подумали.

"Отдалённость увеличивает обаяние" — Тацит? — Вот я и обаяню. Издалека.

Боголюбский ощутит себя настоящим законченным Государем, будет ломить сам, не смущаемый даже на намёком на мысль:

— А вот как бы это Ванька-лысый... уелбантурил?

Увы, я не учёл одной тонкости.

Боголюбский, сам по себе, вполне генератор новизней. У него это не от восьмивекового опыта человечества, как у меня, а от собственного оригинального взгляда на мир и возможное в нём. От души.

Понятно, что технологические прибамбасы — не его поле, но вот в своём, в княжеском, он — вполне. И он нашёл-таки способ несколько... поунять мою резвость.

"Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?" — Отвечаю царю Соломону на заданный им вопрос: тот, кто привык постоянно сдерживать и жестокий гнев, и неукротимую ярость.

Последние недели перед выступлением войска на Волынь, последние дни перед уходом каравана, некоторые отряды уже выдвинулись из города, но князья и прочая верхушка ещё в Киеве. Снова пир в той же большой трапезной Западного дворца. Снова награждения. И за прошлое, и на будущее: назначенные сотники государева войска уже присягнули в церкви и получают от Государя шейную серебряную гривну и боярскую шапку.

Традиционно "старшая дружина" состоит из бояр. Обычно именно бояр назначают на эти должности. Верно и обратное: выслужившиеся сотники получают со временем боярство. Связка: чин — сословие не однозначна, как в Петровской Табели о рангах, но распространена.

Здесь Боголюбский вломил прямо, без откладывания "на потом", сразу: чин — шапка.

Просто маленький штришок на тему: "государева служба — хорошо".

Гридни разных князей, которые думают про себя, что и они могли бы стать сотниками — кусают локти.

— А ведь и я бы мог... боярином ходить. Всех же звали. Дур-рак!

Князья это понимают, переглядываются.

Ох, и подорожают бобры на Руси! Много шапок бобровых надо будет: князья тоже начнут массово давать боярство своим старшим дружинникам.

Но мы-то первые!

— Наш-то светлый... тянется за государем... вдогонку. И мы там же... В хвосте.

Я снова сижу на краю одной из "ножек" этого стола "покоем". В соседях, вместо убывших "до дому" торков — литва. Под общий шум, под здравницы веду неспешный разговор. Пытаюсь понять возможные подробности будущего прохода каравана князя Михалко по тамошним землям.

— А вот к примеру, ливы... Вот так прямо и режут?! Всех?! А если Криве-Кривайто запретил? Да ты что?! Ай-яй-яй.

Была мысль пригласить этих ребят в караван. Но лучше не надо. Племена враждебны между собой. Добавлять к вражде каких-нибудь ливов или латгалов к русским ещё и их вражду с куршами или жмудью...

Троекратный стук посоха в пол.

На этом помосте — как в барабан. Шум в зале стихает, мой собеседник оборачивается к центральному столу. Дождавшись тишины, начинает говорить Боголюбский. И тишина становится полной.

Андрей говорит негромко. С некоторой иронией, удивлением. К своим собственным словам.

— Братия князья русские, святители православные, господа боярская. Славные вои и мужи добрые. Ныне мы многих наградили, честью почествовали, кои важное исделали для побед наших, для процветания Руси Святой. Однако же есть человек, коий более всех послужил ныне торжеству правды, воссиянию славы русской и веры православной. Более любого.

Народ зашевелился, начал переглядываться.

— Эт шо ж за герой такой? Победитель-торжествователь-воссиятель? Мы-то? — Не... мы-то само собой... но не настолько же ж...

Мне сразу стало нехорошо. Когда Андрей врубает пафос или иронию — уже тревожно. А когда оба вместе...

— Мы все, воинство хороброе со всея Святая Руси, поднялися и пришли сюда, дабы избавить отчизну нашу от терзающего ея хищника киевского. Мы — пришли. А избавил — он. Главу воровского князя — его меч ссёк.

Андрей резко ткнул посохом в мою сторону. Народ вокруг как-то... развернулся. Ко мне. И отодвинулся. От меня.

Чёт мне... волнительно. Чёт мне... как бы и мою голову не срубили. Типа: а нефиг чужую добычу из-под меча воровать.

— Собралися мы град изменнический взять. Мы — собралися. А он и в город вошёл, и ворота открыл. Двое ворот. И в граде Ярославом, и в граде Владимировом.