Зверь лютый. Книга 31. Корзно

Андрей внимательно оглядел многочисленное собрание, всматриваясь в лица сидевших.

— Кто? По чести, как на духу, скажите мне — кто более явил воинской удачи?

Общее молчание было ему ответом.

Вопрос — риторический, озвучить альтернативную точку зрения никто не рискнул.

— И после одоления нашего — кто более сделал для воссияния славы, для установления мира на Святой Руси? Ныне, всего-то третий раз за всю Русь Святую, у нас митрополит свой, нами избранный. И так изделано сиё, что и Патриарх сего митрополита признает. А не как прежде бывало. Вот, идут ныне братья мои за жёнами себе. От чего великие пользы Руси нашей приключиться могут. Да и не одной Руси, а всему миру христианскому, всей вере Христовой. Вот, собирается по-новому войско. И сын мой поведёт его, дабы установить мир, и закон, и порядок на земле нашей многострадальной. Вот, сотни тысяч людей русских от ярма рабского избавлены. Могут ныне вольно богу молиться, деток ростить. И прочие люди русские во множестве вольностями облагодетельствованы. И иных дел добрых немало исделано. А причина тому — вот он.

Андрей снова ткнул в меня.

— Иван Акимович. Воевода Всеволжский.

Народ зашумел, загомонил. В ладоши хлопать за столом не принято. Но постучать руками, ногами... Одобрям-с! Шайбу-шайбу! Ма-ла-дец! Ма-ла-дец! Бурные, продолжительные...

Я, ясное дело, смущённо и благодарно улыбался, кланялся. И панически пытался понять: а нафига Боголюбский такую славу на меня складывает?

Я и так во всякой дырке — затычка, всякому охотнику — мишень. Этот спич вызовет в русских вятших новую волну злобы, зависти. И так в их ненависти по ноздри. Так он хочет, чтобы меня с головой накрыло?!

— Много, много воевода Иван дел добрых да важных изделал. Поболее любого-всякого. А почему?

Андрей хмыкнул, типа смущённо:

— Открою вам, лутшие люди русские, тайну.

Народ затих. Во сща-сща... и мы все узнаем "самую главную тайну".

* * *

"Сделайте же, буржуины, этому Мальчишу-Кибальчишу самую страшную Муку, какая только есть на свете, и выпытайте от него Главную Тайну, потому что не будет нам ни житья, ни покоя без этой важной Тайны".

А тут Тайну так скажут. Без мук. Главную. В смысле: куда следует вкрутить фигурный болт с метрический резьбой, чтобы так высоко подпрыгивать.

"Сейчас вы узнаете про то, о чём всегда хотели знать, но боялись спросить".

* * *

Публика заволновалась, затолкалась и притихла. Частично приоткрыв рты и затаив сыто-хмельное дыхание.

Андрей, загадочно улыбаясь, что на его лице выглядело... неожиданно, почти шёпотом сообщил:

— А Иван-то Воевода у нас того... Не Акимович.

Народ, в страстном томлении от предвкушении "самой главной тайны", дружно сглотнул. Видимо, проглотив. Тайну. Целиком. Потом отрыгнул, вытащил на свет, начал мять в руках, пробовать на зуб и тыкать в неё пальцами. Производя разнообразные мозговые шевеления и таковые же, но — звуки.

Звуки постепенно ассоциировались и адсорбировались. В нарастающее гы-гы-канье.

— О! Во! А мы-то думали! А он-то... ублюдок! Гы-гы-гы... морда беспородная... ха-ха-ха... плод разврата, дитя похоти... отброс отброшенный... подкидыш-выкидыш-недоносок... тьфу ты, господи, тля приблудная...

Карл Юнг: "Думать трудно, вот почему большинство людей судят".

Здесь судили меня. Осуждали. В лучших традициях Земли Русской и Веры Православной.

Репутация, авторитет, создаваемый многими трудами, с риском для жизни, с напряжением ума, с привлечением знаний, которых, без преувеличения, ни у кого не было... всё это рушилось и расползалось. Какой авторитет может быть у безродной дворняжки? Не пнули — уже хорошо.

Снова, как несколько недель назад, когда Совет отверг моё первое предложение об отмене рабства на "Святой Руси", я чувствовал, что меня макают в выгребную яму. Только более массово, более единодушно. Со всем энтузиазмом всего личного состава. Ряды радостных, ухмыляющихся, ржущих бородатых морд. Радостных — от избавления от страха передо мной. От их превосходства надо мной. От восторжествования.

Шевеление алчущих вшей. Тянущихся ко мне. Делящих меня. Сюда — пнём, сюда — ткнём, сюда — плюнем...

"Жрущая протоплазма"? — Ну что вы! Нормальные хомнутые сапиенсом. Предки наши.

У них передо мной преимущество. По их мнению. Они дети венчанных родителей. Это не их заслуга, это не от их труда, храбрости, ума, души. Но они считают такое — важнейшим. Потому что — "от честнЫх родителей".

Наследственная аристократия. Опора Государства Русского.

Я повернулся к Андрею.

"Ума палата с крышей набекрень"? Сдурел?

Властолюбивый ревнивец? Решил меня "утопить"? Избавится от соперника? — Так я ему не соперник, он это понимает. Изничтожить причину для ревности? Про кого другого — поверил бы. Сильные эмоции клинят мозги, сбивают иерархию целей. Но такое не про Андрея: его непрерывно кипящая личность постоянно полна сильными эмоциями. И вполне выучилась их давить, заменяя разумными, рассудочными решениями.

Понял. "Проверка на вшивость": он внимательно рассматривает публику. Выцепляет, фиксирует реакции.

Он играет какую-то свою игру. Не против меня. А против кого? — Непонятно.

Вру, понятно: против "лутших людей русских". Против "соли земли", против "жрущей протоплазмы" русской аристократии, которая (в РИ) его и зарежет. Игру, в которой я, если не пешка, то что-то типа коня или слона. Лёгкая фигура. Не выше.

Звучание нарастающего общественного остроумия усиливалось, когда Андрей снова взял посох в руки и медленно, размеренно, троекратно ударил им в помост.

Точно: большой турецкий барабан.

Зал затих. Не сколько от бум-бума посоха, сколько под внимательным взглядом наклонившегося над столом Боголюбского.

— Воевода Иван — не Акимович.

Помолчал, давая собранию возможность окончательно затихнуть, "превратиться в слух". Размеренно, будто бросая в толпу камни, произнёс:

— В нём та же кровь. Что и в отце моём. И в братьях. И во мне. Он — Юрьевич.

Сборище немедленно превратилось в "зашумелище". Новость была бурно обсуждена и раз пятнадцать повторена. Сперва — для тех, кто недослышал, потом теми, кто не недовысказал.

Андрей продолжал давить собрание:

— Ныне, в делах Киевских, кровь эта показала себя. Никто, ни один — столь многого сделать не сумел. Даже и из рюриковичей — никто. А в нём — взыграло. Порода. Кровь. Моя. Княжеская.

Боголюбский ещё раз внимательно оглядел зал. Потом прямо повернулся к сидевшим рядком потрясённым князьям. И раздельно повторил:

— Он. Мой. Брат.

Бздынь.

Тишина. Такое переварить...

"Этого не может быть! Потому что не может быть никогда!".

Рюриковичи не признают бастардов. За триста лет от Рюрика их всего два: Владимир Креститель да отец нынешних туровских князей. То-то волынцы так пытались его выгнать, а просьбы "примите меня в любовь" воспринимали как оскорбление.

Василия, внука Мономаха, сына его дочери от "императора" Романа Диогена, которого зарезали наёмные убийцы в Доростоле, но Мономах за имение его сына, своего внука, продолжал воевать на Дунае, взяли только "верно служить князьям русским".

— Двадцать два года тому, об такую же пору, съехались мы, шесть князей русских, в Кучково на Москва-реке. На сороковины брата моего Ивана. Вы-то (он кивнул Живчику и Матасу) помнить должны. Там повенчался я со старшей дочкой покойного владетеля тех мест Степана Кучки, Улитой. А отец мой... поял младшую. Девицу тогда же, в Кучково, выдали замуж. За ближника князя Святослава Ольговича. В то лето мы вместе в поход пошли. Я его помню, рядом бились. Добрый муж. Погиб. Зимой родами и та девица померла. А младенец выжил. Вот он. Добрый молодец от семени отца моего. Брат единокровный.

Публика... охренела. Ряды — полуоткрытых, заросших бородами, ртов, ряды — "юбилейных рублей" разных цветов.

Индийское кино в полный профиль. Хочется обнять и плакать. От неизбывной тоски и счастья обретения. Хочется присоединиться и приобщиться к этой радости.

Вот! Они наконец нашли друг друга! Ура, товарищи! Братья и сёстры! Обнимемся и облобызаемся! Как это.... мило, как это... душевно, сердечно и... и волнительно.

"И — прослезился".

Сухой, малоэмоциональный, негромкий голос Боголюбского не оставлял места для сомнений: это — истина, так — было.

Ещё минута, ещё полминуты, и мозги присутствующих преодолеют эмоциональный ступор и половодье радости обретения "утраченного брата", начнут продираться сквозь колючие заросли загадок и непоняток.

"Зверь Лютый" — сын Долгорукого? — Ну это-то не велика новизна, таких по Руси немало бегает.

Боголюбский назвал его братом? — Да, такое... неслыханно. Но... Крестителя братья признали, Новгород ему в удел выделили.

А вот "брат Государя"... Государем признанный... А на Руси — "лествица". Боголюбскому наследует Перепёлка. Конечно, дай боже государю многие лета, но всё же... Они оба старые, за полтинник. Ненадолго. Младших Андрей с Руси отсылает. Как-то хитро. А этот лысый остаётся. Эдак лет через пять-десять у нас в государях будет вот эта оглобля плешивая. По прозванию "Зверь Лютый". А ещё: "Княжья смерть", "Немой убивец", "Ванька-пряслень", "Колдун полуночный".

У нас? Вот это?! Государем?! — Ох-хр-ренеть.

Мыслительные процессы происходили асинхронно и не синфазно. Дифракционно отражаюсь на физиономиях. Я поймал уже несколько вполне угодливых улыбочек в мой адрес. Забавно видеть, как расцветает нижайшая и верноподаннейшая, вытесняя с конкретной морды лица только что бывшую на ней глумливую, высокомерную, презрительную.

Увы, Андрей не дал мне возможности изучить физиогномистику особей из Большого Совета в подробностях:

— Брат мой Иван. Ныне, коль оглашён ты князем русским, то и надлежит тебе занять место достойное среди нас, рюриковичей. Поди сюда.

Он, однако, показал на место не за княжеским верхним столом, а впереди себя, перед помостом, посреди "покоя". Там, куда выходили прежде награждаемые.

Я несколько завозился, выдираясь с лавки, отвечая на поздравления и похлопывания соседей.

Народ тут, на "ножках" стола, простой. Сходу поклонов в пол не дождёшься.

— Так ты князь?! Ну ниххх... Тогда — выпьем! Напоследок! Пока не началось.

Андрей, едва я встал на указанное место, продолжил:

— Князю русскому много чего надобно. Честь, храбрость, щедрость. Душа и разум. А знак достоинств сих: княжье корзно. Ныне у тебя нет. Так прими моё. Не побрезгуй. Я в нём в Государи Всея Руси венчался.

Намёк — однозначный.

Не только великая, уникальная честь. Русский князь никому не отдаёт своё корзно, пока жив. Только в гроб снимают.

Боголюбский, по сути, объявляет меня наследником. Вторым. Или первым? Выводит "на линию огня". Сталкивает с Перепёлкой. И отодвигает в очереди младших, "гречников".

Я, с моими Крымским и Руянским планами, теперь выгляжу "кукушонком" — вытолкнул братьев из гнезда, чтобы самому больше червячков досталось.

Гнездо и Михалко сидят за столом. Как им такая новость? Передумают? Не пойдут? — Это вряд ли, это прямо под топор. Нынче — под два топора. А вот что они дорогой думать будут... Что — "кукушонок"? Или что "брат обретённый" — "благодетель тайный"? Теперь-то и причина "благодеяния" понятна: "братская любовь", "забота старшего о младших". Или — заблаговременное выращивание союзников? На всякий случай...

Порядок престолонаследования в "Святой Руси" по нынешним временам... очень "вещь в себе". В РИ Всеволод Большое Гнездо, став князем Владимирским, на Киев не претендовал, предпочитая ставленников: Рюрика Стололаза, отчасти — Давида Попрыгунчика.

Но если я, к Всеволжску, который "взлетает как ракета", про который уже ходит по "Святой Руси" множество слухов и сказок, добавлю, после Боголюбского, Суздальский удел и, после смерти Перепёлки, Переяславльский... Да при существующем союзе с Рязанским Живчиком и Новгород-Северским Матасом...

Заманчиво. Хороша приманка. Любой рюрикович на моём месте хапнул бы без раздумий. Это ж — дорога торная! На самый верх! На Киевский стол!

В РИ в эту эпоху есть два исключения: Полоцкий Всеслав Чародей и Владимирский Всеволод Большое Гнездо. Оба посидев на "главном столе Святой Руси", попробовав собственными задницами эту "горячую кашу", не только сами сюда больше не лезли, но и потомкам своим заповедовали. Умные.

Я — тоже. В смысле: помню, что бесплатный сыр только в мышеловке. Хотя мыши сыр не любят. Даже на халяву.

Важнее другое: я — не удельный князь. Я не родился в этом, я не вырос в постоянных размышлениях, упоминаниях окружающих: тот удел — богаче, тот стол — выше. Мне — плевать. Мой мир — Земля.

Любой из присутствующих, может, всего раз-два в жизни слышал такое слово — Земля. Как планета. Как единая сущность. Они никогда так не думали.

Я играю в уголке. Называется: "Святая Русь". Я об этой целостной сущности — каждый день думаю. А они — раз в год. Потому что есть более для них важные вещи: семья, род, вотчина, волость, удел... А уж потом: Русь, христианский мир.

Глава 612

Вот вокруг "удела" и возникает интересная... коллизия.

Я же сам требовал: Любеч — побоку. Нет у князей своих вотчин, есть одна общая — Русь рюриковичей. Князь сидит не на "своём" уделе — на данном государем. Данным — в управление. Временно. Посидел — полетел дальше. Куда старшой сказал. Иначе — наследственные владения, аллод, феодальная раздробленность.

Естественно и наоборот: все владения русских князей — "Святая Русь". А как иначе?

Вот тут я и попадаю. Влетаю по самое "не балуй".

Приняв уникальную милость государеву, "то, чего не может быть", я становлюсь одним из рюриковичей. Конечно, самым-самым. Но — не первым. А первый меня пошлёт. Куда-нибудь. В ту же Тарту, или Руссу, или куда ещё. А на моё место во Всеволжск поставит другого.

— Я ж Не-Русь!

— Не-а. Корзно принял? — Русь. И земли твои — тоже.

Класс! Умница!

Это я про Боголюбского.

Он устроил такой цирк, такой ритуал, что я не могу отказаться. Сказать публично "нет" — можно сразу удавиться. Пока за тобой не пришли толпой и не удавили. С чувством исполненного долга, восторжествования справедливости и заслуженного воздаяния за вопиющую неблагодарность.

Принять корзно? — Потерять Всеволжск. Стать одним из русских князей, обычным золочёным крысюком на куче дерьма. Ну, не обычным. А с идеями и претензиями. Но люди! Люди мои! Которых я собирал, учил, лечил... Всё погибнет.

Принять — нельзя, отказать — нельзя...

Чёт придумать надоть.

Как-то эдак заелдырить, чтобы не только "перебить" общественное потрясение от невиданной, невозможной новизны Боголюбского, но и его самого избавить от горделивого самовосхищения, от чувства чудесника-благодетеля. А то с ним и разговаривать по делу нельзя будет.

"Успех — это способность идти от поражения к поражению, не теряя оптимизма!" — сэр Уинстон? Таки — да. Оптимизатор — оптимизма потерять не может. Профессионально.

Я стоял столбом. Посреди этой, надоевшей уже, трапезной, перед помостом со столом высшей знати, перед Государем Русским.