Прототип бога (главы 1 - 9)

— А ты не бойся. Я человеком был, и себя сознаю. Оставили мне разум. Они — пусть боятся, а то не справлюсь я иначе. Я нездешний, в нескольких неделях пути отсюда жил, если к югу идти. А ты где?

Она все так же всхлипывала и стучала зубами — то ли от ночного холода, то ли от страха. Однако теперь уже на ее лице не был написан прежний трепет, а глаза глядели осмысленно.

— Поднимайся-ка с земли, а то совсем замерзнешь, — сказал Антаглоуф. — Уходить нам надо отсюда. И поскорее, кто их знает...

Девушка молча поднялась и начала отряхиваться. Зато со стороны повозок донесся чей-то голосок — тонкий, умоляющий:

— А нас? А нас отпустишь?

Ходок обернулся. Из клетки, приподняв полотнище, робко выглядывала рабыня, которую он тогда увидел на повороте. Ее глаза тоже светились страхом, а еще такой отчаянной надеждой, что Антаглоуф не мог это не заметить даже в темноте.

— Конечно... Сейчас, — ответил Антаглоуф, шипя и шелестя. Кольнула мысль: опять забыл, опять бы бросил. А ведь люди. Как же...

Он подходил поочередно к повозкам, срывал полог и сдвигал хитрый засов. Двоих невольников держали в колодках — должно быть, очень сильные или просто непокорные... Колодки тоже замысловатые, замкнутые на цепь — Антаглоуф просто перекусывал скобы зубами, чтобы не возиться. И старался не замечать, как при этом на лица наползал ужас перед чужим, пришедшим из-за грани...

Из клеток выбирались они — увечные, изуродованные жертвы сияния, которое исковеркало их тела еще до рождения. Может быть, дало им что-то новое, полезное или даже незаменимое — так бывало, да, — но забрало гораздо, гораздо больше.

Вот вышел знакомый по тому же повороту сухорукий бородач, затравленно кивнул и удалился куда-то вправо. Вот с трудом выкарабкался, почти выпал на землю карлик с раздутой головой, выпирающей буграми и козырьками бровей, весь одутловатый, распухший, живот чуть ли не до колен свисает. Вот спрыгнул с повозки ребенок лет десяти от роду, забился под дощатое днище. Худенький, верткий, а не понять, мальчик или девочка, лица не разглядеть — сплошь поросло светлым волосом, длинным и, наверное, мягким. Вот та самая девушка, которая об уродах напомнила — выскочила, порывисто обняла мертвого ходока, прижалась к бородачу и расплакалась навзрыд. Вот совсем странное — человек, затянутый тонкими чешуйками, почти как рыба. Видно руки, ступни и лицо, но похоже, что все тело такое же, потому что тонко заскрипело при движении, а человек болезненно сморщился. Вот женщина — завернулась в рубище, а сама вся в складках, как мятая тряпица. Щеки, лоб, кисти — везде кожа волной пошла, как нитками собранная, обвисла и колыхается. Глаза навыкате, выпучены, круглые, точно медяки... Вот паренек, горбатый, но как-то затейливо — всей спиной сразу. Плечи вперед, руки длинные, пальцев вроде бы недостает, все суставы будто выкручены, а сзади — хвост болтается, в локоть длиной, через прорезь в штанах просунут. Вот еще женщина — сперва подумаешь, что обычная, только широка в кости... А потом заметишь провал во лбу, полузатянутый кожицей, но с мутным бельмом внутри. И губы сероваты, да и не только они — хотя, может, просто кажется в ночи. А вот...

— Этого не открывай! — испуганно закричала какая-то из рабынь. — Это зверь!

На прутья прыгнуло что-то стремительное и визжащее, царапнуло по полу и отскочило в темный угол. Ходок успел заметить только маленькое бледное лицо, а там — длинные желтые зубы, торчащие вперед. Потом в углу жалостно завыло, и зубастый рот вдруг оказался рядом с прутьями, а рука Антаглоуфа — в клетке, затянутая туда быстрыми тощими пальцами. Затем — чувство повреждения, короткое и резкое, и снова вой за решеткой — сейчас уже скорее негодующий. Урод заметался по повозке, отплевываясь и булькая. Тут только Антаглоуф и увидел, каким был оставшийся невольник.

Да — зверь. Жуткий до исступления. И особенно — потому, что должен был родиться человеком. Немыслимо тощий, больше похожий на костяк, обтянутый кожей, весь скособоченный, скачет вприпрыжку. Роста небольшого. И что-то с плечами не так, но пока не понять.

Зверь опять взвыл и развернулся лицом к Антаглоуфу. Отсветы костра легли на острые скулы, короткий вздернутый нос, капризную россыпь веснушек, мальчишечий вихор на затылке. На хищную пасть и на слепые кожистые желваки там, где у человека должны быть глаза. Ноздри заходили ходуном, втянули воздух, пасть оскалилась, из ее уголка потянулась тонкая ниточка слюны. Мертвечина зверю не по вкусу пришлась, но он чуял живую плоть собратьев по заключению. И хотел впиться в нее, потому что раззявил рот и вновь подскочил к решетке, заскреб по полу черными обломанными ногтями. Густо пахнуло прелью сроду немытого тела, перегнившей мочой и тухлой рыбой.

И теперь ясно, что у него с плечами: из правого росли два скрюченных пальца, а из левого — целая кисть, которая непрестанно сжималась и разжималась, как в конвульсиях. Почти такая же, как две другие, которые были там, где и у людей: тонкая, узловатая, перевитая синими жилами. Бывает же...

— Я же кричала тебе! Что он с тобой сделал? Как рука? Эй, слышишь? — дернула ходока за рукав подоспевшая невольница, которая первой просила его о помощи. У которой груди не по-человечески растут. Встревоженно вгляделась, заметила огрызок на том месте, где у ходока только что был мизинец, ойкнула и прижала ладони к губам.

— Ничего, новый вырастет... Лучше прежнего, — вспомнил Антаглоуф слова Привратницы. Колченогий зверь в клетке всхрапнул, глухо вякнул, подобрал слюни и ударил кулаком по железу. — Это где ж нашли-то такого...

— В поселке купили, далеко отсюда, по дороге к столице. На отца своего напал, вот соседи и продали, пока он отлеживался, — ответила девушка, хоть Антаглоуф просто подумал вслух. — Наверное, деньги себе за уход возьмут, он теперь нескоро на ноги встанет.

— Ты-то откуда знаешь? — удивился ходок. Урод снова прянул к нему, попытался сунуть голову между прутьев, щелкнул зубами. — Тебя же недавно с ними вместе показывать стали.

— Рассказали мне... А ты как знаешь, что недавно? — удивилась вслед за ним и рабыня. Антаглоуф промолчал. Не говорить же ей, что из всего каравана одна она плакала?

Она прищурилась, опустила глаза — сама догадалась. Потом вдруг пошла красными пятнами, залилась мучительным румянцем. Пусть и не рядом светит костер, но ходок заметил. И проговорила тихо, запинаясь, шепотом почти:

— Меня нарочно в рванье выставляли... А то и голышом... К такому и за год не привыкнешь...

Антаглоуф медленно отвернулся, кивнул кучке освобожденных уродов, которые боязливо жались друг к другу поодаль, и направился к деревенским воротам. В груди было пусто и холодно.

— Ограды ваши меня не удержат, — предупредил Антаглоуф и толкнул створки локтем. Скрипнули брусья, с той стороны кто-то отрывисто выдохнул и подналег на засов — и, надо думать, не в одиночку.

А ходок вгрызся в столб, на который крепились створки. Дерево звучно хрустело и легко, как сухая лепешка, крошилось под мертвячьими зубами.

За воротами поняли, что нечистый что-то задумал: засуетились, визгливо кликнули кого-то, загромыхали бревнами или чурбаками — подпорки ставят. Громкий ссаженный бас начал старательно и поспешно выговаривать молитвы, отгоняющие зло. Антаглоуф не обращал внимания, размеренно подгрызал стойки. Сверху, с частокола, на него изредка лилась какая-то вода — наверняка освященная. Опять попытались ткнуть копьем, но Отражатель отобрал его и закусил наконечником — больше оружие на него переводить не стали, только норовили скинуть на голову что-нибудь потяжелее. А голову мертвецу приходилось беречь. Поэтому каждый раз, едва заслышав сверху шевеление, Антаглоуф быстро выпрямлял спину, задирал к небу лицо и скрежетал-звенел на врагов. Те мигом убирались обратно.

Хорошенько надкусив оба столба — так, что они едва на щепках держались — ходок чуть отступил от ворот, примерился и, вопреки ожиданиям собравшихся за частоколом, рванул створки на себя, одновременно отскакивая от них. Ворота звонко хрупнули и повалились на землю вместе со всеми запорами и ватагой защитников. Двое дико завопили, увидев страшную нечисть, вставшую над ними во весь рост, их крик подхватил кто-то в деревне. В проеме мелькнула знакомая лысина.

— Я же говорил, что все равно войду, — скрипнул ходок и шагнул в ограду, обходя распластавшихся перед ним людей.

Толпа, собравшаяся было перед воротами, проворно расступалась. Захлопали двери домишек — живые укрывались от "кровопивца" под родной крышей. Но разбежаться всем Антаглоуф не дал. Грохнул так, что доски затрещали, а люди рядом с ним схватились за уши:

— Стойте, где стоите! Все равно нигде не спрячетесь.

Деревенские замерли, только трое или четверо сорвались с места и с воплями скрылись где-то во дворах. Антаглоуф не стал их преследовать — главное, что остальные все здесь остались, у ворот. И караванщики здесь, а с ними и плешивый хозяин.

— Ну что, здравствуйте... люди, — прошелестел ходок, издав на последнем слове громкий дребезг. Ну и горло, никак не привыкнуть. Живые тоже вздрогнули, переглянулись с соседями, кто-то отчетливо икнул.

— Торгуете чужим уродством, значит? — продолжил покойный Отражатель. — И людей крадете? А ведь знаете, что помрете когда-нибудь. И сказано, что там взвесят все ваши дела. Так вот, знайте же, что я буду поджидать вас на пороге Подземных чертогов. Пуще любого огня неугасимого зубы мои вам покажутся.

Сам себе удивился — откуда слова-то такие вспомнил?

Караванщики глядели на него во все глаза, разинув рты и, казалось, не дыша. Какой-то из них — вроде бы, погонщик — брякнулся на колени и запричитал в голос, запрокинув голову и заливаясь слезами. За ним на землю рухнул и давешний краснощекий мужик, который Антаглоуфа кровопивцем назвал.

— Не поможет. Не замолите уже ничего, — жестко сказал ходок и заскользил взглядом по лицам деревенских. Местные тоже отвесили подбородки и затаили дыхание, так что многие выглядели туповато — особенно те, кто уже выпивки перебрать умудрился. Дети и даже почти взрослые ребята попрятались за юбками матерей и спинами отцов, женщины, как одна, зажимали рты ладонями и прятали лица — кто руками, кто платками или косынками. Взор ходока наткнулся на лысого — тот сразу попытался стать на три головы ниже. Ладно, с ним — потом....

— А вы чего же? — Теперь Антаглоуф обращался к деревенским, и все это как-то разом поняли. — Вы, недоумки, хоть подумайте, что творите. Раз уж урод до таких лет дожил — то, пожалуй, обузой не был. Жили они в поселке своем, работали, наверное, родным помогали... А вы в них камнями швыряетесь. Нехорошо. Понятно, что никто не знает, чего от урода ждать, и не все они — люди... Но эти-то точно ведь люди? Ну, так и вы сами-то людьми не забывайте быть. Ишь, таращатся они...

Покачав головой, Антаглоуф снова посмотрел на лысого. И будто бы услышал слова бывшей невольницы: "К такому и за год не привыкнешь..." Нет, оставлять просто так все это нельзя. Но не калечить же? Что он, хуже них, что ли?

Неожиданно пришло решение — вместе с рисунком, вернувшимся откуда-то из глубин памяти. Странно, видел-то его единственный раз за всю жизнь...

— Все, кто вез рабов — выходят со мной за ворота, — сказал Антаглоуф. — Прямо сейчас. Тебя, лысый, это тоже касается, а то как же? Если кто-то спрячется — спалю деревню дотла.

Расчет ходока оправдался: местные жители сами вытолкали всех караванщиков за частокол. Те, побледневшие, вздрагивающие от осеннего холода и замогильной жути, медленно собрались у костра, куда подошел Антаглоуф. Бежать в чащу никто не решился — то ли подумали, что нечисть все равно догонит, то ли боялись ночного леса больше, чем невольника с текучей стужей в жилах.

— Притащите кто-нибудь спицу подлиннее. Железную, — уточнил ходок. — Да быстрее же!

Почти тотчас же, едва Антаглоуф успел на корточки присесть, из толпы ему протянули тонкий заточенный прут, больше локтя длиной. Как раз то, что просил.

— Так вот, хотел-то я сказать чего... — потер лоб Отражатель. — Негоже так над людьми издеваться, хоть и уроды они. Я понимаю, жить-то на что-то нужно, но не так же... Чтобы на потеху людей выставлять. И, чтобы вы обо мне не забывали, нужно кое-что сделать. Не-а, пытать я вас не собираюсь. Мучений вам и после смерти хватит. Но отметину оставлю. На память, да.

Караванщики, очевидно, ожидавшие, что чудовище будет вонзать спицу в их тела, загляделись, как зачарованные, на гладкие белые пальцы, без видимых усилий выгибавшие железный прут в разные стороны. Спица превращалась в какое-то узорное кольцо размером с донышко от кружки. И в середине кольца тоже сплетается железо. Похоже на печать...

Или клеймо.

Плешивый хозяин каравана дернулся и отодвинулся от костра, когда Антаглоуф опустил железный узор в пламя, держась за оставшийся конец спицы. Смекнул, что к чему...

— Да, все правильно, — то рокоча, то дребезжа, пояснил Отражатель. — И ты первым будешь, самый главный же. Нагреется вот только...

Железо медленно посинело, потом начало наливаться тускло-алым. "Ох, куда ж я лезу-то... Ох, как судьбу искушаю... Больше двух десятков крепких мужиков, а рядом еще и деревенские. Если опять всем скопом накинутся — в клочки порвут, хоть залейся холодной кровью", — подумал Антаглоуф. Вынул прут из огня, схватил плешивого за шкирку и, не успел тот и опомниться, приложил раскаленное клеймо ему к лысине. Зашипело, повеяло паленым, а хозяин каравана громко чавкнул и начал заваливаться назад. На голове у него отчетливыми линиями запекся знак, каким в срединных землях обычно метят продажных девок. Не всех, конечно, а тех, которые заразу разносят.

Ходок был почему-то уверен, что знак именно тот, до каждого завитка, хоть и доводилось на него посмотреть лишь единожды. Подсказало что-то покойницкое, не иначе.

— Ну, теперь остальные, — сказал Антаглоуф. Никто не пошевелился, только послышалось глухое бормотание — кто-то проклинал или молился.

Два десятка взрослых людей сидели у костра и покорно ждали, когда настанет из черед принять каленое железо. Сидели так, словно качались на волне страха... Было в этом что-то куда более странное, чем ходок, вернувшийся из мертвых.

Антаглоуф снова и снова подогревал прут, ставил каждому жгучее клеймо: погонщикам — на правую кисть, надзирателям — на лоб или на щеку... Различал их легко — по одежде, побогаче она или попроще. Да и запомнил многих в лицо — цепко, будто нарочно. Громко вопили только некоторые, остальные лишь коротко вскрикивали или кусали воротники. Те, кто уже получил отметину, потихоньку отодвигались, а затем и вовсе ускользали подальше от костра. Ходок уже не замечал их: получили свое — пускай уходят, куда хотят.

Лысый очнулся, проскулил что-то и тоже улизнул в сторонку. Оттуда вскоре донеслись звуки ударов — никак уроды поджидали бывшего хозяина. Антаглоуф вмешиваться не стал.

Когда без клейма остались только двое погонщиков, кто-то осторожно притронулся сзади к плечу ходока. Он поднял голову — оказалось, снова та молоденькая рабыня подошла. Которая к показам так и не привыкла... Заглянула ему в смоляные глаза, вполголоса спросила: