Прототип бога (главы 1 - 9)

Прототип бога

Пролог

Молния сорвалась со стержня накопительной установки. Шипя, ушла в базальтовые недра горы. Камень всхлипнул, лопнул с пронзительным треском, и тотчас эхом рявкнул громовой удар. Взвыл ветер — тоскливо и надрывно, как старуха на сыновних похоронах.

В шести сотнях шагов оттуда, на утесе, как на сторожевой башне, стоял Пыльный Царь. Стоял, облаченный в пурпур и злато, и смотрел на синие ослепительные дуги.

Спешно догорал скупой осенний закат, и долина под ногами Царя рдела тысячами струй пара. Дымка плыла над бесплодной землей, гонимая ленивым ветром. Очертания скал и валунов за ее завесой дрожали и изгибались. Миг — и пышное одеяние тоже оплыло, тая, потекло вниз. Не прошло и получаса, как оно облетело с плеч, осыпалось к ступням невесомым прахом. Теперь наготу Пыльного Царя скрывали широкие штаны, подвязанные тростниковой веревкой, и потертая длиннополая рубаха с цветисто расшитым воротом, поверх нее — начищенный медный нагрудник. Еще мгновение — и нити в узоре потускнели, а медь чуть подернулась бирюзовой пленкой патины.

Ни тени не промелькнуло на прекрасном снежно-белом лице, но Пыльный Царь остался недоволен. Долго. Тоже долго... У него уже было многое, но ему все равно не хватало. Слишком долго, слишком медленно... Ожидание снова затягивалось, а ведь в прошлый раз почти получилось. Он мог бы ждать вечно, но упускать годы было нельзя. Время не утрачивает свою ценность, даже когда его становится в избытке. Конечно, только в том случае, если знать, как его потратить.

А он теперь отлично знал емкость времени.

Далеко-далеко оттуда, за великим океаном, седоволосый, весь сморщенный человек схватился за голову и безвольно привалился спиной к бетонной стене коридора. Только что ему окончательно стало ясно: община протянет, в самом лучшем случае, еще четверть века. Даже если втрое уменьшить потребление.

— Нам кранты, — тихо сказал старик.

Он сел на пол, спрятав лицо в ладонях и чувствуя, как скребется холод в душе. Будущее стало таким безысходным, каким не казалось уже много сотен лет.

Спустя несколько месяцев в подземелье раздались первые выстрелы, а дикие племена узнали, что молились они вовсе не тем богам.

I. Кожаный Капюшон

— Да где ж его носит, раздери его надвое! Сколько ж можно ждать! Места тут, драть его поленом, совсем не для прогулок! Гори он синим пламенем, этот мозголюб, чтоб он в нужнике утоп! — битый час разорялся Фойтрен, главарь небольшой банды, промышлявшей в северных отрогах Кардалирского хребта. На его красном от злости, всегда обветренном носу выступили крупные капли пота, пересохшие губы кривились, выплевывая ругательства. Фойтрен был в ярости. Никто и никогда не заставлял его так долго ждать, да еще и посреди какого-то непонятного леса, о котором много чего в народе говорят. И почти все, что рассказывают, лучше на ночь не вспоминать. А то не ровен час, бессонница замучает.

Восемь плечистых парней, которые пришли сюда с ним, тоже не особенно радовались такой заминке. Страх и крепкая досада смешивались на их суровых лицах. С другой стороны, какие уж там лица — рожи просто, если называть все своими именами.

— Окстись, Фойтрен! — раздался позади них холодный, чуть насмешливый голос. Бандиты вздрогнули и дружно обернулись. — Так ли надлежит мелкому разбойнику, да еще и чужому подпевале, говорить о господине? Или ты забыл, кто ты, а кто я?

Кожаный Капюшон подошел, как всегда, неожиданно и совершенно беззвучно. Чем занимался этот человек в свободное от встреч с ними время, ни Фойтрен, ни кто-либо из его подручных не знал. Так, довольно похабно, они его прозвали по вполне очевидной причине — из-за вечного капюшона, скроенного из толстой блестящей кожи, который полностью скрывал его лоб и глаза. Настоящего его имени, разумеется, бандиты тоже никогда не слышали.

— Но-но... Не слишком-то зарывайся, э! — уже не столь громко возмутился Фойтрен. — Мы тут почти с полудня топчемся. Пора не летняя, между прочим! Все принесли, как договаривались. Хватит кочевряжиться, забирай, что заказывал, и гони оплату!

— Как договаривались, значит? — недоуменно развел руками Кожаный Капюшон, невзрачный тощий человечек, одетый по-дорожному. — Что-то я не вижу тут оглушенных тел. Где вы их спрятали и зачем?

— Да мы тут подумали... — поскреб затылок главарь. — Тебе ж только головы нужны, я знаю...

— И откуда же ты это знаешь? — Резко вздернулся в ответ подбородок Кожаного Капюшона. Чересчур резко, как будет решено впоследствии.

— Ну, это... Да парни мои говорили, что видели кое-что... — Фойтрен понял, что сболтнул лишнего. Вообще, совсем не стоило показывать такому типу, что они хоть немного в курсе его гаденьких привычек. Странный он, этот Кожаный Капюшон, ничего с ним не ясно. Бывает, ввернет какое-нибудь словцо, и приходится только рот раскрыть, потому как даже по пьяни такого не придумаешь. Вроде, знакомо звучит, а что значит... Правда, поправляется всегда сразу же, может, он иноземец просто? Да и платит ну очень пристойно, ради такого можно почти на все глаза закрыть. Кое-кто за такой достаток целой артелью полгода по старым развалинам сияние ловит, а вот он, Фойтрен, получает их за один поход сюда.

— И что же там было? — не отставал тощий человечек.

— Мы ж не следили, мы так, наткнулись один раз... — вяло попытался оправдаться за своего вожака один из разбойников. — Ну, трупы нашли, которые ты изуродовал, и там голов не было. Как-то уже мертвеца тебе принесли, ты вроде принял. Мы и решили...

— А вам вовсе не нужно ничего решать! Кто вам решать дозволил, кто? Решать, мать вашу через колено! Я вас не решать нанимал! Решать они вздумали, умники! — неожиданно разразился безудержно гневной отповедью Кожаный Капюшон, который мгновениями ранее дослушал до конца объяснение парня. Дослушал совершенно невозмутимо. Вот это тоже всегда раздражало Фойтрена — никогда не угадаешь, что в следующий миг у Капюшона случится с настроением. Бесноватый он какой-то. Хотя плевать, лишь бы платить не забывал.

— Ну ладно, ладно, зря мы так! — главарь понурился, пытаясь замереть с повинным видом, и миролюбиво улыбнулся. — Но товар-то все же посмотри! Не просто ж так тащили.

Не стоило им лезть со своими решениями, ох, как не стоило! Плевать, что уж теперь...

— Посмотрю, а как же... Что у вас там, давайте, — уже успокоился тощий. — Ну?

— Вот, держи, — Фойтрен подал ему объемистый мешок из грубой ткани, весьма недвусмысленно выпачканный снизу. Из-за бурых пятен и разводов стало не так просто ответить, какого цвета он был когда-то. Хотя, скорее всего, грязно-серого.

— Что же мы тут видим? — деловито копаясь в содержимом мешка, протянул Кожаный Капюшон, и голосе его звучало явное разочарование. — Вот что это такое, а?

Он наигранным жестом извлек за волосы на свет огромную голову, когда-то принадлежавшую горному риглакору. Голова эта была отделена от туловища с заметным трудом, что отчетливо распознавалось по неровным зарубкам на торчавших остатках позвоночника. На серокожем лице навсегда застыла предсмертная мука, крупный рот с мощными коричневатыми зубами свела агония, заплывший бельмом третий глаз на лбу выпучился от последней судороги. Риглакор, судя по размеру головы и широкому лицу с чуть заметной черной щетиной, был убит почти в самом расцвете сил, так что казалось очень сомнительным, что смертельный удар ему нанесла именно шайка разбойников. Скорее всего, нашли упавшим со скалы или покалеченным ночными хищниками, а потом добили. Либо даже добивать не пришлось.

Голова была в отвратительном состоянии. Даже слепой бы понял, что в этом мешке она пролежала не меньше полутора лун, и догадался бы, конечно, по ядреному, удушающему запаху разложения, исходившему от гниющих тканей. Кожа на лице побурела, вздулась и даже лопнула на скулах, а от множества трупных пятен походила больше на шкуру какой-то змеи, чем на кожу риглакора. Волосы начали клочками вылезать из скальпа. Кроме всего прочего, на правой щеке виднелись две небольшие дыры, подозрительно напоминающие ходы трупных личинок. Да уж, на редкость неприглядное зрелище.

— И что мне сейчас с этим делать? — брезгливо скривился Кожаный Капюшон. — Начать хотя бы с того, что мне и тела тоже нужны, вы совсем напрасно... решили, вашу мать! Впрочем, ладно, это еще куда ни шло! Но гнилье-то такое мне на кой ляд теперь? Это ж тухлятина конченая! Вы каким местом думали, когда сюда это семь недель несли? Я вас спрашиваю!

Бандиты виновато молчали. Фойтрен немного поразмыслил и, не поднимая глаз, первым подал голос:

— Ну так ты знаешь, опять же, до чего ж это муторно — тащить к тебе всех живьем! Тем более, что с ящером бы все равно ничего не вышло — в первую же ночь сдох от раны, скотина. Ну ящера-то, хорошо, можно привести! А как переть сюда живого риглакора? Как ты себе такое представляешь? Его даже мертвого не так просто доволочь, тяжеленный!

Фойтрен шмыгнул носом и, решив, что этого достаточно для выражения грусти и раскаяния, попробовал завести разговор о наболевшем:

— Риглакоры же вообще далеко отсюда живут, да и опасны жутко, каждый раз идем, как в последний! А ящера только по случаю купить удалось, прямо с казни! И то — избитого и с пропоротым легким! В другой раз ехать-то придется чуть ли не к болотам, очень уж далеко! Вот бы накинуть золотишка, а? За труды все, авансом?

— Меня все это не интересует! — сорвался на визг Кожаный Капюшон, но быстро справился с собой. — Я плачу за н'дизарда по двойному тарифу, за риглакора — по четверному. То есть... Вдвое и вчетверо плачу! Думаешь, это просто так? Нет, это с учетом всех ваших затрат и трудностей! А за эту, я извиняюсь, падаль я платить вам не буду вообще. Забирайте ее себе, над камином повесите.

— С чего бы... — попытался спорить Фойтрен, но вовремя вспомнил, что Кожаный Капюшон в своих решениях непоколебим. Пришлось шумно и напоказ высморкаться, принять обратно подгнившую голову и, от души размахнувшись, могучим пинком обитого медью сапога отправить ее в близлежащие кусты — только брызги в стороны полетели. Попутно — мысленно попрощаться с солидной частью ожидаемой награды. Ну и пускай, остаток тоже не так мал.

— Дальше... — Кожаный Капюшон снова запустил руку в мешок и вынул продолговатую голову н'дизарда. Тлением она почти не отдавала, но отрублена была очень неаккуратно: основание головы, срезанное косо, осталось где-то в другом месте, а с ним — и значительный кусок мозга. Длинная, вытянутая вперед челюсть оказалась приоткрыта, она скалилась в страдальческой ухмылке, обнажая ряд желтых тонких зубов, покрытых коркой запекшейся крови. Глаза закатились, как в припадке, виднелись лишь нижние края щелевидных зрачков. Ящер словно смеялся над своими незадачливыми убийцами, хотя смеяться живые н'дизарды вообще-то не умеют.

— Так получилось, дернулся он, топор криво пошел, — объяснил один из разбойников. Фойтрен метнул в него уничтожающий взгляд, от которого тот, судя по виду, пожелал проглотить свой язык.

— Так-так, действительно, напрочь отсутствует... э, неважно. Вы бы хоть во льду догадались нести, идиоты, — вздохнул заказчик. — Лед бы положили, было бы гораздо лучше...

— Так морозов-то не было еще, — удивился кто-то.

— Ну, значит, учтите впредь! — раздраженно бросил Кожаный Капюшон.

Он взял голову покойного н'дизарда обеими руками за жевательные мышцы, положив большие пальцы на глазницы, и сильно сдавил ее. Лицо тощего человека на миг утратило всякое выражение, замерев в неживой сосредоточенности, как маска. Впрочем, он тотчас же, как ни в чем не бывало, продолжил:

— Эту возьму. По сниженной в полтора раза цене. Возражения не принимаются, плата справедливая. Дальше...

Фойтрену оставалось лишь скрипнуть зубами. Следующей из глубин мешка появилась совсем свежая голова молодой женщины. Ухватив за светло-русые волосы, Кожаный Капюшон принялся внимательно ее рассматривать, изучая со всех сторон. Нескольким бандитам стало не по себе, хоть видели они уже всякое. Но так пристально и безразлично ощупывать взглядом искаженные смертью черты, впалые щеки, на которых ржавыми хрупкими каплями запеклась уходящая жизнь, бледный провал рта с бескровными полными губами, отвисшей челюстью и обломками выбитых передних зубов, разбитый и свернутый на сторону нос, остекленевшие серые глаза, слепо глядящие на мир с безмолвным тоскливым укором, длинные пушистые ресницы и тонкие изогнутые ниточки бровей... Так смог бы далеко не каждый душегуб, будь он хоть трижды висельником.

— Красивая была... — равнодушно, без сожаления произнес Кожаный Капюшон, все так же вертя в руках голову женщины. — Интересно. Что там за проломы зияют вместо зубов, почему мочки ушей оборваны? Волосы русые... Север же? Оттенок... Совсем рядом. Из какого селения? За что была осуждена, и каким был приговор? Почему зубов нет — это ее так насиловали, что ли?

— Ну... Это... — пробормотал Фойтрен, явно озадаченный. — За воровство... И ведьмовство, порчу на мужиков насылала, двоих детей сглазила... Приговор — повешенье, конечно.

— С каких пор тут, на севере, за колдовство вешают? — вкрадчиво проговорил Кожаный Капюшон, немигающими глазами уставившись, будто бы, на всех разбойников одновременно. По спине Фойтрена пробежал озноб: он никак не мог взять в толк, в чем провинился и какая этому дерганому паршивцу разница, чья голова у него в руках. И еще — как можно так цепко держать взглядом девять человек сразу. Что ж он придрался-то! Откуда уж какому-то залетному хмырю знать, что там с ведьмами делают, если даже бывалый бандит об этом никогда не слышал?

— Ну так... Э-э... Всегда так было, — нашелся главарь.

— Да что ты? А почему я всегда думал, что на севере ведьм топят, а? И кто же ей зубы-то выбил, а? Передние-то? — Слова взмывали, как камни из пращи, и падали свинцовыми окатышами, хотя тон Кожаного Капюшона почти не изменился.

— Так люди ж кидались в нее всяким, селяне-то... — гнул свою линию Фойтрен, уже уяснивший, что сознаваться совсем не нужно. — Вот и вышло.

— Вот и вышло... — в точности голосом Фойтрена повторил Кожаный Капюшон, и главарь в изумлении вытаращил на него глаза. — Все было не так. Вы поймали где-то поблизости на лесной тропе девушку, которая, вероятно, возвращалась с отдаленного выселка в родную деревню. Навещала родственников, или еще что-то в таком роде. Вы сразу решили отдать ее мне, но перед этим неплохо и довольно долго поразвлеклись — совместили, так сказать, полезное с приятным. Сужу по состоянию ран на ушах и повреждениям десен. Опять же, губа надорвана, и подбородок желчью измазан. Думаю, найти труп этой несчастной для меня труда не составит, вы бросили его где-то там же, в кустах у тропинки. Так?

— Да нет же! — горячо запротестовал Фойтрен, и другие разбойники согласно загудели. — Мы выкупили ведьму и убили ее сами, на помосте посреди деревни. Точно, ее топить собирались, вспомнил сейчас. Да, и правда, это недалеко отсюда. Спроси хоть у кого, у кого хочешь, из моих ребят или из тамошних жителей. Я название только не помню, да и дорогу туда, но вместе найдем...

— Это неправда, — безучастно ответил Кожаный Капюшон. — Только что я убедился. Ты помнишь, каковы были условия нашего договора?

— Само собой, — быстро отозвался Фойтрен, усиленно скрывая злость и выказывая подобострастие. — Мы приносим тебе тела и другое, о чем ты попросишь, ты неплохо платишь нам золотом или тем, чем мы скажем — серебром, например, или глостилитом, если нам так удобнее. Вот и все, договор очень простой.

— Не настолько простой, — уточнил Кожаный Капюшон. — Было еще одно условие. Вы приводите или приносите людей, приговоренных вашими соплеменниками к смертной казни — неважно, за что. Как вы их получаете в свое распоряжение — меня не касается. Дальше с ними разбираюсь уже я сам. Риглакоры и н'дизарды — это, так и быть, разговор отдельный. Но мы не говорили о том, что вы будете сами убивать заключенных, и уж тем более — что будете хватать кого попало, лишь бы нажиться. Первое я принять еще могу, второе — нет. Говорили мы еще и о том, что в случае, если ваши услуги меня не устроят, я отказываю вам в любом общении и больше с вами дела никогда не имею. Так?

— Ну, так, — хмуро подтвердил главарь.

— Вот и все, собственно. Наше сотрудничество завершено, — Кожаный Капюшон опустил обратно в мешок голову женщины. Клацнули друг о друга остатки зубов в ее челюстях. — Я расторгаю договор, остальные головы, если они есть, даже смотреть не буду. Можете оставить их у себя.

— А наша плата? — прошипел сквозь зубы Фойтрен. Кто-то из разбойников выцедил длинный плевок.

— Какая плата? — удивился тщедушный человек. — Вы остаетесь при своем, я — при своем. Вашего не беру, за что платить? Жалко, что пропадет товар, но есть кое-что поважнее. Зря я вообще связался с людьми вашей... профессии, ошибка будет исправлена. Разговор окончен.

Он повернулся на каблуках и мерным шагом направился в чащу. Фойтрен постоял в недоумении, грязно выругался и рванулся вслед за ним.

— Ты что, совсем страх потерял, гадов потрох? Какое там еще "окончен", ты! Золото наше гони, дохлятина ты хилая! — взревел он, хватая Капюшона за плечо и рывком поворачивая лицом к себе.

— Что-то оказалось непонятным? Оставь меня в покое, отправляйся со своей бандой гулять куда-нибудь подальше отсюда, — выцветшим голосом посоветовал тот, выскользнув из крепкой, как клещи, руки и слегка отпихивая разбойника в сторону. Такого Фойтрен уже не смог вынести. В его глазах сверкнула звериная ненависть, и он закатил тощему человечку такую оплеуху, что Капюшон отлетел на добрых три шага и грохнулся на прикрытую опавшими листьями лесную землю. Этого главарю показалось мало, и он, подбежав к распростертому телу, принялся охаживать его ногами под ребра, вкладывая в удары тяжелых сапог все свое бешенство.

— Успокоился? — по-прежнему уткнувшись носом в прелую листву, поинтересовался Кожаный Капюшон. Он воспользовался небольшой передышкой, когда Фойтрен, запыхавшись, решил перевести дух. Этим, разумеется, он привел главаря в еще большее неистовство.

— Ах ты ж мразь, на голову хворая! Да мы сейчас у тебя свою оплату просто отберем, скотская твоя харя! Угощайся, бледная сволочь! — сипел на выдохе бандит, с оттяжкой молотя ногами скрюченное тело.

— У меня ее нет с собой, — лежа пожал плечами Кожаный Капюшон и тихонько всхлипнул. — Как и всегда. Не видно, что ли?

— Да ладно? Тогда мы ее из тебя попросту выбьем! Принесешь с песнями и плясками, и еще умолять будешь, чтобы побыстрее на свидание с прабабкой отправили! — Фойтрен перекосился в ухмылке. — Ну-ка, навались, ребята! Ты, Ухо, на стреме постой — вдруг с ним дружки какие-нибудь...

Разбойники принялись за работу всей гурьбой. Месить лежащего ничком человека — дело нехитрое, но главарь невольно загордился, глядя, как слаженно у них это выходит. Эх, раззудись, плечо! Так этой паскуде чванливой, так! Надо бы по почкам еще задвинуть. Хватит помыкать Фойтреном и его людьми, теперь он сам будет заводить условия. А условия простые: хочешь жить — тащи золотишко. Все, что у тебя есть. Потом проверим, не утаил ли чего.

— Отлично, все, что нужно, я испытал. С меня довольно, — раздался чуть поодаль знакомый голос. И голос этот принадлежал Фойтрену!

Разбойники ошеломленно вперились в возникшую справа тощую фигурку. Больше всех, конечно, был поражен сам главарь. Он перевел взгляд на свои пыльные сапоги, рядом с которыми больше никто не лежал. Когда этот дохляк успел встать, и почему не заметили-то?

— Вы ведь не уйдете? — устало спросил Кожаный Капюшон краденым голосом.

— Уйдем, уйдем... Теперь точно уйдем... — поспешил его заверить законный обладатель. Повернулся, махнул рукой, давая знак остальным, и тут же выбросил в Капюшона тонкое хорошо смазанное трупным ядом лезвие, припасенное специально для таких случаев. Лезвие легко скользнуло в воздухе, блеснуло в пробившемся сквозь редеющие кроны солнечном луче, коснулось впалой груди человечка и куда-то исчезло.

— Все понятно, — диковинным, совсем безжизненным тоном произнес Кожаный Капюшон, не давая бандитам опомниться. — Да, люди точно ничего не потеряют от вашей смерти. Ума не хватает даже на то, чтобы спокойно уйти, если ситуация непонятным образом складывается не в вашу пользу. Как привыкли костоломами быть и переть на рожон, такими и остались навсегда. Это я объясняю сейчас, чтобы посмотреть, как мои слова окажутся осмыслены. Не может же человек не осознавать простейших вещей.

Кожаный Капюшон стоял неестественно прямо, как будто враз утратив все эмоции. Напряжение сошло с его лица, заострившиеся было черты разгладились, словно выполнив необходимую работу. Кто-то из бандитов швырнул в него топор. Разбойничий инструмент беззвучно отскочил от тела, как от стального доспеха.

— Думаю, среди вашего народа вы заслужили уже не один смертный приговор, ведь так? — заключил тщедушный человечек, вновь цепляясь страшным взглядом сразу за всех девятерых. Дождался какого-то одному ему понятного ответа, чеканным движением вскинул подбородок, и его капюшон распался на множество лоскутов. Никто не успел заметить, что произошло дальше.

Фойтрен и его подручные умерли за девятнадцать секунд по внутреннему времени комплекса. Большую часть этого промежутка заняла короткая агония.

II. Сонная явь

После полудня птицы все же снялись с привычных мест и огромной галдящей стаей унеслись к горизонту. Судя по всему — с тем, чтобы больше никогда не возвращаться. Надо же, как много их оказалось в окрестных лесах... А ведь Антаглоуф еще удивлялся, как им удается так глушить весь поселок своими криками.

Он поморщился, еще раз подошел к мутному окну и взглянул на частокол, отделявший жилье от опустевшей лесной опушки. Птицы... Улетели, ну да и пусть там императору кланяются, что ли. Туда им и дорога, поганым. Тем более, что в последние три недели можно было с ума сойти от их утреннего гвалта. Изо дня в день, почти три недели подряд! Каждая, даже самая захудалая птичка, от крапчатого свистульника до лысоухой совы, видимо, считала своим долгом оповестить весь мир о том, что она пережила очередную ночь. Теперь Антаглоуф даже, кажется, начал понимать это их стремление. Хотя ненавидеть пернатых крикунов меньше не стал.

Под сапогом пронзительно скрипнула половица. Надо бы заняться домом, да все никак не выходит. Родители их умерли давно, больше десяти лет назад, почти сразу друг за другом — сначала отец, потом мать. Антаглоуф с тех пор больше, чем по полугоду, проводил в походах, его младшая сестра боялась ночевать одна и часто гостила у подруг. Поэтому дом подолгу пустовал и порядком обветшал. Хотя разве до этого сейчас...

Он сплюнул прямо на плохо отскобленный дощатый пол и вышел на улицу. Дрянные птицы стали последней каплей. Ладно бы перелетные, хоть пока и не сезон — так нет, вообще все! На остальное можно было закрыть глаза, даже на сны, но такое... Тут уж впору самому ноги уносить. И совсем нет желания выяснять, от чего именно.

Антаглоуф вспомнил про сны и еще раз поморщился. Никогда их не запоминал, даже в детстве, за что сейчас-то такая радость? Скоро всерьез придется подумать над тем, чтобы завязывать с этой дурной привычкой — спать. Даже древесные настойки уже не помогают. Надоело похмелье, так недолго и с печенью проститься. Без того уж здоровьем теперь не сильно похвастаешься. Да что там, ему и тридцати нет, а на висках кое-где проблескивает серебро...

Почему же так жутко от них, от этих снов? Вроде бы, ничего настолько уж особенного, если здраво рассудить. Никаких выпущенных кишок, в которых копошатся мухи, никаких брачных ночей с гнилыми невестами и никаких женщин, пожирающих своих младенцев. Никто никого не пытает, не режет и не убивает. В чем же дело?

Хотя... Ничего особенного? Антаглоуфа передернуло всем телом, когда из памяти снова будто бы всплыл минувший сон. Он еще раз с удивительной живостью увидел, услышал и почувствовал, как течет низ безглазой маски, как обозначается щербатая щель рта, оттуда плещет чем-то бурым и маслянистым, а затем выползают пальцы. Один, другой, третий, изо рта начинают лезть руки... И шепот, тихий, на грани слышимости, но неумолчный, всепоглощающий, отнимающий волю и заменяющий ее слепым ужасом: "Помоги-и-и..." К Темному Князю такие сны!

Пришлось снова считать шаги, чтобы отвлечься. Окаянный сон никак не желал забываться. Антаглоуф, известный среди своих товарищей по ремеслу как Отражатель, неторопливо плелся к кабаку и думал, что же со всем этим делать. Как обычно, ничего толкового в голову не приходило.

Кличку свою Антаглоуф получил за видимую тягу лазать по крайне сомнительным местам, а также за кургузый меховой плащ с нашитыми поверх него свинцовыми пластинами, который он носил постоянно, даже когда не собирался в поход. Таких, как он, скупщики из срединных частей империи называли ходоками. Почти вся сколь-нибудь сытая жизнь многих северных деревень строилась именно на удачных вылазках подобных людей. Еще бы: почва скудна, в лесу съедобное растет вовсе не в таком обилии, как в других землях, хищных тварей очень много, скота не напасешься. Одно богатство — ветхие руины, да и те почти всегда так сильно отравлены старыми проклятиями, что живут ходоки едва ли не втрое меньше, чем нормальные люди. Зато стоит найти что-то хорошее — моток медной проволоки, который надо волочь вдвоем, потому что он толщиной в руку, ржавое железо на перековку или, если сильно повезет, несколько фляг из глостилита — и можно ни в чем себе не отказывать чуть ли не год, у скупщиков есть все, что может понадобиться в северном селении. И куда тут денешься, если полностью зависишь от того, удалось ли отыскать в сияющем пепле очередную пиалу? Хоть сотню раз за ночь с криком просыпаться будешь — все равно не уехать никуда с голой задницей, даже в соседний поселок. Кому там нужен еще один нищий? Своих хватает, даже краюху хлеба никто не подаст. А уж о том, чтобы перебраться поближе к срединным землям, без огромных накоплений не стоит и мечтать. Сам попросту не доберешься, за дорогу с караваном возьмут по-настоящему бешеные деньги. Тут можно даже не брать в расчет, что на новом месте вообще-то надо еще обжиться. Если уж в Аласконе даже самый завалящий арбалет может купить далеко не каждый, а Аласкон не намного-то и севернее! Впрочем, нет, там совсем уж край земли.

Солнце, неспешно спускавшееся к горизонту, скользнуло косыми рыжими лучами по пластинам на боковине плаща, взъерошенным волосам цвета лежалой золы и рано начавшему стареть лицу Антаглоуфа. Ходок сжал зубы. Он-то ладно, проживет и со снами, но сестра? Ей вообще делать нечего в этой вонючей дыре, со всех сторон овеянной тысячами проклятий! Молодая красивая девушка, ей еще жить и жить... Недолго она, с ее-то худобой, обмороками и малокровием, протянет на севере, где далеко не каждый крепыш успевает разменять третий десяток. А тут еще это все! Вот что ни говори, а ведь и правда что-то очень недоброе сейчас творится. Птицы просто так всей толпой невесть куда не отваливают.

Нет, никуда и впрямь не денешься. Вот бы все-таки найти что-нибудь такое, чтобы хватило не только на переселение вглубь империи, но и на хорошее приданое! И выдать ее замуж! По возрасту — в самый раз, четырнадцатая... нет, пятнадцатая осень скоро минует. Только обязательно в срединных землях, нечего ей с ходоками или охотниками путаться.

Одолеваемый раздумьями, Антаглоуф толкнулся в дверь "Пятиногой змеи", снова сплюнул и решил, что в следующий раз лучше будет и в самом деле считать шаги. Все равно от этих пустых задумок нет никакого проку, а о нечаянной удаче мечтает каждый ходок. И почему-то почти все находят не сказочные богатства, а свою последнюю долю сияния. О везении здесь не слышали очень давно.

— О, Антаглоуф, дорогой друг! Какая неожиданность! — Застал его еще на пороге знакомый оклик, прозвучавший до приторности благодушно. — Присаживайся! Выпьешь?

— Глирфинд, прохвост ты наш, ты ж отлично знаешь, что я тут почти всегда по вечерам бываю. Какая, к демонам, неожиданность? — сухо отозвался Антаглоуф, подходя к столу и протягивая руку для приветствия. Повесил плащ на кованый крюк, вбитый в закопченную бревенчатую стену, пододвинул тяжелый табурет, опустился на него и в поисках хозяина обвел глазами тесную комнатушку, почему-то именуемую залом. Зал этот был почти пуст — кроме них, лишь двое охотников из соседней деревни сидели в дальнем углу.

— Не упрел еще в своей хламиде? — немедленно выразил участие Глирфинд, чаще упоминаемый в поселке как Старый Хват. Выразил не столько вопросом, сколько сочувственным изгибом долговязого поджарого тела. — Как ты ее таскаешь-то вообще, она же, должно быть, тяжеленная?

— Привык, — буркнул Отражатель и махнул трактирщику, который таки соизволил выйти из кладовой. — Лишним вряд ли будет. Хотя, конечно, не в кабаке, это да. А ты что, пришел плащ мой обсудить? Бросай свои ужимки. Чего тебе от меня понадобилось? Что-то очень уж ты нынче приветлив. Так, хозяин, принеси-ка мне пива, большую кружку, и еще жаркого с пряным корнем вдобавок. Корня тоже побольше. Запиши на меня, денег с собой не взял. И смотри, не разбавляй, знаю я!

— Да ну тебя, лишь бы настроение человеку испортить... — надулся Старый Хват. — Что, не рад мне, да? А я не такой, как ты, я людям радуюсь, особенно старым друзьям. Раз в год увиделись, а ты со своими этими сразу... домыслами...

— Кончай, это совсем не весело, — раздраженно поморщился Антаглоуф, кивком поблагодарив трактирщика за принесенный ужин. — Домыслами! Что ж я тебя тут не видел-то ни разу? Ты просто так даже на обочину не плюнешь. Три раза вот подумаешь, не поднимется ли пыль, а если поднимется, то куда полетит. Может, на сапоги, а сапоги новые. Чего хотел?

— Ну... — промямлил Глирфинд, убирая с лица оскорбленное выражение и подкручивая длинный седой ус. — Дельце есть одно, да. Хорошее. В убытке не останешься, точно говорю. Да.

— Так бы и говорил, чего сопли-то тянуть? То, видите ли, домыслы, то про хламиду... Что за работа, далеко? Проклятия есть? — осведомился Антаглоуф, сосредоточенно жуя жилистый кусок жаркого. Взгляд ходока привычно остановился на противоположной от входа стене. Там над дымным очагом, прибитое гвоздями к стене, причудливо вилось длинное высохшее тело той, в чью честь и был в свое время назван трактир.

— Конечно, есть, как без них, — удивился Глирфинд. — Если б не было — нанял бы кого попроще. Да и путь неблизкий. В общем, там, где Гнилозубая Стена...

— Рядом с Гнилозубой Стеной не работаю, — быстро перебил его Антаглоуф. — Ты слыхал, наверное... Змеиных птиц там развелось, терпеть не могу этих гадов. В самом лучшем случае, весь в дерьме измажешься, потом за полгода не отмыться. И проклятия там кое-где очень сильные.

— Да ты дослушай сначала! — дернул его за рукав Глирфинд и быстро оглянулся. — Не рядом совсем! Просто по ней найти проще всего. На северо-запад, поднимаешься по руслу сухого ручья... Ну, в общем, потом расскажу, что и как. Главное — мне один олух проболтался, мол, кое-что увидел там. Сам туда собирается, чтобы все толком рассмотреть, через четыре луны. Ну, а я не пальцем деланный, я столько ждать не буду.

— И что же он там видел? — уставился на собеседника Антаглоуф, оторвавшись от еды.

— Гремучее железо. Ржавое, правда. И...

— Не интересуюсь, — разочарованно отрезал ходок. — Еще и ржавое! Спасибо, сам тащи. Рванет по дороге — так даже лохмотьев не найдут. Олух твой — не такой уж и олух, раз туда сдуру не полез.

— Зато денег на похороны не надо тратить, выгода сплошная, — хохотнул наниматель. — Железо там — сплошь в глостилитовые ящики упаковано. Эти ящики любой скупщик с руками оторвет...

— Да я и сам знаю, — неприязненно покосился на него Антаглоуф. — Из них чего только ни делают, я даже ножи и картины видел. Толку-то, если все железо еще вынуть надо. Разница только в том, что жахнет посильнее.

— Если железо прямо там паковали — значит, должны быть и пустые ящики, — возразил Глирфинд. — Даже доставать ничего не надо.

— Так-то оно так, — вздохнул Антаглоуф. — Только вот откуда нам знать, где его паковали? Может, и не там совсем. Там оно просто хранилось. Мало ли?

— Неужели ты откажешься от того, чтобы взять и проверить? — хитро прищурился Глирфинд. — Ты-то — и откажешься вдруг? Да ни в жизнь. Ты ж ничего не теряешь! Вдруг там, кроме гремучего, еще и обычное старое железо есть, на переплавку? Кузнецам сдашь по четверной цене — плохо, что ли? Или сталь, отличная, которая не ржавеет! Да и вообще, там всякое может быть...

— В том-то и дело, что всякое, — сощурился в ответ Антаглоуф. — Например, все проклятиями сплошь залито, влез — и через три дня впору кинжалом сердце нащупывать, лишь бы заживо не сгнить. Или гадость какая завелась, вроде тех же змеиных птиц. А то и похуже.

— В общем, я предлагаю все решить очень просто. Я говорю тебе, как найти это место, плачу небольшой задаток, ты идешь и проверяешь. Там уж поступай, как считаешь нужным. Если что-то принесешь — две трети добычи тебе, треть — мне. Связи у меня есть, если обманешь — я об этом непременно узнаю, а вслед за мной — и вся округа. С тобой дела никто из наших иметь не будет, а скупщики из срединных земель с одиночками больше не связываются. Так что...

— Да брось ты, Глирфинд, когда я кого-то из вас обманывал? — пробормотал Антаглоуф. — Вас обманешь, торгашей... Куда, язви его червяк, хозяин снова подевался? Надо бы еще пива.

— Чего вина не взял сразу? Вроде, неплохое завезли. Красное, конечно.

— Да ну, дорого. Это уж после похода, сейчас-то какой смысл, — резонно ответил Отражатель. — А почему, кстати, скупщики больше ничего не берут у одиночек? Не слышал об этом.

— Правильно они делают, — горделиво распрямился Старый Хват. — Сколько раз уж были случаи, когда из-за какой-нибудь железяки — ну, само собой, основательно проклятой — половина каравана где-то в лесу и оставалась, один за другим. Поздно спохватывались. Да и животине вьючной вредит, просто погонщики мрут быстрее. А мы люди испытанные, надежные, у нас все чисто, все проверяем — на листьях, на мелком зверье... Конечно, к нам доверие есть.

— Да, доверие — это, ясное дело, здорово, — согласился Антаглоуф, допивая остатки из кружки.

— Жаль, что скупщики теперь у нас нескоро появятся, — погрустнел заказчик, снова сгорбился так, что острые лопатки выставились назад. — Наслушались разной ерунды, мол, нечисто у нас теперь чего-то тут. Ну, что звери средь бела дня на дорогу выходят, птицы свои яйца клюют, куда-то уходит скот и все такое... Хотя вот вши и правда у всех почти пропали, это да. Так это ж хорошо!

— Что, и впрямь пропали? — без особой радости полюбопытствовал ходок.

— Ну да, даже у Кривого Ключника с его космами они сами собой повывелись. Представляешь? Нет, ну это и в самом деле как-то удивительно, конечно, но какой же это повод не ездить-то к нам! Что, лучше вшей хватать, что ли? — продолжил жаловаться Глирфинд.

— Да не во вшах же дело, — отмахнулся Антаглоуф.

— Ну, хоть убей, не понимаю я этих скупщиков! — совсем скис наниматель. — Одна беда с ними. От расстройства, слушай, даже сны всякие дурацкие в последнее время снятся.

— Сны?.. Что же за сны? — чуть было не подскочил на месте успевший заскучать от надоевших за эти недели разговоров ходок, но вовремя вернул лицу прежнее выражение. Ни к чему окружающим знать, насколько его сейчас волнуют всякие сны.

— Сны-то? — Глирфинд все же заметил, что взгляд собеседника изменился, но не придал этому значения. Мало ли, кто чем интересуется. — Ну... странные очень. И яркие, прямо весь день перед глазами потом. Вчера вот, например, приснилось, что стою я перед огромным троном, красивым таким... Светится он весь, аж глазам больно. Стоит, главное, посреди какого-то глухого пустыря... И чуть ли не под облака уходит. А на нем сидит кто-то, и не понять, то ли молодой, то ли старый...

— Это как так? — недоверчиво вклинился в рассказ Антаглоуф.

— Вот так, обычно. Сон же. Так вот, сидит он, значит. Одежда вся течет и клубится, ну, как туман, — продолжил Глирфинд. — Лицом похож сразу на всех, с кем я пил когда-нибудь. Сзади него облачка такие, как их на иконах пишут. И тишина кругом, тихо-тихо... И, хоть и тишина, а я откуда-то знаю: очень он у меня мою амбарную книгу просит. Ах ты, думаю, паршивец, тебе она зачем? Ну, и проснулся.

— И правда, странно, — Отражатель повел плечами. Эх, ему бы такие сны, а не те, которые приходят! — А он не ответил, зачем?

— Вот еще, буду я спрашивать. Чтобы я все свои расчетные записи кому попало показывал, ага! Говорю же, явно с расстройства приснилось, из-за скупщиков-то. Вот они как раз те еще хитрецы, книгу мою посмотреть бы точно не отказались, — усмехнулся Глирфинд. — Шутки шутками, а я серьезно думаю, не нанял ли кто знахарку какую, чтобы во снах чужие секреты выведывать. Так что я теперь и во сне расчеты никому не покажу, обойдутся все эти молодые-старые.

— Очень кому-то твои секреты сдались, — криво улыбнулся Антаглоуф. — Тоже мне, воротила поселковый. Слышал я, как твои дела сейчас идут. Нужен ты, конечно...

— Нужен, не нужен, а дела-то у нас в гору повалят, — заулыбался нимало не задетый заказчик. — Глоуф, дружище! Мы ж себе, наконец, какое-никакое состояньице сколотим! Мы же...

— Во-первых, никакой не "Глоуф", а Антаглоуф, — резко оборвал его ходок, поднимаясь и снимая плащ с крюка. — Терпеть не могу, когда меня называют "сиянием", пусть и на старом языке. От сияния, знаешь ли, люди дохнут и уроды рождаются. Во-вторых, я тебе ничего не обещал. Бывай.

"Да ну к демонам этого Хвата с его мутными делишками! Как будто я не знаю, что он и гремучим железом тоже приторговывал когда-то. Завязывать надо со всем этим, — подумал Антаглоуф, выходя из трактира. — Или хотя бы не ходить совсем уж непонятно куда, да еще и в такую даль. Лазить, как все у нас, по давно разведанным местам, находить какую-нибудь глостилитовую бутыль раз в полгода... Жить вполне можно. Все-таки давно уже не юнец, хватит..."

III. Новый заказ

"И зачем же я согласился-то! Как угораздило! Дурень, ох, какой дурень! — думал Антаглоуф на очередном привале, при помощи просмоленной дратвы, крепкого словца, кусочков дубленой шкуры и костяной иглы починяя разодранные в клочья сапоги. — Что я там забыл-то? Такая даль! А дорога-то какая — то овраг, то ручей, то чащоба! Не мог не потащиться, сквалыга малоумный... А все Хват этот со своими олухами! Чтоб им дворцовые вельможи всю ночь снились!"

Закатное солнце разлило свою кровь по редким тяжелым тучам, от горизонта до горизонта, и равнодушно умирало, оставляя человека наедине с его бедами. Ходок в сердцах хлопнул ладонью по колену и взвыл от боли, потому что игла все еще была зажата между пальцами. Пятую неделю он никак не уставал ежеминутно костерить свою жадность и недальновидность, заодно разбирая на все лады весьма бурную и настолько же непристойную семейную жизнь всех родственников Глирфинда. Начиная с его деда и заканчивая каким-нибудь троюродным деверем. Погодка-то как порадовала еще! Сплошняком дожди вперемешку с гнусными хлопьями липкого снега! Только нынче к вечеру чуть распогодилось, завтра, похоже, снова морось зарядит. Да уж, только в такую-то пору и тащиться неведомо куда, где еще непонятно, что его поджидает! Гнилозубая стена, на северо-запад, по руслу сухого ручья... Сухой он там сейчас, как же, жди! Наверняка давно очень даже мокрый!

Хорошо одно — осталось меньше недели пути. Если постараться, то дойти можно дней эдак за пять, хоть дни и становятся все короче. А там уж... Эх, да что там уж.

Ну, конечно, Антаглоуф все-таки попытается разобрать пару ящиков так, что гремучее железо лишний раз ворошить не придется. Срезать стенки, остального не касаться — пусть лежит себе, как лежало... Он постарается, он очень постарается. Другое дело, что там все будет не столько от старания зависеть, сколько от удачи пресловутой. Гремучее железо — штука такая. Его можно две луны на повозке по разбитой дороге трясти, собирая колесами каждый ухаб и каждую яму, и ничего с ним не случится, доедет в лучшем виде. Хотя так посмотришь — ржавое же все, вроде как, аж пыль сыпется. А иной раз ветерок подует — и железяка под ногами ахнет так, что окрестные деревья повалятся, а на других требуха гирляндами повиснет. И вроде даже пятнышек рыжих не было на скругленном блестящем боку... Бывало ведь не раз такое.

Отражатель туго затянул дратву, намотал внушительный узел и обрезал нитку. Ладно, может, там и правда пустые ящики есть, трогать железо не придется. Или сразу будет видно, что трогать нельзя — тогда никаких попыток, никакого азарта и никакого сожаления, развернуться — и обратно, домой. Все-таки, как ни крути, сестре он больше поможет живой, чем умерший, да еще и во все стороны разбросанный.

Да и вообще, спокойнее надо, в последнее время совсем с ним что-то не то... Так и с ума сойти недолго. Вот, например, с какого же такого перепоя здешние места все больше знакомыми с каждым пройденным часом кажутся? Антаглоуф этим путем только один раз ходил, да и то — настолько далеко не забирался! Постоянно теперь такое чувство, что стоит подольше присмотреться к какому-нибудь дереву или вот к тому утесу, заросшему мхом, и вспомнишь что-то важное. Ну, смотришь и смотришь, а ничего все равно не вспоминается. Да к бесам, глупости какие... Еще внимание обращать.

Это все из-за снов, точно. Они тоже с каждой ночью все острее... От последнего чуть не вывернуло прямо спросонья. Может, в том причина, что на деревьях ночевать приходится. Хотя Антаглоуф вроде никогда и не боялся высоты.

А может статься, это все из-за молчунов серых? Ну, которых на юге риглакорами зовут. Вроде бы, молчуны что-то такое умеют... Охотник один — как, бишь, его звали? — рассказывал, что ему говорил приятель, мол, чьего-то деда молчун-шаман все водил мимо их ущелья, не давал туда пройти. А однажды они какую-то страшненькую девицу к себе выманили, средь бела дня. Известно уж, зачем. Может, теперь всю деревню извести решили, а сами рядом поселятся?

Так, все-таки правый сапог совсем ни на что уже не годен. Придется, видимо, как-нибудь дойти в нем — пришить побольше шкуры, может быть, деревяшку какую вставить, — а потом уж только выбрасывать и заказывать новый. Отличное дельце, ничего не скажешь. Прибыль пока где-то очень смутно маячит, а расходов... И ведь он даже до места пока не добрался.

Однако ж, сам виноват, под ноги смотреть нужно в перерывах между снами. А то сапогом в следующий раз не отделаешься. Повезло еще, что слизень вялый был, сытый, до ступни добраться не успел. А ведь крупный попался — размером почти с ладонь. Конечно, могло быть и лучше — к тому времени, как ходок заметил на обуви бесформенный белесый комок с черным ядром внутри, тот уже успел превратить носок сапога в густой желтоватый гной. Но пускай хоть так, чем потом хромать две луны — и это если еще удастся слизня тотчас же содрать. А там ведь другие на подмогу ползли... Ну и дрянь.

Слизни-безголовики явно были дикими — слишком набухли и потемнели от переваренной пищи, их ленивый хозяин давно бы таких сожрал. Вот еще не хватало... Разумеется, вполне возможно, что хозяин сам стал чьей-то закуской, или просто срок его пришел, только Антаглоуф, увы, убедить себя в этом не мог, как ни старался. Скорее всего, слизни от него навсегда ушли и научились плодиться сами. От поселка, конечно, далеко, но рассадник в окрестностях — та еще радость. Надо рассказать охотникам, пусть десятой дорогой обходят.

Антаглоуф перестал мучить покалеченный безголовиком сапог, пристрастно осмотрел его, результатом починки остался недоволен, но все же сунул ногу в голенище и натянул обувь, ставшую тесной от сырости. Ну ладно, совсем скоро стемнеет. Пора бы на дерево лезть, рубить настил и привязывать спальник. Вот та хвойница, пожалуй, подойдет — высокая и раскидистая. Съестное поднять с собой, а остальное можно и под деревом оставить. Воровать некому, тут по ночам не станет разгуливать даже полоумный.

Эта ночь стала особенно кошмарной и бесконечной. Во снах, глубоких, как бездна, явственно был кто-то еще, кроме самого ходока. Кто-то тяжело ворочался там, копаясь в отбросах воспоминаний и вытаскивая оттуда самое грязное, страшное, стыдное, злое. Кто-то говорил со спящим, беспощадно подбирая слова, но слов не было слышно. Кто-то молился гнусавыми голосами, и молитва звучала, как песня пьяной шлюхи из придорожной таверны. Кто-то протяжно, визгливо стонал — рядом или в голове. Тревога выросла в груди, как гриб-паразит, лопнула и затопила болью и темными водами. Обрушилась всей тяжестью на беззащитное сердце...

Отражатель проснулся незадолго до рассвета. Проснулся мгновенно, сон потух, как свеча на сквозняке. Вынырнув из сна, широко распахнул глаза и часто-часто задышал, захлебываясь и кашляя. Нужно было идти — сейчас, немедленно! Неважно, куда — уходить, уходить!

Он не помнил, как сполз по кривому стволу, обдирая руки о шершавую кору, и когда успел захватить припасы и заплечный мешок. Как сломя голову бросился куда-то, не разбирая дороги. Пришел в себя ходок только посреди просторной, ровной, как доска, поляны. Подлесок словно отступал от ее краев, и даже сухой травы почти не было видно — лишь пара кустов по окоему. Еще не успев удивиться, Антаглоуф уже отпрыгнул в их сторону, стремясь как можно скорее покинуть лесную проплешину. Некогда думать, что здесь не так и почему земля голая — и без того ясно, что место гиблое. А сияние тут или, может, мерзость какая селится — пусть другие дураки разбирают. Почему ж занесло-то именно сюда, других полян в лесу мало, что ли...

Ходок резко встрепенулся и попятился от плеши, обдирая спину об кусты. Сразу всколыхнулся внутри тот тошнотворный ужас, от которого Антаглоуф и пытался убежать. Вот оно что, ага... Полян-то много, а снилась эта. И, видимо, не первую ночь. Точно, точно — вот такое дерево ни с каким не спутаешь, его почти узлом завязало. Рядом расщепленный натрое пень, над ним раскинул ветви колючий сросток кинжальника. Раскинул, как жрец на церемонии. Торчит шип, свисает гибкая плеть дикого вьюна-скипидарника — как нож и кадило в руках.

Вот оно как выходит-то. Никуда не ушел. Позвала его поляна, и приволокло. Явился сам, сам явился!..

Под ногу подвернулся узловатый корень, Антаглоуф потерял равновесие и с размаху сунулся лицом в рыхлый хвойный перегной. Конечно, как же иначе...

— Ничего не бойся, — раздался вдруг откуда-то из-под земли тихий, изумительно нежный женский голос. И это было, пожалуй, едва ли не страшнее, чем вопли своры черных людоедов. — Слушай, запоминай и ничего не бойся...

— Не бойся?! — дурным голосом заорал Отражатель, обращаясь к чуткой пустоте. — Не бойся, да? Значит, не бойся?! И правда, чего бояться-то! Выходи, где ты там?! Не бойся, не бойся! Ничего не бойся!

Рядом тихо щелкнуло, прошелестело, и в плечо ходока вонзилось что-то крохотное, горячее и острое. Как муха впилась.

Антаглоуф глухо выругался и схватился за укушенную часть, опасливо развел пальцы — вроде так и есть, крошечный красный бугорок. Отвел от него взгляд — и обомлел: в рассветном сумраке по лысой поляне кружили десятки призрачных теней. Безмолвно переплетались в причудливом танце, разбегались, холодными пятнами размывались в слитном движении и снова сходились.

— Кто мы — тебя это волновать не должно, — продолжил неведомый голос, доносившийся, казалось, отовсюду. Тени бесконечной вереницей завертелись рядом, то появляясь, то почти исчезая на недоверчивом утреннем солнце, которое едва успело пробиться к земле. — Ты нужен нам, ты пришел сюда не просто так. Ты исполняешь заказы, приносишь вещи. Считай, что теперь мы — тоже твои заказчики. Об оплате не беспокойся. Мы спросим тебя о согласии. Если ты согласишься, то сейчас будешь волен заниматься тем, что замышлял. Но к вечеру четвертого дня, чуть раньше или чуть позже, тебя найдет наш воин. Не бойся его. Встреть это время вдали от поселений — туда он заходить не может. Если с тобой будут другие люди, воин убьет их и, возможно, тебя, так что будь осторожен. Следуй с ним сюда. Здесь мы расскажем, что делать дальше. Согласен?

В этот момент все тени разом куда-то исчезли. Антаглоуф все так же полулежал на краю плеши, и в его голове бесполезно крутилась одна дурацкая мысль: вроде бы, ему задали вопрос, но не разговаривать же с пустой поляной?

Словно отозвавшись на его замешательство, небывалые фантомы вновь заскользили между деревьев рядом с ходоком. Сейчас они лишь чуть-чуть не терялись в светлеющей полумгле утра. Как там принято с духами-то разговаривать? Эх, знал бы, что так выйдет — хоть к знахарке бы сходил, спросил. Обидятся еще, кто их знает. Как обратиться-то хотя бы?

— Э-э... Уважаемые, а если откажусь? — Отражатель попробовал в меру вежливо прояснить обстановку. Не соглашаться же с налету.

— Тогда ты просто забудешь все, что видел здесь и слышал, — проникновенно и ласково зашептал тот же девичий голос, как будто истаивая вместе с тенями. — Может быть, не только это. Впрочем, из твоей памяти пропадет, самое большее, полгода — не такой уж и великий срок, не так ли? Заставлять силой мы не станем. Но ты очень, очень, очень нужен нам. Соглашайся...

"Ох ты как, а! Полгода! Нет, спасибо, за полгода много чего случилось, забывать — совсем не след. Как раз вот Землекоп еще с прошлого похода мою долю задолжал, да и сосед занимал, пусть немного совсем, но все-таки... — пришла к Антаглоуфу до крайности стяжательская мысль. — Забуду, так эти шельмецы никогда не напомнят сами..."

— Мы щедро тебя наградим, если дашь тот ответ, который мы ждем... — зашелестела незримая собеседница. — Ты больше никогда ни в чем не будешь нуждаться... Сможешь жить так, как хочется, а не как приходится. Ты так нам нужен... Если бы ты только знал.

"А, да демоны с ней и все Подземелье, что я теряю? Соглашусь — и здравствуйте, срединные земли. Если, конечно, не обманут призраки. Доверять им, конечно, не могу, но ведь и я им ничем не обязан! Если почую, что нечисто что-то в заказе — кину их, да и все дела! Хотя нет, не так-то просто. Воин вот придет какой-то — помогать будет, наверное... И следить, чтобы я не сбежал. Да о чем я думаю вообще? Что происходит? Сон, дурной сон, снова сон..." — лихорадочно размышлял Отражатель. Потом вспомнил, как надрывно кашляет теперь сестра, уже полгода с ней приступы случаются. И исход встречи стал очевидным. Тем более, чего не сделаешь во сне?

— Да и катись оно все! Нужен, значит. Согласен, чего уж! Уговорили! Давайте без обмана только. Не забудьте, что обещали.

— Об этом не беспокойся. Жди нашего воина. Береги себя. До встречи, отзывчивый человек... — любовно выговаривал голос, слабея с каждым словом. — До встречи...

Беспорядочно замерцали тени, зашлись белой рябью. Словно в восторге, метнулись друг к другу, как бы желая обняться, и замерли в степенном поклоне.

Антаглоуф моргнул, и наваждение сгинуло, как не было его. Посмотрел на плечо, куда впилось неведомое насекомое — кожа еще чесалась, но бугорок тоже исчез. Как будто и не было ничего... А может, и в самом деле не было? Вот и поляна вроде снова стала незнакомой, а куст кинжальника тихо качается на ветру, напоминая большую метелку. С этими кошмарами гадостными чего только ни привидится... Может, и духи поляны просто приснились в ночном бреду?

Отражатель от души, с заворотом, ущипнул себя за руку и скривился: да, вполне даже ощутимо. Почти до синяка, надо же. Выходит, сейчас сон точно уж закончился. Так были духи или нет?.. Как-то же он оказался на этой проплешине.

Да и ладно, к чему разбирать, что было, а чего не было? Все равно не поймешь, как ни старайся. В поселке вот сосед начал ночами блуждать, да что там сосед... Неделю назад сестра очень напугала. Антаглоуф вышел по нужде во двор, а она там стоит и, раскрыв рот, на луну смотрит. Волосы по плечам распущены, стоит в одной рубашке. Рот черный в темноте, а глаза белые-белые... Пригляделся — а они у нее совсем не на луну, а обратно в глазницы уставились! Да так, что даже краешка цветного не видно! Подбежал, дернул за руку — очнулась, непонимающе замигала... Наверно, и он так же на рассвете прогуляться пошел...

Ну, хватит, что уж. Привиделись ли призраки, или наяву беседовали с ним — по сути, не столь уж важно. Раз уж согласился — задание выполнит, а если тот воин не придет — значит, и не было ничего. Не сложно совсем.

На всякий случай Отражатель попытался заговорить с поляной, обругал самыми распоследними словами кинжальник вместе с его хвойным кадилом и хотел спеть похабную песенку, но передумал, потому что в ней как раз упоминались какие-то духи. Ответа, конечно, не получил. Пробормотав что-то вроде "Ну ладно, как хотите, все равно я согласен", он двинулся на поиски своего — их с сестрой — глостилита.

Окончательно приняв решение и невольно взбодрившись, Антаглоуф зашагал прочь от голой поляны. Напряженно вгляделся в прикрытое ветвями небо, попытался по восходящему светилу определить, куда же ему теперь идти. Повернулся так, чтобы солнце светило в самый уголок правого глаза, слегка повернул голову в противоположную сторону. По всему выходило, что занесло Антаглоуфа не слишком уж далеко — ну, сколько он за утро успел бы пройти? Значит, если сейчас ходок направится вот туда, на северо-запад, то рано или поздно Гнилозубую стену он обязательно увидит, мимо точно не пройдет. А там уж ясно будет, что за ручей и куда по нему.

Антаглоуф продирался через чащу еще полдня, и, наконец, к вечеру деревья сменились редкими зарослями корявого кустарника. Почти тогда же вдалеке, почти там, где кромка леса царапала пухлые тучи, увидел ту самую стену. Казалось, что за остаток дня он вполне успеет добраться чуть ли не к самому ее подножью, но расстояние было обманчивым. Идти туда предстояло не одни сутки.

Название этого места родилось просто и понятно: ну, что еще можно сказать о неровном частоколе из огромных мертвых домов, которые тесно прилепились друг к другу, заметные издали? Часть невозможных строений сильно источили ветра, часть покосилась, часть надломилась, некоторые вообще наполовину рухнули и застыли угловатыми клыками... Торчат на горизонте щербатым оскалом, привечают стаю мерзких тварей, насмехаются над одиноким путником... Да чтоб пропасть ей, стене этой.

Антаглоуф невольно сплюнул, плотнее закутался в тяжелый плащ и направился дальше, огибая открытую равнину по подлеску. Нечего туда высовываться. До гнездовий змеиных птиц, конечно, пока далеко, но у Отражателя совсем не возникло желания проверять, где начинаются их охотничьи угодья. Целее останешься.

Начинало темнеть, и ходок снова полез на дерево. На этот раз пришлось делать еще один настил сверху, над собой. Мало ли, кто тут ночью с воздуха охотится. Кто в чужом дохлом городе еще живет.

В эту и следующие две ночи спал Антаглоуф удивительно безмятежно и крепко, как редко бывало и в детстве. И это ему сейчас тоже совсем не нравилось — нельзя настолько расслабляться в походе, тем более — когда ты один. Тем более — в темноте. Ох, нельзя...

Теперь Гнилозубая стена была уже совсем рядом, нависала серыми боками почти над самой головой, давила на душу каменным тленом и глухим молчанием. Змеиные птицы, увы, не галдят и не щебечут, они только тяжело урчат, а змейки шипят в их раздутых шеях... Приходилось беспрестанно останавливаться и ощупывать небо тревожным взглядом: не спускается ли сизокрылая пакость с ядовитым гадом в зобе? Очень мешали треклятые низкие облака, затянувшие солнце, как густая грязная жижа. В них и вся стая спрятаться может, не заметишь... Где же этот ручей-то поганый?

Отражатель принялся на ходу озираться кругом, пытаясь поглядывать и на небо. Ведь должен был свернуть, стена уж вот — рукой подать... Неужели прямо к ней подходить придется?

В животе застыл невольный холодок, и тут же обнаружилось то русло, якобы пересохшее. Как и следовало ожидать, сейчас затяжные дожди все-таки наполнили его мутным потоком, и идти придется по берегу — благо, трава уж вся пожухла, не придется в ней ногами заплетаться...

Облегченно вздохнув, Антаглоуф зашагал вдоль ручья, время от времени перепрыгивая с берега на берег и все больше отдаляясь от злосчастной стены, но не забывая смотреть в ее сторону. Наконец-то дорога ходока пошла под уклон, и снова начался подлесок. Потом показались и деревья. Все, теперь уж вряд ли достанут. Приятного аппетита, птички...

— Здравствуй, дружочек, — сразу же донесся чей-то высокий голос. — Вот ты и попался. Заждались.

И прежде, чем Антаглоуф успел обернуться, слева сильно ударило в висок. В глазах плеснуло черно-зеленым, земля куда-то пропала, а потом вдруг возникла прямо перед ходоком. Нос хлюпнул соленой хворью, снова ударило по голове, земля закружилась, как будто он хорошо перебрал, и накатило забытье.

IV. Цена промаха

Антаглоуф очнулся от боли в скрученных за спиной руках и глухо простонал. Голова тоже болела, но куда меньше — или так казалось потому, что руки попросту заливало студеной тяжестью. Глаза оказались плотно укрыты какой-то пропахшей гарью тряпицей — наверное, мешок надели. Судя по тому, как занемели кисти и как саднила изрезанная кожа, связали его тонкой проволокой из старых руин. Значит, не совсем простые разбойники напали.

Примотан к какому-то пню или дереву, сидя. Плащ почему-то не сняли, да и не обыскали толком, похоже. Любопытно, почему. Жалко, не поможет это ничем, со стянутыми до помертвения руками-то.

Нет, это ж надо так подставиться! С полсотни серьезных походов на счету, едва ли не лучший ходок в поселке! По руинам с малолетства лазать начал! И шел, разинув рот! Птиц он высматривал! Конечно, куда больше-то смотреть! Еще, надо сказать, повезло, что грабителей встретил, а не зверя какого-нибудь — тот бы сразу сожрал, а с людьми хотя бы поговорить еще можно. Вдруг получится чего. Ну, ошиблись они, не того ждали. Не убили же сразу — значит, нужно им что-то.

— А-а, очухался, сердешный? — послышался тот же высокий голос. Что за голос вообще такой странный? — Долго же ты спал. Опять ждать заставляешь. Нехорошо.

— Проволоку размотайте, а... — прохрипел Отражатель. — Зачем так-то... Без рук же останусь.

— Ну уж нет, дружочек. Мы, значит, размотаем, а тебя потом поминай как звали. Знаем мы вас, ходоков... — натянуто рассмеялся незнакомец. — Потерпи уж пока. У нас разговор не очень долгий будет.

— Э-э... Ребята, да вы чего, у меня с собой ничего нет, кроме мешка с пожитками походными... — торопливо забормотал Антаглоуф. — Здоровьем своим клянусь, нет ничего, сами проверьте... Чтоб всей родне моей сиять, если вру... Отпустите, а? Парни, чего вы?

— Парни?.. — снова хохотнул собеседник, но на этот раз, кажется, искренне развеселился. — Вы слышали, друзья мои? Парни... Да уж, парни!

К его гортанному заливистому смеху присоединился невнятный низкий гогот и чье-то тоненькое хихиканье. Ходок, не желая усугублять свое незавидное положение, терпеливо ждал, пока бандитам надоест потешаться. Непонятно, конечно, что это их так порадовало, ну да и гори оно в Пекле — зачем вникать, не до того сейчас. Обещают, стало быть, короткий разговор...

— Да уж конечно, жди, дорогуша, — отсмеявшись вдоволь, продолжил неизвестный — главарь, по всей видимости. — Еще чего. Не для того мы тут околачивались. Посиди-ка еще чуточку, поговорим.

Отражатель зажмурился, потом снова открыл глаза. Нет, все равно ничего не видно, слишком частые и грубые волокна... Да и воняет очень. Эдак он и задохнется тут скоро.

— Слушайте, я это... Дышать не могу. Мешок хоть снимите, куда я денусь...

— А и правда, что ж тут мешок? Все равно наш дружочек вряд ли кому-то про нас проболтается, так ведь, Тланга? — спросил главарь у кого-то. В ответ раздалось какое-то неразборчивое бульканье. Видимо, оно выражало согласие, потому как мешок мигом развязали и стянули с головы. Антаглоуф со всхлипом втянул в себя свежий, пахнущий сырым песком воздух и закашлялся.

— Попить тебе, да, бедняжка? — участливо склонилось над ним чье-то лицо, расплывшееся в туманное пятно. Ходок поморгал, привыкая к неяркому свету, — оказывается, вечер уже почти успел угаснуть — и кивнул:

— Да... Не помешало бы...

— А вот не будет пока водички! Вот она, но пока не заслужил! — стройный невысокий разбойник, которому и принадлежал тот высокий голос, махнул рукой в направлении лесного ключа. Прохладная даже на вид влага вытекала из расщелины между двумя валунами и узкой проворной струей бежала, видимо, к ручью, у которого Антаглоуф и зазевался так опрометчиво. В горле враз пересохло еще сильнее.

Вот как, и ключ загодя нашли, когда место для засады выбирали. Похоже, и в самом деле давно они тут, и основательно к делу подошли. Неужели все именно для него готовилось? Да ну, быть того не может. К тому же, кто знал, что он пойдет...

Что он пойдет вдоль этого ручья! Мысль пронзила лопатки цепким морозом и замерла где-то в кончиках обескровленных пальцев за спиной. Да и что им еще делать в засаде у Гнилозубой стены? Боясь поверить самому себе, ходок осторожно спросил:

— Вы тут, часом, не из-за глостилита? Или гремучего железа, наверно? Если что, я могу показать...

— Да ты нам только рожу свою подбитую можешь показать... — опять развеселился главарь с высоким голосом. — Все мы знаем и про глостилит здешний, и про остальное.

— Ясно. Передайте Глирфинду, что он очень редкостный ублюдок... — стараясь сохранять хладнокровие, устало вздохнул Антаглоуф. — Ну вот зачем так, а?

— Глирфинду? Это Старый Хват который? — совсем уж откровенно покатился со смеху разбойник. Ему вторили еще двое, которых Антаглоуф видеть не мог, потому что они стояли за его спиной. Выходит, трое их всего, не ослышался в первый раз. Хотя какая разница... Если бы даже связан не был, с троими бы не справился.

— Не, твой Хват сам болван такой же, как и ты, братец... — утирая лицо платком, пояснил главарь после небольшой передышки. — Ох, позабавил... Хвату, дескать, привет! Чтоб ты знал — никакого склада тут не бывало, а тот дурачок, который якобы Хвату проболтался — это я и есть. Лицо просто грязью измазал немного, вроде как щетина.

И только тогда Антаглоуф понял, что не может точно сказать, мужчина перед ним или женщина. Стройная фигура с явной талией и маленькой, но вполне приметной грудью, длинные темные волосы, огромные синие глаза на миловидном округлом лице... И — заметный пушок над верхней губой, густая бородка под нижней... Больше никакой растительности, и бакенбард тоже нет. Главарь был, без сомнения, красив, но противоестественной, отвратительной красотой. Даже его звучный высокий голос невольно резал слух, как уже заметил Антаглоуф. Как же это, что с человеком стало?

Разбойник (разбойница?), очевидно, заметил смятение ходока и вновь усмехнулся, теперь уже довольно.

— Удивился, да? Наша семья всегда была довольно... необычной, дружочек мой, — белозубо улыбаясь, начал он. — Бабку вот из деревни с позором выгнали, потому что она еще девкой забрюхатеть умудрилась. Ни разу с мужиком не спала — и вдруг такое, ага. Потом родила трех девочек. Выросли, похожи на нее стали, как... три капли воды. Ну, и моя мать одной из них была, само собой. А я — вот. Могу детей делать, а могу и сама родить, наверное... По крайней мере, все при мне. Показать?

— Э... Нет, я верю... — поспешил ответить Антаглоуф.

Главарь, тем не менее, с видимым удовольствием распоясался, оголил бедра и нагнулся. Отражатель не знал, что здесь уместно будет сказать, поэтому пробурчал что-то невнятное. Разбойника, похоже, его слова не впечатлили, потому что он подошел к пленнику и отвесил ему наотмашь увесистую пощечину. По губе ходока побежала тонкая струйка крови, он прижал подбородок к груди и языком осторожно проверил зубы. Пока вроде не шатаются, но если беседа и дальше пойдет в том же духе... Хорошо хоть, те двое пока не вступают.

— Что, не нравлюсь? А тебя не спрашивал никто! Сиди и помалкивай! У нас к тебе совсем другой разговор, — прошипел главарь и жестом подозвал кого-то из тех, кто стоял за деревом, к которому привязали пленника.

Антаглоуф, совершенно озадаченный, опять раскрыл рот. К нему вышел самый настоящий чернокожий! Наверное, из людоедских племен! Что он делает здесь, так далеко от кочевых стоянок, да еще и в компании белого разбойника, который родом уж точно не из дикарей?

Походка у черного оказалась неровной, прыгающей, сам он был на голову выше мужчины-женщины, но казался чересчур тощим даже по сравнению с главарем. Жилистый, как будто из ржавых жгутов сплетен... И черный-черный, точно не полукровка. А волосы-то какие — как курчавая шапка, право слово!

Подойдя к главарю, черный вынул из-за широкого пояса несколько тонких пластинок из коры и взялся раскладывать их на вытоптанной земле перед Антаглоуфом. Закончив, он стал тыкать в одну из них толстым коротким пальцем, что-то мыча. Слов не знает, что ли? А смеялся вместе с остальными... Ну, может, просто так, мол, как и все. Надо ж как, палец у него со стороны ладони розовый почти...

— Чего он хочет-то? — растерянно спросил ходок. — Ну, кора какая-то...

— Смотри, что там начерчено, дубина! — вконец разозлился главарь. — В кого тупорылый-то такой? Риглакоры в роду были, что ли?

"Значит, "риглакоры", а не "молчуны". Не местный, стало быть, — сделал вывод Антаглоуф и попытался пошевелить пальцами, почти не чувствуя их. — Сегодня — здесь, завтра — там... Совсем плохо. Плевал он на всех ходоков, вместе взятых... Убьет и даже не поморщится".

— Смотри! — не дожидаясь, когда Отражатель проявит должное внимание к кусочкам коры, мужчина-женщина рванул его за волосы, наклонив к рисунку. Скрученные руки ходока едва не вывернулись из плеч, а проволока еще сильнее впилась в кожу. В глазах помутилось от боли, но Антаглоуф покладисто уставился в собранный рисунок. Ну и что же это? Линии какие-то и закорючки... Извиваются и складываются в кривую дырявую сетку. А вот деревья нарисованы. Где-то он подобное видел... А, правильно, охотники показывали, они так звериные тропы отмечали. План называется, или, по-другому, карта...

— Я в картах не разбираюсь, — честно сказал Антаглоуф, ожидая очередного рывка. — Объясните так.

— А придется научиться, дорогуша, — с показным благодушием нараспев произнес главарь и отвесил ходоку затрещину. — Заказом меньше, заказом больше...

— Ха! Вот уж как, и вы туда же! Еще один заказ, значит? — не выдержал Антаглоуф. — Ишь, нанимателей-то развелось...

— Помолчи-ка, — досадливо изогнул яркие губы разбойник. — На нас поработаешь немножко, раз уж склада никакого нет. Не просто же так сюда волочился, правда? По карте этой придется искать кое-что. Хотя само место тебе должно быть знакомо — это Колодезь-Светлячок.

— Колодезь-Светлячок? — Отражатель вздрогнул и мотнул головой. — И насколько... далеко от него находится то, что вам нужно?

— О, дружочек, ты подумай — стали б мы тогда Хвату голову дурить, — вздохнул главарь. — Аккурат в Колодезь надо бы слазить. Но, вот гляди, не туда, где сама шахта, а вот сюда. Еще один вход есть, видишь?

— Да что за шутки у вас, — сдвинул брови Антаглоуф и поерзал, пытаясь хоть чуть-чуть расслабить металлические путы на запястьях. — Вы ведь знаете, почему его Светлячком прозвали? Там сияние не скрывается даже! Кто видел, тот и трех дней не протянул!

— И что? — пискляво проговорили за его спиной. Ходок опять вздрогнул — забыл, что там кто-то стоит. Голосок девчачий, но тоже странный, да еще и слова смазываются. Кто ж такой?

— То есть как? — Ходок попытался повернуть голову к новой собеседнице. — Я ж сгнию изнутри!

— С того нам какое? — совсем непонятно выразилась та. — Умри тебе, да. Что для мы?

"Наверное, имеет в виду, что им плевать, помру я или как, — догадался Антаглоуф. — И правда, им-то что..."

— Ну, положим, принесу я оттуда то, что скажете. А дальше-то как вы с ним? — попытался урезонить разбойников Отражатель. — Оно ж сиять будет так же, как сам Колодезь!

— Это уж тебя, мой милый, должно меньше всего волновать, — улыбнулся уголком рта мужчина-женщина. — Скажем так — различать, что и как сияет, мы умеем. В остальном — разберемся.

— Во стально — раз-берем-ся, — коряво повторили за спиной и захихикали.

— Вы ведь и сами долго не проживете... Даже если до самого Светлячка меня провожать не будете. Вокруг него проклято все так, что вам точно хватит.

— А кто сказал, что мы тебя вообще провожать будем? — деланно удивился главарь. Черный рядом с ним опять замычал и начал собирать пластинки обратно. — Нам и тут неплохо. Карта тебе для чего?

— Ну, отлично, если так... — Отражатель недоуменно уткнулся взглядом в свои колени. — Карта, да... Поможет.

— А, так ты, никак, он нас надумал ноги сделать, да? — прищурился главарь и улыбнулся. — Ну-ну. Твою сестру не Кейрини ли зовут, случаем?

Антаглоуф рывком подался вперед, так, что проволока до костей врезалась в кисти и надломилась. Этого почти не почувствовал — осталась лишь горькая ненависть, от которой сводило мышцы и едва не крошились зубы. Сестру-то за что?!

— Не троньте ее, гниды! Она-то здесь при чем! Не смейте, мрази! — прошипел Отражатель, задыхаясь и со свистом выталкивая слова.

— Что смеешь говорить как?! — негодующе произнес над ухом писклявый голосок, а ходок наконец увидел ту третью, кто пришел сюда с мужчиной-женщиной. И Антаглоуф безучастно, будто со стороны, отметил, что уроженкой здешних краев эту низкорослую упитанную девицу тоже не назовешь. Глаза у нее чересчур узкие, со складками век в уголках, а волосы — прямые и жесткие. Черный разинул рот и издал громкий горловой звук. Столь же отстраненно Антаглоуф понял, что язык у дикаря отрезан до середины — видимо, изгнанник. Ярость мгновенно схлынула, оставив после себя только кислую желчь на губах и обреченную злобу в пустой груди.

— Тихо! Говорить буду я все-таки, друзья мои, — повысил тон главарь. — Не обижайтесь на нашего бедолагу — он же из-за сестры переживает, родные люди-то. Вы бы и сами так бесились, окажись вдруг на его месте...

Девица нарочито потупилась, ковырнула землю носком сапога и отошла в сторону, вильнув увесистым задом и слегка оттолкнув им дикаря.

— Так что, дорогуша, я тебя понимаю и даже немного жалею. — Главарь потрепал Антаглоуфа по щеке. — Тяжело на смерть идти, это да. Но в Колодезь ты полезешь и сам вернешься к нам, будем тебя поджидать в условленном месте. С Кейрини. Вас отпустим. Успеешь с ней перед смертью попрощаться, уведешь. Не все ведь равно, когда умирать — сейчас одному или потом, чтобы она тебя за руку держала?

— Нельзя держать, — безотчетно заметил ходок. — Умирающий от сияния сам сиять будет.

— Ну, все равно — сестру-то спасешь. Иначе быть ей нашей... наложницей, а потом черному племени продадим, они таких, по-моему, любят. По дороге сгнить не успеешь — до места, где будем ждать, доберешься. Там и простимся, не тревожься. Усек, братишка?

— А где она сейчас? — только и смог спросить Антаглоуф.

— О, она в безопасности... Сравнительно. — Разбойник-разбойница натянул улыбку на лицо, но серые глаза его словно подернулись льдом. — Ждет тебя. И, поверь, ей сейчас не очень хорошо.

Главарь вытянул руку, поднес ее к лицу ходока. На раскрытой ладони лежала длинная пепельная прядь. Антаглоуф бы не спутал ее оттенок ни с чем другим — у него самого волосы были чуть темнее. Один кончик пряди был в подсохшей крови — не отрезали, а вырвали.

— Ублюдки... Скоты... — прохрипел Отражатель. Смутная надежда, что бандит просто хочет его одурачить, испарилась, как утренняя дымка. — Чтоб вам самим прогнить кишками... Чтоб сотню лет вас живьем черви жрали...

— Э, да ты слова-то выбирай все-таки, — сморщился главарь и выдал Антаглоуфу еще одну зуботычину. — Смелости набрался? Это хорошо, в Светлячке она тебе пригодится. Мы, знаешь, другого ходока выбрать не могли — только хороший нужен. Гордись, дружочек.

Ходок напряг изрезанные руки и почувствовал, что проволока чуть поддалась. Точно, надломилась же, когда про сестру сказал этот выродок гнилых развалин! Без сомнения, чтобы вязать кого-то, проволока лучше всего подходит — запросто ножом не перережешь и о кору не перетрешь. Но и обратная сторона есть — металл переломить можно, особенно, если его много раз уже гнули. Надо бы раскачать надлом, как бы незаметнее-то сделать...

Едва попробовав пошевелить кистями, он не смог сдержать стон: раны нестерпимо саднили, железо впивалось все глубже, кое-где скребло по сухожилиям и надкостнице... Но расшатать нужно — иначе смерть. И ему, и сестре — отпустят их, как же...

— Голова болит, не дойду туда, — Антаглоуф попытался оправдать стон, а заодно и потянуть время. — Не бей больше.

Нож, предплечьем ходок нащупал нож! Неужели впрямь не забрали? Самоуверенные или туповатые?

— Ладно, братишка, — вновь широко ощерился мужчина-женщина. — Не буду. Эй, подруга, иди-ка сюда! Промой нашему страдальцу раны и примочки наложи. Все равно ему помирать, конечно, но кровью-то пусть попозже истечет.

— Да, моя госпожа, — пропела чужестранка, томно прогнув поясницу и выкатив вперед полную грудь. Пока она потягивалась, Антаглоуф еще раз двинул руками, пытаясь повернуть их так, чтобы предполагаемый надлом оказался именно там, где натянулось сильнее всего. Что-то хрупнуло — то ли железо, то ли кость, левую ладонь прострелило дергающим зудом, и Отражатель почувствовал, как расходится проволока. Кисти почти сразу будто закололо тысячами иголок — кровь возвращалась в изуродованные пальцы. Ничего, заживет, главное — не подать виду и вытащить нож... Гулко застучало в висках — пора.

Разбойница еще только таращила узкие глаза и хваталась за распоротую щеку, когда ходок уже вскакивал с земли. Ноги подкосились — тоже затекли, но он устоял и, не особенно метясь, швырнул нож в черного дикаря. Увидеть, попал ли, Антаглоуф не смог, потому что его рука уже тянулась под плащ, к топорику. Что-то скользнуло по свинцовым пластинам — разбираться тоже некогда, топор в руке... Крутанулся на месте, почему-то хрустнула ключица. Пальцы онемевшие, но слушаются, это отлично. Теперь к уроду...

Рвануться к мужчине-женщине ходок не успел. Перед его лицом вырос длинный тесак в черной руке. И сразу обрушился вниз, на плечо...

Нет, не на плечо — из плеча столько крови за миг не выльется.

Антаглоуф выронил топорик и уставился на палую листву, куда упругими толчками плескал ярко-алый поток. Попытался правой рукой зажать глубокую рану на шее, покачнулся и грохнулся навзничь, со всего размаху ударившись затылком о булыжник. В глазах мелькнули искры, острая боль пронзила позвоночник и почти сразу ушла. Ее не было больше. И никогда уже, наверное, не будет.

Все бандиты тут же застыли на месте и уставились на упавшего ходока, из шеи которого по-прежнему хлестала кровь. Затем молчание нарушил гневный, резкий вопль главаря:

— Тланга, ты что наделал?! Дерьмо черномазое! Нам теперь что, нового вылавливать? Лесной выкидыш, а! Две недели теперь со своей рукой развлекайся, понял, придурок?

Антаглоуф слушал виноватое мычание дикаря и смотрел на россыпь звезд, которые выглянули на померкший небосвод. Жизнь, пульсируя, покидала еще не старое тело и впитывалась в листья и крупный песок. Вдали осторожно застрекотала какая-то мелкая живность.

А звезды все-таки так высоко...

— Заберите с него все нужное, и уходим, — немного поутих главарь. — Сейчас же. А то что-то больно прыткая у них семейка, как бы и сестренка чего-нибудь не учудила. Прекрати за личико хвататься! Порез пустяковый, придем на место — зашью. У меня все там есть. Да шарьте же живее! Предчувствие у меня... недоброе. Как бы не сбежала.

— Ага, делает мы с девка что? — спросила писклявая разбойница, проверяя карманы внутри плаща. — С эта падаль сестра?

Он попытался сосредоточиться, прислушаться к тому, что ответит главарь... Но никак не удавалось. Звезды все-таки очень высоко. Кружатся, кружатся... Не достать.

— Продадим ее в деревню нашей чернозадой сволоты, что ж еще... — раздраженно процедил мужчина-женщина, только Антаглоуф этого слышать уже не мог — уши будто мхом законопатили. — Я ж говорила, что там таких любят. Нам деньжата точно не повредят. Еще и Фойтрен куда-то сгинул вместе с бугаями своими, ни слуху ни духу... А ведь договаривались.

Дикарь снова попытался пробулькать какое-то оправдание, но получил тычок и заткнулся.

— Не даст ты он с она развлекаться? — елейно поинтересовалась девица и сверкнула глазами. — А что для я?

— Этот точно обойдется, — не терпящим возражения тоном отрезал главарь. — А уж ты — тем более. Видела я, дорогая моя, как ты забавляешься. Она нам здоровой нужна и со всеми глазами и пальцами. Да я и сама ее трогать не буду — больше у черных выручим.

Разбойница разочарованно отвернулась и что-то обиженно пробормотала на родном языке.

— Ах, как я поспал сегодня хорошо, — словно не замечая ее недовольства, безмятежно заметил главарь, выгнул спину и хлопнул в ладоши. — Четвертую уж ночь — так славно...

Последние мгновения растянулись для Антаглоуфа в немую, приторно-спокойную вечность. И лишь одна мысль точила изнутри: что же они сказали, что будет с сестрой? Как же теперь ей помочь?

Сердце ходока перестало биться, и звезды погасли. Тьма сомкнулась над ним, как омут.

Искусственный воин опоздал на восемь минут сорок три секунды по внутреннему времени комплекса.

V. Плоть и песок

[Si-23S-Bsc v0.8.7b build 330425]

[Режим отладки]

>Выполняется базовый императив наивысшего приоритета.

>Внимание, попытка использования недокументированных возможностей. Использование данной функции может привести к выходу оборудования из строя. Продолжить? [Подтверждено на основании вложенного императива]

>Подтвердите замену операционных ключей, базовых директив и аналитической подсистемы на неизвестную систему управления. [Подтверждено на основании вложенного императива]

>Выбранная система управления синтоидом не была сертифицирована. Продолжить замену? Восстановление базовой системы управления будет невозможно. [Подтверждено на основании вложенного императива]

>Выполняется перенос и инсталляция системы управления. Произведено отключение аналитических сенсоров. Двигательные цепи в режиме ожидания.

>Выполнение...

>Ошибка чтения: нейроны носителя повреждены.

>Ошибка записи: невозможно прочитать исходный фрагмент.

>Неизвестная ошибка: код 00x010001 404-76111.

>Ошибка генерации когнитивной архитектуры: пониженная активность теменной зоны носителя.

>Ошибка генерации когнитивной архитектуры: невозможно восстановить тактильные функции. Заменить интерпретацию сигналов? [Y/N — Y (принято автоматически)]

>Перенос данных завершен.

>Компиляция ядра завершена.

>Инсталляция завершена. (Всего ошибок: 5)

>Перезапуск. Зафиксировать положение тела? [Y/N — Y (принято автоматически)]

>Ошибка: невозможно зафиксировать положение тела. Продолжить перезапуск? [Y/N — Y (принято автоматически)]

>Перезапуск завершен. Активация синтоида...

Антаглоуф открыл глаза, но вставать не спешил. Раскинулся на пожухлой траве и смотрел в выгоревшую бездну неба, прозрачную, как первый лед. Ходоку почему-то казалось, будто он заглянул за туманный край этой бездны, но он не мог вспомнить, что видел там. И лежал, бесцельно глядя во влекущую глубину.

Потом он понял, что ему что-то мешает. Где-то под ребрами появился неясный голод, развернулся из тугого клубка за считанные мгновения. Ощущение не было мучительным, скорее просто неприятным, но вдруг обеспокоило ходока. Антаглоуф понял: он не знает, чем можно утолить такой голод. Мысли о самой разной пище не подсказывали ответа, и это казалось странным.

Беспокойство вдруг отозвалось целым каскадом непостижимых впечатлений. Они поступали изнутри и снаружи, сверху и снизу, слева и справа, из воздуха и из-под земли, из каждой частички тела и родника в нескольких шагах. Вились кругом, валом обрушивались на Антаглоуфа, и тот не выдержал: снова провалился в беспамятство.

Когда он снова вынырнул из небытия, солнце перевалило за зенит. Впечатления никуда не ушли, но теперь уже не набрасывались со всех сторон, как стая мелких хищников. Каждая часть тела как будто о чем-то пыталась сказать хозяину, но на боль похоже совсем не было. Ходок чувствовал себя относительно бодрым и даже почти здоровым — видимо, переборол лихорадку, и рана стала заживать. Вначале сам себе не поверил — сколько же крови вылилось из рассеченного... все-таки, наверное, плеча... Уму непостижимо. Да, ничего не скажешь, ему очень повезло... Бандиты оставили умирать, решили, что не выживет. Может, и к лучшему, что кровь таким страшным ручьем лилась. Отражатель и не думал, что в человеке ее столько есть.

Осталось только понять, долго ли он вот так провалялся. И узнать, куда увели сестру.

Антаглоуф с усилием поднялся на ноги. Колени подгибались и дрожали, закружилась голова, тело сразу повело в сторону. Почему-то подумалось, что теперь его непременно стошнит — очень уж живо вспомнилось отрочество, первый раз, когда он упился брагой со взрослыми охотниками. Сейчас он встал так же, как на следующее утро после той пьянки, и состояние было очень похожим. Разве что жажда так не мучила, и не мечталось о жбане холодного кваса. Но тошнота в этот раз не накатила. А вот голод в подреберье крутился все сильнее.

Взглянув на свои руки, ходок остался крайне недоволен. Нет, как ни странно, порезы больше не саднили и, вроде бы, успели немного затянуться — значит, были не такими уж и глубокими. Но рассмотреть их не получилось, поскольку руки оказались сплошь вымазаны в какой-то мучнистой пыли. По самые плечи, похоже. Вот ведь, припорошило же чем-то, где отмоешься теперь? Любая пыль в этих краях может быть очень плохой.

Отражатель засмотрелся на пыль, сделал неосторожный шаг и споткнулся обо что-то мягкое. Перевел глаза себе под ноги и увидел, что там лежит человек.

Человек слепо уставился в небо широко распахнутыми глазами и был, без сомнения, мертв. Потому как нельзя быть живым с рассеченной чуть ли не до позвоночника шеей. Да и под головой тоже свернулась огромная лужа вязкого кроваво-серого месива. Судя по потекам, вылилось оно изо рта, ноздрей и ушей покойного.

Что-то в облике мертвеца (и откуда он здесь взялся?) показалось непривычно знакомым, и ходок замер над трупом, разглядывая слипшиеся волосы зольного цвета, выцветшие и остекленевшие глаза, тонкие резко очерченные губы, глубокие морщины на лбу, дрябловатую кожу щек и крупный нос с узкой, как у сестры Антаглоуфа, переносицей. Ходок не так часто смотрелся в зеркало, да и не было зеркала в его доме, но эти черты он почти сразу узнал. Инстинктивно прижал руку к лицу, чтобы ощупать его, но ничего почувствовать не смог. Только почему-то услышал тихий шелест, словно шедший из кончиков пальцев.

Раньше, доведись ему увидеть такое, в горле у Отражателя мгновенно пересохло бы, и ему бы жгуче захотелось умыть лицо студеной ключевой водой, шумно прихлебывая ее из горстей. Сейчас же он, вместо того, просто упивался холодным, кристально чистым ужасом.

Ходок тяжело распрямился, опять качнулся, потеряв равновесие, и, подойдя к роднику, заглянул в него. Но в мелкой воде, едва покрывавшей камни, он не увидел того, что хотел. Тогда Антаглоуф побрел вдоль ключа к большому руслу, пошатываясь, как пьяный. Склонился над ним, вглядываясь в неровную поверхность. Из мутной ряби на него глядело чье-то — да вовсе не чье-то, а его, Антаглоуфа! — отражение. И лицо его человеческим не было. Хотя бы потому, что не бывает людей с бессмысленными прорезями пустых черных глаз, причем вместо носа — лишь вертикальная щель над безгубым ртом. Как ни мешает рябь — не скажешь, что человек.

Антаглоуф ощутил, будто бы внутри лица что-то сразу пошевелилось. Больше ничего не произошло, но голод с новой силой заворочался посреди туловища. Не особенно сознавая, что делает, ходок протянул руку, поднял первый попавшийся булыжник, размером с хороший кулак, и откусил большой кусок. И лишь потом понял, что его зубы без особого труда крошат плотный камень, а осколки скользят вниз по горлу, ничуть не царапая его. Резво отбросил окатыш, словно тот был его врагом, и принялся оглядывать себя со всех сторон. Одежды нет, как и сапог — конечно, вот же они, на трупе. Пальцы, как выяснилось, без ногтей, липкая пыль не оттирается от кожи, ноги совершенно ровные, как жерди, немного сужаются к ступням, а босые ступни — без пальцев... Никаких выступающих мышц, жил или костяшек суставов — будто ребенком из глины слеплен.

Голод стал нестерпимым, рука сама потянулась за камнем. Ходок грыз его, отрывисто дергая челюстью, но не успевал насытиться. Тогда Антаглоуф, уже совсем не соображая, что делает, опустился на колени и начал пригоршнями зачерпывать влажный грязный песок, отправлять его в рот и жадно, но почему-то не захлебываясь, глотать. Запивал бурой водой из ручья, закусывал галькой — и снова возвращался к трапезе. Потом, когда приступ кончился, Отражатель неожиданно понял, что все это время не дышал — ни одного вдоха от самого пробуждения. Снова сделалось жутко, кисть метнулась к сердцу — не бьется. Как нет его.

Вслед за ужасом пришла и ясность — чистая и прохладная, как вода в том роднике. Так вот кто он теперь. Само собой, не человек — люди не полдничают камнями и песком. Все-таки умер — значит, умертвие. Убедительно. Вурдалак ли, призрак ли, упырь, что-то еще — неважно. Бродячий покойник. Покойник-ходок.

В памяти ярко, как в детстве, воскресли страшные сказки, какие он слышал от приятелей, когда они все вместе оставались ночевать без родителей. И почти все эти истории рассказывали о мертвецах, воротившихся с того света. Невесты-утопленницы, которые тосковали по любимому, сгоревшие в чахотке матери, желавшие навестить детей, обиженные нехорошими поминками колдуны... И никогда покойник не уходил обратно в одиночку. Бывало, забирали и всю родню. Душили, уводили в озеро, разрывали зубами горло... А если он стал таким же? Если увидит сестру — и могильный холод возьмет над ним верх, съест остаток людского? Что тогда с ней случится?

Замотав головой от слишком явственных образов, которые почти наяву проявились перед глазами, Антаглоуф поспешил подумать о чем-нибудь другом. Например, раз уж он умертвие, то какое? О них Отражатель слышал не так много, но то, что приходило на ум, примерить на себя не получалось. Не совпадало. Если вурдалак или упырь — то почему его тело рядом лежит? А если призрак — так камни бы и взять не смог, не то, что в рот запихивать. Тоже не подходит. Или все-таки смог бы? Струпья еще на коже какие-то... Хотя призраки вроде всякие бывают, ходоку про них не раз говорили, и все разное. И душат же они людей как-то...

Но сестру не найти нельзя. Пока он владеет собой и будет надеяться, что и при встрече сможет. Не сможет — уйдет, пропадет, сам себе руки откусит и вышибет об дерево клыки, лишь бы ей зла не причинить.

Тут же накинулись сомнения. Как же владеет, если песок на берегу жрал, как червь навозный? Как можно ручаться, что на человечину так же не бросится? И все же... Нет, нельзя не искать. Что те уроды с его сестрой сделать способны — может, это и хуже смерти...

Ну, хватит уж сидеть и размышлять — пока он здесь теряет время, сестру куда-то везут самые отъявленные подонки. Кажется, главарь упоминал о черных племенах... Вполне возможно, что ее действительно собрались продать туда.

Антаглоуф стиснул зубы, заскрипели песчинки на них. Пора, опять пора отправляться. Но сначала — забрать у мертвеца свои вещи. Вряд ли тот останется в обиде — тем более, что поможет себе же. А потом — похоронить труп. Не то, что Антаглоуф испытывал по этому поводу какие-то особые чувства, но оставлять собственное мертвое тело на съедение зверью не хотелось. Да и вообще, мало ли... Вдруг душу обратно к телу потянет, а так — похоронен честь по чести, душа вроде как свободной должна остаться.

Мародерствовать над своим трупом было очень странно и немного боязно. Еще более нелепым оказалось заглядывать в мертвые глаза и понимать, что вот этот кусок окоченевшего мяса, весь измазанный в кровяной каше, безобразно скрючивший пальцы — это и есть ты. Что под кожей груди, бледной до зелени, под звонкими подсыхающими ребрами бешено колотилось сердце, когда перед лицом раскрылась ладонь с пепельной прядью. Что все твои мысли, мечты и надежды были заперты там, за вывалившимся синим языком, почерневшими губами, запавшим корнем носа и восковыми морщинами лба. И что в эту остывшую недвижимую колоду тебя превратил один удачный удар широкого лезвия.

"Сон, наверное, снова сон... — уже безо всякой надежды подумал Антаглоуф. — Ущипнуть себя, что ли, еще разок..."

Но даже этого он делать не стал. Поверить, что мертвец перед ним явился в новом кошмаре, очень хотелось, но было невозможно. Слишком хорошо помнилось, как он падал с подрубленной шеей, как лился на землю горячий яркий ручей, как светлы были сумерки и как высоко были звезды. Слишком обыденно чирикали лесные птахи в кустах, и слишком неприкрыто тянуло кровяной тяжестью, к которой примешивался и запах первой трупной гнильцы.

А, раз уж не сон, то труп и вправду нужно похоронить. И потом — искать сестру. Следы, сломанные ветки, что угодно... Понять, куда пошли разбойники, еще можно — времени, к счастью, прошло не так много. Дождя вроде тоже не было.

Осмотр тела затянулся куда дольше, чем рассчитывал ходок. Пальцы слушались плохо, а руки норовили дернуться куда-нибудь в сторону или мелко затрястись. Прикосновения к ткани рождали почти тот же сухой шелест, какой прозвучал, когда Антаглоуф прикоснулся к своему лицу. А когда он задевал бурые пятна засохшей крови, то где-то в кончиках пальцев раздавался неприятный скрип.

Результаты же обыска не особенно вдохновили. Почти все карманы оказались пустыми — очевидно, разбойники выгребли все, что сочли мало-мальски полезным. Включая все ножи, даже плохонький засапожный, у которого недавно отломилось острие. Плащ, впрочем, оставили, и пластины с него срезать не стали, а ведь свинец нынче недешев. Как оставили и остальную одежду — даже сапоги не сняли. Конечно, безголовик там основательно подпортил... А вот удобный пояс с пряжкой, нашитыми клапанами и петлями все-таки забрали. Заплечного мешка со всеми припасами рядом тоже не оказалось. Ну да ладно, что называется, и то — подспорье.

Куртка из дубленой кожи и нижняя сорочка безнадежно заскорузли от крови. Куртку-то, тем не менее, носить еще можно, а вот сорочку точно придется выбросить. Тоже не беда — Антаглоуф умер уже, значит, и куртка теперь натирать не будет. Вязаный шарф, шерстяной платок, теплые портянки и перчатки были в мешке — сейчас у бандитов, стало быть. Опять же, плевать — мертвые, наверное, не мерзнут...

Штаны и исподнее остались почти в порядке. Последнее, увы, покойный ходок успел выпачкать своими нечистотами — то ли еще до смерти, то ли после нее. Придется стирать в ручье — не натягивать же грязное. А вот высушить, пожалуй, времени не будет — да и надо ли теперь?

Короткий плащ тоже в крови, но стирать его будет тяжело. Лучше почистить потом — благо, носить его это не помешает. Конечно, мертвым, надо полагать, не помеха даже сияние, но отказаться от своей свинцово-меховой накидки Отражатель не смог. Потому, по старой памяти, лишил труп еще и плаща. А потом, разумеется, забрал и сапоги вместе с портянками. Бродить босиком по лесу — чересчур даже для покойника.

Аккуратно перевернув тело на спину, как оно и лежало до раздевания, Антаглоуф забрал нательные штаны и хорошенько выполоскал их, оттирая песком. По уму, надо и куртку так же почистить, но это уж не сейчас. Да и могилу выскребать придется палками и щепками — конечно, всю одежду извозишь. Ладно хоть, почва тут рыхлая, близ ручья.

Когда, одеваясь, стал натягивать исподнее и посмотрел на свой пах, то вновь убедился, что человеком быть перестал: вместо привычного органа оттуда свисал какой-то непонятный сросток, похожий на складчатую гроздь мелких ягод. Сперва-то не обратил внимания, не до того было... И пупка на животе не видно, а на теле — ни единого волоска. Да уж.

Могилу для себя Антаглоуф вырыл быстро, не ожидал. Получилось куда ловчее, чем с обыском тела. Возможно, работа пошла так споро потому, что ходоку удалось найти очень подходящую для нее деревяшку — кусок расщепленного бревна с широким сколом и тонким вторым концом, почти как настоящая лопата. А может быть, из-за того, что он почти не уставал. Точнее, уставал, но не так, как человек — вместо усталости внутри опять начинал раскручиваться голод. Неторопливо, но верно набирая обороты. Оно и правильно — с чего ж мертвяку уставать. Намучился за жизнь, хватит уж.

Черенок подобранной "лопаты" глухо гудел в сжатых кулаках. Ходок не понимал, что это за звук — звука-то самого, он твердо знал, и не было, тишина кругом, только птицы в кустах по-прежнему изредка чирикают, да журчит вода. Но как-то деревяшка в руках все-таки отзывалась... Ну и пускай, важно ли это?

Выкопал довольно глубокую яму, больше половины собственного роста, устелил ее дно сухостоем и наломанными ветками, засыпал опавшими листьями и чахлой травой. Немного пожалел о том, что не во что завернуть тело — плащ-то еще пригодится, а так хоронить — негоже как-то. Ну, сам на себя он не обидится. Можно и так. Уложил туда труп, смежил ему веки, собрал на груди окоченевшие кисти. Присел рядом с могилой. Все равно — до чего ж это странно...

Приступить к погребению пока не хватало духу. Духу...

Антаглоуф в последний раз взглянул на привычные сызмальства черты. Тихонько, задумчиво проговорил, с присвистом втягивая воздух щелью на лице: "Все в землю ляжет, все прахом будет". Голоса своего, конечно, не узнал: такой же потусторонний, как и он сам, бесчувственный, ровный и звенящий, без единой живой нотки, похожий на звук раздираемой одежды... Однако не удивился — как теперь иначе?

Так же негромко, почему-то смущаясь, прочитал молитву. Голос скрежетал, как плохо смазанная шестерня, и шуршал, как просмоленная холстина.

Пора. Зажмурившись, ходок бросил первую горсть влажной земли...

Засыпав тело, соорудил сверху холмик. Отыскал у ручья большой плоский валун, почти без усилий дотащил до могилы, примерившись, положил сверху. Насилу вспомнил, как пишется первая буква его имени, и выцарапал ее на камне острым обломком. Пусть будет так — даже красиво вышло.

Потом Антаглоуф почему-то тревожно подумал об укусе непонятной мухи — там, на поляне с призрачными тенями. Воспоминание словно кто-то вытолкнул изнутри — об этой мухе ходок давно забыл, да и не был уверен, правда ли она его кусала. Как бы то ни было, ушло воспоминание так же быстро, как и пришло — будто его посчитали незначительным.

Хотя вот что касается теней... Определенно, не помешало бы с ними увидеться. Они-то должны растолковать Антаглоуфу, что с ним случилось — в конце концов, тоже не из мира живых... Но это уж потом — когда сестру спасет.

А может, и не придется на голую поляну идти — может, он еще до того за смертную грань отправится, где ему и положено быть. И навсегда уж. Сразу, как сестру освободит и с бандитами сведет счеты. Ходок слышал, что с призраками так часто бывает...

Ну, с этим разбираться нужно тогда, когда дело дойдет. Сейчас — снова в путь. Остальное — когда придет время.

Почти в полсилы проснулся голод, и Антаглоуф опять направился к мутному ручью. Заглянул в воду — и в который уж раз за день, бесконечный день после смерти, поразился: не было ведь раньше никаких губ, а носовая щель лежала плоско, не на выпуклом бугорке. Наверное, тогда все-таки плохо разглядел. Да и сути оно не меняет — рожа-то упыриной от того быть не перестанет. Пришел поесть — так нечего отвлекаться на ерунду. Что уж там рассматривать — мертвяк, он и есть мертвяк.

Ходок присел на берегу, подогнув под себя ноги, и, теперь уже осознанно, приглушил голод песком и галькой. Почти насытился и заканчивал покойничий обед, решил уже отправиться на поиски следов, и из самых недр разума всплыла мысль:

"Возобновлено выполнение базового императива наивысшего приоритета".

Мысль была совершенно чуждой и противной его сущности, да и прозвучала она на таком же чужом и механическом языке, но Антаглоуф, тем не менее, каким-то образом понял каждое слово. И устрашился куда сильнее, чем подобало бы человеку, который хоронил сам себя.

А его неживое тело не смогло противиться этой мысли. Повинуясь неведомо откуда пришедшему приказу, оно само, вопреки желанию Отражателя, встало с земли, распрямилось, развернулось на месте и пустилось куда-то бежать — не слишком быстро, но с диковинной размеренностью.

Могила осталась далеко позади. Второе, непогребенное, тело ходока, пренебрегая зовом сознания, спешило за катившимся к закату солнцем.

VI. Привратница дымной долины

Первая луна подходила к концу. Антаглоуф бежал, все так же механически проделывая по нескольку десятков майлосов за сутки. За сутки — потому, что мертвому сон тоже оказался не нужен. Правда, ему все равно приходилось устраивать множество привалов, чтобы подкрепиться песком, булыжниками и водой — тело, как выяснилось, было весьма прожорливым. Каждый раз, когда голод входил в полную силу, оно само, все так же наплевав на повеления ходока, выбирало участок, где песка было больше, чем почвы, а поблизости находился водоем. Затем усаживалось, не особенно заботясь о том, что оказывалось под ним, а оттого все штаны уже были в прорехах от сухих веток и острых камней. И принималось пожирать землю вместе с илом, перегноем, сухой хвоей и непонятно чем еще, опять-таки не обращая внимания на то, что по поводу такой пищи думал Антаглоуф. Выпивало пару горстей воды, зачастую позеленевшей и зловонной, и устремлялось дальше — туда, куда его влекло. Ходок понятия не имел, куда именно, по подозревал, что не в райские кущи.

Ужас понемногу уступал место обыденному смирению. Антаглоуфу уже было ясно, что поднялся он из мертвых не сам — его подняла чья-то злая воля. И воля эта была куда сильнее, чем воля самого Отражателя. У него не было ни малейшей возможности не подчиниться ей и вернуть свое тело. Ходок пытался сосредоточиться на изгнании наведенной мысли, управлять каждым шагом по отдельности, поднять руку и уцепиться за проносящиеся мимо кусты и деревья. Все тщетно. Тело даже не замечало его усилий. Неизвестный колдун, пославший приказ, тоже никак не отвечал. Наверное, лишь смотрел издалека, из какой-нибудь своей башни на болоте, и насмехался над жалкими трепыханиями своей жертвы.

Но дорога бесконечной быть не могла. И меньше всего хотелось думать о том, кто же ждет его в конце.

На вторую неделю пути бороться попросту наскучило. Нет, конечно, так легко сдаваться на милость заклинателя ходок вовсе не собирался. Но если нет даже крохотного отклика — какой смысл напрасно тратить силы и время? Лучше, наверное, сперва прояснить, что и как, а уже потом расшатывать волю колдуна. Когда будет ясно, какие вообще есть лазейки, чтобы уйти из-под его власти.

Вот только... Для каких же страшных дел подняли мертвеца? Если снова вспомнить сказки...

Антаглоуф старательно гнал от себя такие раздумья и принимался считать шаги — ну, как до трактира в поселке. Считал, ни разу не сбившись. Их количество давно перевалило за тысячи тысяч, и ходок не представлял, как назвать такие числа.

Мелькавшие мимо виды поначалу надоедали однообразием, но постепенно начали меняться. Леса вначале стали совсем низкорослыми, а потом и вовсе пропали, сменившись чахлым кустарником. Валунов кругом появлялось все больше, реки и ручьи превратились в пенные и стремительные, подъем все круче забирал вверх. Почва стала бесплодной и каменистой. На горизонте замаячили зубья скал, сточенные песком и временем. Антаглоуф покидал предгорья и приближался к негостеприимному, угрюмому Кардалирскому кряжу. И очень надеялся, что на сами горы карабкаться все-таки не придется. Потому что если тело полезет так, как двигалось всю дорогу — костей точно не соберешь, и начхать, что покойник. Так до скончания времен и пролежишь у подножья с перебитым хребтом и раскрошенным черепом. Если только голод раньше не отправит восвояси, к мертвым.

Весь свой путь тело ходока проделало почти по прямой, лишь изредка огибая особенно глубокие овраги, топкие места или разыскивая брод в чересчур быстрых или своенравных реках. В остальном оно бежало, как привязанное невидимым канатом, который кто-то тянул с той стороны. Переходило реки, болотца и озера прямо по дну, хоть над головой и плескалась водная толща, подчас в десяток человеческих ростов. Продиралось через такие чащобы, что никакой зверь бы не сунулся, будь его шкура хоть бронированной. Презрев здоровенные крепкие шипы, ломилось напрямик сквозь заросли кинжальника. Пробивало острыми камнями многострадальные сапоги ходока — вместе со ступнями.

А уж о логовищах всяческих тварей и говорить не приходилось — тело шумно, с треском и топотом, совершенно без опаски тащилось мимо них. Ходок аж обмер, когда за ним погнался исполинский секач-вилозуб, которому Антаглоуф едва не наступил на рыло, пока тот спал в кустах. Но тело все так же размеренно бежало к своей неведомой цели, ничуть не беспокоясь о разъяренном обладателе огромных клыков-лопат, способных распластать человека надвое. Вилозуб несся за ходоком добрых полчаса, с визгом и ревом круша в щепки чахлые деревца, которым не посчастливилось оказаться на его пути, и отставая от равнодушного тела лишь на какой-то десяток шагов. До Антаглоуфа пару раз долетали куски древесины и ошметки слюны из гигантской пасти, а он не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть, как далеко вторая смерть. Но секач, в отличие от покойника, не мог бежать по нескольку часов, не снижая скорости. Потому все-таки догнать наглеца не сумел и отстал. Яростно взрыкнул на прощание и обдал Антаглоуфа брызгами и могучим дыханием, которое прозвучало неслышимым шипением пара, когда коснулось кожи мертвеца. Ходок мог лишь благодарить судьбу за то, что змеиные птицы гнездятся совсем не здесь.

Ясные дни уходили вместе с последними отголосками короткого лета. Все чаще шли обложные дожди, и набрякшие неряшливые тучи тесно лепились друг к другу. Все чаще тело Антаглоуфа стало устраивать себе привалы. Или, скорее, передышки — не ело землю и песок, а застывало столбом и расправляло плечи, почти сводя их за спиной. Больше всего было похоже на то, что тело пытается дышать по старой памяти, но у него, конечно, ничего не получается. Отражатель чувствовал, что через щель на его лице воздух проходил лишь тогда, когда мертвец читал молитву вслух.

Еще ходок научился различать оттенки своего странного голода. Их ему подсказывало тело. Обычно хотелось закусить все теми же камнями и песком, но иногда вместо них тело выбирало землю под корнями деревьев или какое-то непонятное гнилье — Антаглоуф силился не задумываться о том, чем оно было раньше. Однажды резко и тягостно захотелось разнообразить кушанья свинцом, и тело, как повелось, распорядилось само: сорвало пластину с полы плаща, не снимая его, тщательно расплющило крепкими зубами и быстро проглотило. В дело пошло не больше трети, а остаток пластины тело без особых затей выбросило. Антаглоуфа такое вопиющее расточительство, разумеется, жутко возмутило, но его мысли вновь остались никому не интересны.

Одежда Отражателя теперь больше походила на лохмотья, чем на приличные когда-то вещи. Целые куски ее оставались на окрестных кустах, так что дыр в ней было едва ли не больше, чем ткани, грязь покрыла ее почти сплошной коркой, отовсюду торчали хвойные иглы и свисали пучки засохших водорослей. Сам себе Антаглоуф сейчас больше напомнил бы оживший лесной выворотень, чем труп человека. К тому же, после каждого обеда будто прибавлялось той пыли, какой сплошь была облеплена кожа умершего ходока. Часть ее переставала быть липкой, и телу приходилось долго отряхиваться. Остальной сор оно, похоже, не замечало.

Антаглоуф искренне не понимал, почему до сих пор не переломал ноги, с таким-то заботливым телом. Несколько раз он, увидев, как разворачивается ступня на очередном скользком валуне, был уверен, что сейчас услышит гадкий хруст сломанной кости. Но лодыжки, ступни и голени оставались целыми — тело двигалось дальше, не снижая хода. Особенно удивительным это было потому, что бродячий покойник весил куда больше, чем Антаглоуф при жизни — достаточно лишь заметить, что в рыхлый песок тело проваливалось чуть ли не по колено. Раньше ходоку бы едва присыпало щиколотки.

Вначале он не понял, что цель его пути совсем близка. Тело, к счастью, решило двигаться по ущелью, а не полезло на кручу. И когда после очередного поворота небо у изломанного горизонта перечертили две узкие полосы, Антаглоуф подумал, что там, вдали, выглядывают скальные пики. И лишь следующим вечером, когда над горами собрались черно-синие тучи, он догадался, что, скорее всего, неживое тело направляется именно туда. Ветвистые росчерки молний беспрестанно озаряли темноту, налитую свинцом, и вонзались в одинаковые узкие скалы, больше похожие теперь на громадные штыри. Зрелище было жутким и величественным. Если колдун не живет в таком месте, где же ему еще жить?

Ожидание стало невыносимым. Но тело не собиралось нарушать привычный распорядок: питалось и вставало подышать так же, как днем ранее. Колдун его не торопил. Или не знал, что новый слуга совсем близко?

Половину ночи Антаглоуф смотрел на вспыхивающие тучи и думал о грядущей встрече. В том, что она произойдет этим утром, ходок почти не сомневался. Как не сомневался и в том, что радостной она не будет. Это же куда хуже любого рабства — раб хотя бы может сам выбрать, куда поставить ногу, чтобы ее не сломать.

Но надежда все же оставалась. Отражатель рассудил просто: разум покойнику зачем-то сохранили, хотя без него тело подчинялось бы колдуну даже исправнее. То бишь, нужен не столько безмозглый труп, сколько сам Антаглоуф. А там уж спастись можно — если хотя бы немного свободы будет... Успеть бы, успеть сестру найти.

Хотя... Как уж посудить. Много ли какой-то ходок может знать о черных обрядах? Вдруг душа в тело только с мыслями вместе вернуться может. Так или иначе, пока Антаглоуф может думать — колдун над ним не всевластен. И значит — если может думать, может и выбраться.

Скалы-штыри выросли на треть неба, задевая облака остриями. Как и предполагал Антаглоуф, тело бодро бежало прямиком к ним. Огромные стержни высились по обеим сторонам сильно расширившегося ущелья, напоминая чудовищных размеров ворота. Не доходя до них пару сотен шагов, тело опять остановилось перекусить, и ходок мысленно взвыл от досады, густо перемешанной со страхом и душным, вязким нетерпением. Но, вместе с тем, Отражатель был очень благодарен за новую отсрочку — пусть и совсем недолгую.

Когда он, наконец, подошел вплотную к столбам и встал между ними, не произошло ничего. Совсем ничего. Тело застыло, как третий столб, и, кажется, двигаться никуда больше не собиралось. Антаглоуф чувствовал себя удивительно глупо, но поделать, как обычно, опять-таки ничего не мог. Когда тени удлинились и поползли к неровной стене, Отражатель всерьез подумал о том, что колдун мог просто забыть о мертвом рабе. Вот уж вершина нелепости — проторчать целую вечность посреди какого-то безвестного ущелья! Нет, такое могло случиться только с ним! И как же так? И что же теперь?

Непонятно, то ли эти раздумья что-то подтолкнули, то ли просто пришло время, только вот ощущения неуловимо изменились. Отражатель еще не понял, как же именно, но в следующий миг оказался в кромешной темноте. Глаза перестали видеть. Он даже успел испугаться: неужто так и останется? Сразу почему-то удивился: кому и зачем нужен слепой мертвяк, да еще и такой, будто вкопанный? Однако зрение тут же вернулось, и второй раз в голове всплыла чужая мысль:

"Выполнение базового императива наивысшего приоритета завершено".

А потом ходок вдруг почувствовал, что тело снова послушно ему. Словно теплая волна прокатилась от затылка до кончиков ступней, освобождая каждый сустав и сообщая хозяину, что уж с этой поры-то ни руки, ни ноги не подведут, всегда верны будут. Антаглоуф мог — сам! — переступить с ноги на ногу, мог поднять руку и даже сложить из пальцев непристойную фигуру. Мог пуститься в пляс и попрыгать на месте, хотя это было бы как-то некстати. Мог жевать камни и песок — не тогда, когда внутри сочтут необходимым, а тогда, когда захочется. Кто бы мог подумать — уже немного забытое ощущение! Все-таки владеть своим телом — это величайший дар.

Немедленно воспользовавшись им, поначалу не вполне веря себе, Отражатель потоптался с ноги на ногу и сделал несколько осторожных шагов к тому столбу, который высился по правую руку от ходока. А вдруг колдун всего-то слегка ослабел, и сейчас снова мертвеца захватит? Или на миг забыл о нем? Или попросту проверяет?

Но чужая воля не возвращалась. Потому ходок приблизился к диковинной скале, обошел ее кругом, коснулся матовой поверхности, услышав беззвучный льдистый звон. Железные, что ли? Ну и ну.

Величина стержней поражала. Каждый — толщиной с вековое дерево, обхвата четыре, если не больше. В какой кузне их выковали, уж не в недрах ли горных? Кто и зачем поставил — даже, пожалуй, воздвиг — их в затерянном среди отрогов ущелье? Ясно было одно: без злополучного колдуна тут точно не обошлось.

Обойдя второй столб, Антаглоуф убедился, что они действительно одинаковые. И что сами собой вырасти не могли — совершенно округлые и гладкие, на железе — ни единого потека ржавчины, и пятен лишайников почти нет, хоть ближние скалы и застлались ими плотно. Хоть и заметно, что откованы давно — совсем не блестят уже, и исцарапаны песком. А в царапинах каплями улеглась влага...

Порыв ветра принес тонкую дымку, которая тут же расплылась в воздухе. Дым?.. Откуда он здесь?

— А за скалами долина лежит небольшая. В ней кипят ключи, и пар оттуда, — ответил девичий голос за спиной.

Ходок резко крутанулся назад всем телом — то ли от неожиданности, то ли потому, что в последний раз высокий голос над ухом только беду означал. От встречи под исполинскими стержнями, пронзившими небеса, покойник ожидал чего угодно, но только не того, что увидел.

Там, прислонившись боком к багрово-черному валуну, стояла молодая рыжеволосая женщина, судя по лицу — девчонка почти. Только вот грудь у нее девчоночьей не была — прямо-таки неприлично большая грудь, Антаглоуф в жизни не видел ничего подобного. Но не ее ровные колыхания приковали взгляд ходока, а совсем другое.

Под кольчужным корсетом с литыми сверкающими пластинами юная девушка не носила никакого поддоспешника! Да что там — даже рубашки не надела, полоски ткани не повязала — прямо сквозь крупные железные кольца проглядывала светлая кожа! Антаглоуф никогда не носил кольчуги, но понимал, что это просто орудие пытки какое-то, а не доспех, если его так носить! Кто заставил девушку подвергать себя такому, и за что? В наказание за разврат, что ли? Какой же кузнец такое... непотребство склепал, и главное — зачем? Куртка Антаглоуфа и его плащ — и то лучше бы защитили! Половина тела открыта — хоть в сердце, хоть в живот бей. И почему тело несчастной женщины под металлом еще не стерлось до кровавых струпьев?

— Да, здравствуй же, странник, — мягко сказала девушка, легко и плавно отходя от валуна, словно несуразная кольчуга совсем не причиняла ей боли. Спину притом держала очень прямо. — Твоя кожа бледна, кровь холодна, плоть горяча, а грудь неподвижна. И сердца в ней больше нет. Значит, ты все-таки пришел к моему повелителю мертвым. Не печалься: это не помеха для дел повелителя. Я — дева-хранительница долины. Можешь называть меня Привратницей.

— Э... Очень приятно, — выдавил Антаглоуф. Опять подивился собственному голосу — тягуче-переливчатому, надтреснутому — и понял, что до того ни слова не произнес с самих похорон.

— Мне тоже. А уж как приятно повелителю — не описать, — очень серьезно проговорила девушка и вдруг заулыбалась. — Рада тебя видеть, очень рада тебе.

Помолчали. Антаглоуф ждал, что она еще скажет, а девушка, которая назвала себя Привратницей, не спешила. Разглядывала мертвеца с застывшей улыбкой, потом слегка склонила голову набок, прищурилась и спросила:

— Скажи, а как давно ты мертв? И как это случилось? Почему воин тебя защитить не смог?

Антаглоуф по-прежнему тупо молчал, уставившись на тяжелую копну темно-рыжих волос. Откуда девушка вообще тут взялась? Он же обходил оба штыря, и мимо валуна этого шел — не было там никого, и спрятаться негде.

Потом опомнился, заговорил, звеня слогами и срываясь в глухой свист:

— Разбойники убили... Убежать хотел, да не вышло. А воина не видел никакого. Постой... Это про него духи говорили?

— Духи? — Привратница нахмурилась, но сразу снова заулыбалась. — А, в лесу? Или на болоте? Да, они о нем, конечно. И я знаю, о чем ты сейчас спросишь. Те места — угодья моего повелителя, а духи — его слуги. Равно как и я. Так что твое прибытие сюда было предначертано... Как видишь.

Ходоку захотелось сказать несколько неласковых слов по такому поводу, но он смолчал и лишь продолжал пялиться на рыжий локон, который выбился из прически девушки на лоб. Ветер сильный, почему же прядь висит, как жестяная?

Перехватив его взгляд, девушка небрежным взмахом спрятала непослушный локон за ухо. Потом, видимо, истолковав по-своему молчание Антаглоуфа, встревоженно подняла брови, шагнула к нему и спросила:

— Как тебя зовут, сколько лет минуло? Женат ли? День сейчас или ночь? Сколько частей получится, если камень разрубить надвое, а потом каждый кусок — еще раз надвое? Отвечай!

Девушка не переставала улыбаться, но от ее тона кровь наверняка застыла бы в жилах, не будь Отражатель уже мертв. Он окончательно растерялся, но поторопился ответить:

— Я Антаглоуф... Лет мне... четвертый десяток скоро пойдет. А сейчас — ну, вечереет вроде. Солнце-то вон где уже. А что про камень было?

— Сколько получится частей, если камень надвое разрубить, а потом каждый кусок — так же, — повторила девушка и зачем-то подмигнула.

— Ну так... Наверное, четыре, — прикинул Антаглоуф.

— Вот и хорошо. — Собеседница безмятежно накрутила локон на палец. — Ты ведь ходок, так?

— Да... Ну, то есть, был, — поправил он сам себя.

— Что значит "был"? — подозрительно покосилась девушка. Подошла к нему вплотную и заглянула в лицо. — Покалечился или решил, что ремесло это опасно чересчур?

— Ну, до того, как умер, — Антаглоуф пожал плечами и отвел глаза. И чего она уставилась так? Продирает аж до лопаток.

— Ах, вот как, — Привратница кивнула, погасила улыбку и снова кивнула. Потом резко отвернулась, в три невесомых шага опять оказалась у валуна и принялась водить тонким пальчиком по бугристому камню. Каждое ее движение было таким легким, таким воздушным, что казалось, будто и она сама — такая же тень, как те, на поляне. Будто и не висит доспех на узеньких плечах, не мешают увесистые пластины, не скребут по нежной коже края железных колец... И будто не холодно ей совсем, а ведь поздняя осень! А девчонка-то — только в кольчуге и штанах, плотно прилипших к ногам! Сапоги — и те с короткими голенищами, да еще и разрезные какие-то!

"Хотя что тут еще ждать, колдуну же прислуживает. Нечисть тоже, где уж ей мерзнуть. А может, тоже мертвая", — решил Антаглоуф и неожиданно для себя стал совершенно спокоен. Не покойников же ему теперь пугаться, в самом деле!

— Когда же ты успел одеться? — спросила девушка, оторвав взгляд от камня. — С кого все это снял?

Ходок посмотрел на свои лохмотья и отчего-то застыдился. От штанов одни обрывки остались, исподнее — немногим лучше... Плащ сплошь тиной заляпан, да и изодран тоже. Только куртка и держится еще — не зря за нее в свое время отдал глостилитовый обломок со ступню размером.

Измазан с ног до головы, хуже любого бродяги. Гнусно как-то в таком виде показываться, хоть и перед нечистью. Антаглоуф, сколько себя помнил, всегда опрятно держался.

— С кого ж еще... — проскрипел ходок. — Сама ведь знаешь, что меня сюда притащило. Где бы я по дороге одежду нашел...

— Да, это мне известно, — странно подняла уголок рта Привратница. — Так ты говоришь, что до самой смерти тебе не довелось с нашим воином встретиться? Кстати, ты так и не ответил, женат ли.

— Не знаю я ничего о вашем воине, — отмахнулся Антаглоуф, опять не понимая, как она так связывает свои вопросы. — И не женат, не довелось. А что такое?

— Я тебя ждала, — тихо и доверительно сказала девушка, оказавшись вдруг совсем рядом. А потом приложила маленькую ладошку к шее ходока. Пальцы жарко и нетерпеливо прошептали по коже.

На Антаглоуфа навалился бешеный шквал из обрывков чувств, впечатлений, мыслей, каких-то невообразимых рядов рун, слов и знаков, которые пели обо всех тайнах мира и о тленности живого, сулили вытолкнуть Антаглоуфа из его головы. Жизнь — это последовательность символов, говорили они. А ты — неживой, неживой, неживой, но тоже последовательность. Просто другая. Все системы работают в штатном режиме. А мы тебе говорили еще тогда, на ручье. Система управления неизвестна. Дата загрузки... Состояние носителя... Текущие координаты... Да-да, эти самые. Внутренняя ошибка. Нет, не запретишь, все ей расскажем! Ей нужно знать! Несанкционированный доступ... Да ты что же, спорить вздумал? Ты гляди! Разрешить. Не разрешать! Ладно, не разрешай, мы уж и так рассказали, что спрашивали.

— Трудно мне с тобой будет, — вздохнула Привратница мгновением позже. — И повелитель недоволен. Что с тобой делать? Куда ты собрался? Не женат ведь, семьи нет. Окончилась твоя жизнь земная, привыкай. Ты нужен мне, ты нужен повелителю.

— Я не женат, — бестолково повторил Антаглоуф, понемногу приходя в себя. — Но семья у меня есть. Сестра. И она в беде, в большой очень. Отпусти меня. Я ей помогу и вернусь.

Он увидел, как сходятся тонкие брови Привратницы, как наливаются тьмой рыжие волосы, и понял, что та откажет. Гневно крикнет, может, рассмеется уничтожающе, хлестнет маленькой ладонью по мертвой щеке. И тогда он бросится на нее, вцепится в горло, и будь, что будет. Пусть снова холод посмертия — один раз было уже, чего теперь бояться. Зачем топтать землю покойнику, если он единственному родному человеку не поможет.

Но девушка медлила. Пасмурным стало ее лицо, мрачнее тучи, глаза заблестели, как молнии. Но грозой Привратница не разразилась. И Отражатель заговорил опять, торопясь, с горячностью, которая даже сквозь заунывный покойничий звон прорвалась:

— Вернусь, слово даю — вернусь! Скажи... повелителю, что вернусь! Обещаю! Поклясться готов чем угодно, чем скажете! Сразу вернусь! Больше мне среди людей делать нечего, сам вижу.

Лицо девушки совсем застыло, но тотчас же улыбка вспыхнула на нем, как раньше. Привратница прикрыла глаза — надо же, какие у нее длинные ресницы — и задумчиво кивнула:

— Так значит, сестра? Ну что ж! Сестра. Занятно. Мой повелитель, безусловно, не намерен отказываться от его высочайших замыслов. Но он может, я думаю, отсрочить твое... задание. Мне нужно испросить его позволения. Ты же пока не достоин его приема. Ожидай.

И, обдав ходока неуловимым ароматом каких-то лесных цветов, легко промчалась мимо, свернув за треснувшую надвое скалу. Антаглоуф поглядел вслед, но идти за ней не решился — хватит испытывать судьбу, в следующий раз не смилостивится. Сказано — ждать, значит, он подождет.

Вернулась девушка очень скоро. Неизвестно уж, как она там со своим повелителем беседовала, да и это сейчас занимало Антаглоуфа меньше всего. Но мучить его новым ожиданием Привратница не стала, прокричала еще на бегу, только появившись из-за скалы:

— Повелитель доволен тобой и не таит на тебя зла! Он верит тебе и добросердечно жалует свободу — но помни о своем зароке! Обманешь его — и кара не заставит себя ждать!

Остановившись в паре шагов от Антаглоуфа и немного отдышавшись, девушка продолжила, уже приняв торжественный вид:

— Слуг своих властелин видит отовсюду, нигде не укрыться. Распоряжаться твоим телом помимо твоей воли он больше не сможет — ты это, должно быть, и сам осознал. Но зато в его власти при первом же подозрении отправить тебя в призрачные чертоги, уже навсегда. Смотри!

Привратница ткнула острым ноготком в сторону левой руки Антаглоуфа, и его указательный палец разорвался на куски — живой человек бы и глазом моргнуть не успел. Больно не было совсем, но ходок сразу почувствовал, как стал чуть менее... полезным? Всего чуть-чуть, но меньше. И голод всплыл из небытия.

Крови тоже не было, как и раны — остался лишь ровный срез, как на камне. Или уже успело затянуться?

— Зачем же ты? — только и спросил ходок, рассматривая изувеченную неживую кисть.

— Да где уж мне, — грустно усмехнулась девушка. — Такова воля повелителя. Видишь, какой властью над тобой он наделен? Наказывать тебя он, разумеется, может не только отрывая пальцы. Локти, колени, руки... Но самое для тебя страшное — если разрушить голову. Остальное — не так плохо. А вот о пальце не печалься, отрастет другой. Лучше прежнего!

— Все как в сказках, да? Там правда? — припомнил Антаглоуф. — Если мертвецу голову отрубить или пробить насквозь — то ему и упокой наступает?

— Да, как в сказках, — ласково потрепала его по щеке Привратница. — Поэтому будь осторожен. Я за тебя очень переживаю. И не серди повелителя.

— А то ж, конечно, не стану, — уверил ее Антаглоуф. — Я пойду, да? Можно?

— Подожди. Дай-ка я хоть твою одежду чуть подлатаю... Отвернись.

— Зачем отвернуться-то? — не понял Отражатель.

— Если женщина просит отвернуться — значит, так и нужно сделать, и не спрашивать, зачем! — Привратница лукаво поглядела на него из-под опущенных ресниц. Оставалось только послушаться.

Пока девушка тянула и дергала одежду, пытаясь то ли отряхнуть ее, то ли свести края, чтобы шов вышел, Антаглоуф размышлял о том, насколько он себе хозяин. Тело, получается, уже не отберут. А остальное не так важно. Обещание он все равно нарушать не собирался — не для себя просил. Да некуда больше идти. Не по пути с мертвецами людям.

— Да стой ты, не вертись, — недовольно протянула Привратница. — Для тебя же стараюсь. Послушай, а как тебе удалось отрастить нос и губы? Причем нос такой... далекий от прекрасного? Это твой? У тебя такой и был?

— Э-э... Не знаю, — заскрежетал Антаглоуф, сбитый с мысли. — Я своего лица давно не видел. Не знаю, что там выросло.

— Сейчас закончу и покажу, — решила девушка. — Повелителю интересно будет. Все. Скажи, я умница?

Ходок опустил голову, посмотрел на изрядно потрепанную рубаху и выругался про себя. Тьфу, нечисть! Он-то думал, что девушка просто иглой заштопает, а она — ведьмовством каким-то. Ни единой прорехи — даже на штанах, хотя вместо тех вообще лоскуты висели! Ни заплат, ни ниток не видно, и грязи нет. Как новое, будто не надевал ни разу. Вот ведь, а!

— Ну вы и... То есть... — Ходок осекся. — Спасибо, конечно же. Очень выручила.

— Заходи еще, — хихикнула девушка. — Буду ждать, я же говорила. А, чуть не забыла. Лицо.

И тут же сунула Антаглоуфу под нос крохотное зеркальце, которое невесть откуда появилось в ее руке. Настоящее зеркальце — не просто медяшка начищенная. Из гнилых городов, наверное.

Привратница оказалась права — вместо щели на лице Антаглоуфа теперь виднелся вполне себе человеческий нос, хоть и плоский чересчур. Очертились губы, скулы выступили, лоб перестал быть плоским, как лепешка. Выправился подбородок, когда-то скошенный назад. А ведь Антаглоуф мог и сам догадаться — ногти-то на пальцах неделю назад приметил. Тонкие, едва выступающие над кожей, но раньше и таких не было.

— Так что ты скажешь? — настойчиво переспросила девушка.

— Откуда ж мне знать, как оно получилось? — сказал ходок, проводя пальцем по брови и вертя зеркальце перед глазами. Штучка-то какая забавная, и как сохранилась хорошо! — Когда очнулся, совсем иначе было, это да.

— А ты видел, что ли?

— Ну да, в ручей заглянул, — недоуменно развел руками Отражатель. — Что не так?

— Повелителю любопытно будет, ты слышал ведь, — повторила его движение Привратница и залилась необыкновенно чистым смехом. — Ну, уходи же! Вижу ведь, торопишься. Подарю кое-что напоследок.

И прежде, чем ходок успел ответить, девушка приникла к нему и обвила его шею руками. Палящим облаком вновь прихлынули знаки, слова, руны и числа, но сказали они на этот раз только одно — координаты точки и азимут.

— Как туда идти, ты понять должен. Вот там обычно торгуют невольниками с черными племенами. — Прислужница колдуна откинула голову и впилась взглядом в неподвижные глаза ходока. — Черные продают своих белым, иногда и белые своих — черным... Черные-то всех подряд продают, как и другие дикари, а вот ваши разбойники — девушек обычно. Продают, меняют... Если ты свою сестру и сможешь найти, то именно там. Рабство в империи не признано ведь еще? Выходит, и руки у тебя развязаны.

— Спасибо тебе... Не знаю, чем отблагодарить смогу, — Голос Антаглоуфа зашипел, прыгнул и сорвался. — Я вернусь, обещаю. Повелитель тебя из-за меня не накажет.

— Только ему не рассказывай, что я помогла, — тихо проговорила она, отстраняясь. Звякнули железные кольца доспеха. — Ступай же! Вызволяй сестру, неживой герой! Я жду тебя, очень жду.

Отвернулась, приложила ладони к лицу. Плечи девушки дрогнули. Антаглоуф замешкался было, но она махнула рукой:

— Ступай. Времени у тебя действительно немного.

И долго еще стояла ее точеная фигурка в просвете ущелья, между двумя громадными железными стержнями. Ходок оборачивался много раз, показывал ей на скалы и кричал, чтобы шла к своему повелителю, не гневила зря, но девушка никуда не уходила. Антаглоуф почти потерял ее из виду, но чувствовал, что Привратница все провожает его.

Так он и отправился дальше — ходок, отпущенный из узилища своего тела.

VII. Уроды и люди

Ходок расположился в придорожных кустах, слушал приближающийся перестук копыт и грохотание повозок. Заодно старался лечь так, чтобы с дороги его обязательно заметили, но при этом казалось, что спрятаться он пытался, и очень усердно. Надо, чтобы выдала неудачно упавшая тень, сломанная ветка, помятая трава или молодые побеги... Или какой-нибудь отблеск — есть же свинцовые пластины! Теперь проползти вот тут, примять траву хорошенько, попытаться ее распрямить — и снова в кусты. Вытянуть на солнце край плаща с пластиной... Вот так, а лучше — чтобы две пластины выглядывали. Замечательно.

К стуку копыт и грохоту примешался скрип несмазанных колес и гомон пары десятков голосов. Иногда слышался чей-то плач и звуки, похожие на щелчки. Резко взвизгнула ось на глубокой рытвине, глухо взревел тягун-рогач. Ага, уже близко. Большой караван, однако ж.

Интересно, что везут в такую глушь? Уж не рабов ли, кстати? Как было бы славно...

Со стороны дороги донесся громкий выкрик, что-то треснуло, с чувством выругались. Шум колес прекратился — караван встал. Все, заметили.

Антаглоуф полежал еще немного и, заслышав хруст веток под сапогами, вскочил и рванулся в чащу. Далеко убежать, конечно, не успел — по ногам звучно хлестнуло, и ходок, как подкошенный, повалился лицом вниз. Получил пару жестоких ударов в живот и в поясницу, но решил не стонать. Очень уж страшный теперь у него голос, лучше немоту разыграть, раз так.

Те, кто бил Антаглоуфа, видимо, результатом не удовлетворились, пнули еще и по голове. Подхватили вроде бы обмякшее тело под руки и поволокли к повозкам. По дороге с ноги сполз сапог, не тронутый безголовиком — не подобрать уж теперь, жалко.

— Тяжелый какой, а ведь вроде тощий, — удивились вслух сбоку. — Скотина чумазая.

Отражатель, безвольно мотаясь из стороны в сторону, прикрыл измазанные грязью веки — ах, какая ж удобная штука, здорово, что выросли — и попытался прикинуть, когда караван доползет до невольничьего рынка. Выходило, что не раньше, чем через полторы недели. Не очень-то хорошо — пешком Антаглоуф добрался бы дней за пять. Кто знает, не успеют ли продать сестру из-за этой заминки? Правда, по-другому все равно не вышло бы туда попасть... Виданное ли дело — в одиночку к воротам рабьих торгов выходить! Стрелу пустят между глаз на всякий случай, вот и весь разговор. Кто уж будет выяснять, что к чему. А караван тут больше никуда направляться не может — ни городов, ни селений больших. Поймали и куда-то тащат Антаглоуфа тоже не просто так — наверняка продать собрались, как он и рассчитывал. Жадные же все, а тут поблизости такой рынок, как выгоду не получить... Тогда, значит, где-нибудь с остальными рабами держать будут, и сестру искать удобнее станет.

Подтащили к дороге — рогачи пыхтят совсем рядом, бранятся погонщики, глухо рыдает кто-то, и вряд ли надзиратель, — зашвырнули в повозку, как куль с тряпьем. Да, силы им не занимать, даже о борт не ударили, а повозка-то высокая, и правы они — ходок тяжеловат теперь. Лязгнуло железо, шаги удалились в разные стороны, послышалось хриплое "Ну, чего стоим?", засвистели кнуты, и караван тронулся дальше.

Почему же не связали? Осторожно приоткрыв один глаз, Антаглоуф изумился несказанно, почти как тогда, когда черного дикаря увидел: на повозке, в которой возили рабов, была сооружена клетка из толстых железных полос. Ходок сейчас мог видеть только один ее угол, но уже этого хватало, чтобы понять: железа на решетку не пожалели. Неужто торговать людьми настолько прибыльно?

А тени в клетке все-таки хватает — либо крытая она, выходит, либо завесили сверху чем-то. Ну, еще бы. Товар на солнцепеке или под ледяным дождем так попортиться может, что выбрасывать придется, падальщикам на прокорм.

Повалявшись на полу еще с четверть часа, Антаглоуф решил, что этого будет достаточно, и не мешало бы осмотреться. Очень уж странно, когда невольника по лесу в железной клетке везут. Как тягуны-то не надорвались.

Ходок вовремя вспомнил, что немого представляет, поэтому молча приподнялся на локте, рухнул обратно, полежал немного и только потом медленно перевернулся на спину. Снова полежал, а уж потом сел и открыл глаза.

Как оказалось, напоказ он старался совсем зря: единственный охранник устроился на облучке, перед клеткой, и о чем-то болтал с погонщиком. Может, и правильно — куда человек из-за решетки тут денется. Позади шла другая телега, но и там охраннику было не до нового товара.

И клетка-то, точно ведь, сплошная, сверху закрыта деревянным щитом поверх прутьев. Дверца узкая, и заперта на такой засов, что изнутри никак не сдвинуть, хоть руку сломай. Интересно придумано... И палкой, наверное, не получилось бы подпихнуть, соскользнет. Может, и нет, но проверять Антаглоуфу совершенно не захотелось. Не для того в кустах сидел.

Под мерное качание повозки легко было притворяться задремавшим, следя за окрестностями и запоминая путь. Что-то внутри назойливо указывало на отклонение от азимута, но вот к назначенному месту, чьи координаты подарила Привратница, караван постепенно приближался. Потому-то Антаглоуф и уверился, что от задуманного пока не отступает.

Знать бы еще, что это за подарок такой, и откуда ходок может знать, насколько близко от него невольничьи торги...

Часы в повозке тянулись, как густая смола. Антаглоуф изнывал от бездействия, когда каждый день для его сестры черным годом идет, но понимал, что сейчас поделать ничего не может. Приходилось лишь вертеть головой, разглядывая одинаковую поросль вдоль дороги, да временами морщиться и хвататься за лоб — кто знает, вдруг один из надзирателей все-таки исподтишка пялится. И, как выяснилось только на крутом повороте дороги, смотреть стоило вовсе не на обочину. Рядом было кое-что гораздо примечательней.

В клетке, которая шла перед повозкой Антаглоуфа, везли не обычную рабыню. Нет, не черную или даже меднокожую... И на повороте ходок рассмотрел ее... полностью.

На дощатом настиле клетки сидела, обняв руками прутья и прижавшись к ним любом, тощая молоденькая девушка, почти подросток. Укутанная в какое-то рванье, она то и дело вздрагивала от налетавших порывов ветра. На очередной рытвине тряпье соскользнуло, и девушка оказалась лишь в дырявой рубахе, через которую виднелись впавшие бока и живот.

И маленькие округлые груди. Шесть. Тремя рядами, одни под другими.

Антаглоуф, забыв моргнуть, оглянулся на повозку, шедшую позади. Туша тягуна мешала разобрать, кого в ней везли, но поворот опять помог. Там спиной к решетке привалился высокий кряжистый мужик, заросший густой бородой. Руки он сложил на коленях, и от локтя они были чужими, словно приделанными в насмешку: короткие, детские, с узкими покрасневшими ладонями.

Теперь понятно, для чего клетки — удобно в них на показ выставлять. Приехал в деревню, выставил, собрал плату с любителей поглазеть, поехал дальше. Караван вез не просто невольников — он вез уродов. Необычайное, невозможное везение для мертвого ходока. Интересно, успел ли кто-то из людей, которые его ловили, рассмотреть недоросшее лицо с глазами-угольями, без белков и без зрачков?

По всему вышло — успели. Еще через пару часов, а точнее — через два часа двадцать три минуты, караван остановился у реки. Погонщики распрягли тягунов и повели их к водопою, надсмотрщики устроились под наскоро сделанным навесом — начинал накрапывать мелкий дождь. А к повозке с Антаглоуфом подошли трое: высокий, совершенно лысый человек с небольшим брюшком, одетый в куртку из крашеной кожи, и невзрачные парни с угрюмыми лицами, державшиеся чуть в отдалении. Один — рыжий, с редкой щетиной, другой — чернявый, угреватый, настороженно прищурившийся. Встали перед клеткой, молча вперившись в нового пленника. Затем лысый проговорил хрипловатым баском:

— Да, верно вы сказали, что урод. Не самый завлекательный, с мальчуганом нашим не сравнить... Но, все ж, хорошая прибавка к редкостям! Сдадим вместе с остальными, прилично выгадаем.

— Вот бы еще одного поймать, клетка пустая идет... — подал мысль рыжий.

— Ну, это уж ты размечтался, два раза так не повезет, — кисло ухмыльнулся лысый. — Да и ладно, я старика довезти и не надеялся. Пустую клетку продадим вместе со всеми, пускай следующий хозяин сам для нее жильца ищет.

— Надо бы этого все-таки рассмотреть получше, а то грязный. Вдруг продешевим? — высказался чернявый. Голос у него был сиплый, простуженный.

— Ну, сейчас, что ли? — развел руками лысый — похоже, владелец каравана или приказчик. — Некогда же. Слушай, а чего он все молчит? Нас-то вроде понимает... Эй, ты говорить умеешь?

— Да кто ж его знает, урода. Может, дикий, или немой, или вообще зверь... Сидит вроде смирно, на решетку не бросается. Прикажешь палкой потыкать?

— Нет, потом уж посмотрим... Скажешь тоже — зверь! Одетый же был! Ладно, пойду-ка я пообедаю, а вы засовы везде проверьте. Потом тоже перекусите, и поедем. До темноты не так уж долго, я в лесу караван оставлять не собираюсь.

Надсмотрщики с лысым ушли, оставив Антаглоуфу повод для раздумий. Вот как, продают всю выставку сразу, всех уродов вместе с повозками... И продают, конечно, там же, куда привезли его сестру... Нет, такой удачи просто быть не может — никогда ему за всю жизнь так не везло! Проедет со всеми, вниманием его, если небеса позволят, обойдут — столько интересного ведь разом доставили... Поставят повозки все скопом, там уж выбираться — милое дело...

День действительно полз к вечеру, а караван все так же размеренно волочился по лесу, словно о ночлеге лысый заботился только на словах. И лишь когда сумерки сгустились почти до непроглядности, дорога уперлась в толстые бревна частокола. Деревня.

Ворота открыли почти сразу — то ли ждали уже караван, то ли постоянно их принимают, то ли хозяин не поскупился. Пускать всю ораву вооруженных людей, конечно, никто в деревню не стал — зашел, судя по всему, только лысый с парой-тройкой человек. Остальные взялись разбивать лагерь у ограды. С криками и руганью расставили повозки в круг, пару костров развели, сунули в каждую клетку по плошке с каким-то варевом, натаскали откуда-то воды, напоили рогачей... Те пыхтят натужно с усталости, раздувают бока, трясут шишковатыми головами, храпят, отдуваются, фыркают. Погонщики играть в кости надумали, и кого-то уже в плутовстве уличают. Гомонят у своего костра надзиратели, спорят, поет кто-то, кто-то фляжку уже пригубил... Тяжко придется нынче деревенским сторожам, которых сегодня в дозор поставят, за частоколом глядеть.

И еще плачет кто-то опять — может, девушка та, которая перед Антаглоуфом ехала?

В деревне тоже шумят, кто-то глотку дерет, протяжно вопя: "Уродов привезли! Уродов привезли! Бегом смотреть!" Ну да, такое представление приехало, редко увидишь. Конечно, сейчас все от мала до велика к повозкам подтянутся, а потом еще будут по соседним поселкам два года хвастаться — тамошним жителям ведь не так повезло.

Из ворот, и в самом деле, высыпала толпа народу. Надсмотрщики забеспокоились и, ворча, побрели к повозкам с невольниками — раздавать тумаки ребятне и отгонять особенно рьяных зевак.

Окружили, тыча пальцами и возбужденно обсуждая, у кого там, что и откуда виднеется. И на кого какой урод походит. Антаглоуф услышал только что-то про рыбу и про печеные клубни. Кто-то, не сдерживаясь, громко хохотал, женщины хихикали и ахали, мальчишки свистели, дети помладше ныли, прося, чтобы родители провели их поближе к решетке. Сквозь гвалт толпы опять прорвалось глухое рыдание.

Антаглоуф отошел от решетки, притулился в углу. Сидел и изучал тех, кто пялился на него сквозь прутья. Ни одного грустного или сочувствующего лица — на всех только любопытство, злобная радость и страх пополам с отвращением. Какой-то пьяный смельчак, загоготав, метко швырнул в ходока булыжник и тут же получил в ухо от охранника. Отражатель почувствовал, что камень рассек неживую кожу на лбу, и прикрыл ссадину рукой — мало ли что. Но из-под кожи пока ничего не полилось.

"Дурачье, — беззлобно подумал Антаглоуф, рассматривая руку, которой протирал лоб. — Рожей я не вышел, видите ли. Радуются, что ли, что сами не такие? Так это в наших краях... По-разному бывает. Сейчас, конечно, не как в старые времена — меньше уродов рождается, но иногда случается же. Так что дети у них такими могут быть, или внуки, например... Если уж выжил и если ясно, что разумный и что работать может — камнями-то зачем?"

— О, ты глянь, глаза-то у этого! Будто смолой залили! — толкнул приятеля в бок парень в серой рубахе, неряшливо заправленной в штаны. — Бывает же!

— Да что ты на него вылупился, смотри вот, какой там зубастый! И пальцы из плеч! Пойдем-ка туда лучше!

Деревенские, наверное, бы до самой зари так и шатались от клетки к клетке, но надзиратели все-таки желали отдохнуть с дороги, потому принялись разгонять толпу. Люди понемногу схлынули обратно в ворота, оживленно гудя, удивляясь и прицокивая языками. Потом вернулись несколько парней, притащили с собой два бочонка, десяток корзин, освежеванную тушку какого-то зверя и несколько объемистых тюков, то ли шкуры, то ли холсты — плата за зрелище. С лысым у них уговор был, не иначе.

Сумерки застыли, как охолодевший студень, превратились в вязкую осеннюю ночь. Ужин был съеден, брага выпита, невольники тоже накормлены — даже Антаглоуф впервые после того, как умер, снова попробовал человеческой пищи. Караванщики, выдыхая облачка пара и кутаясь в рогожи, укрыли клетки грубым полотном, поставили походные шатры, набились под навес. Некоторые легли у костров, соорудив там настил из веток. В рабьих клетках, должно быть, все уже спали. Только в одной кто-то возился и утробно подвывал, от чего Антаглоуфу становилось не по себе — кого же там держат-то?

Дозорными в лагере оставили двоих — судя по голосам, как раз рыжего и чернявого, которые днем ловили ходока в кустах. Антаглоуф заметил, что слух у него стал тоньше, чем был до гибели у ручья. Вроде бы, те двое не так уж близко сидят, шагах в двадцати от повозки ходока, а ведь как будто совсем рядом разговаривают. И треск сырых дров, которые в огонь подкинули, не мешает.

— Они, значит, там в трактире гуляют, а нам здесь коченеть! Без выпивки, без баб! И не отоспишься даже! — гнусаво жаловался товарищу рыжий. Нос у него заложило, что ли.

— Ну так что ж, по очереди стережем, — невозмутимо отозвался другой. — Слушай, кстати, посиди тут пока один, ладно? Ну, час-полтора всего.

— С какой это радости? — возмутился рыжий. — Ты чего, вообще уж сдурел, а? Не буду я в одиночку тут корячиться! Гляди-ка, чего удумал, а.

— Тут, видишь, дело такое... — чернявый слегка замялся, высморкался свистяще и громко сплюнул. — Я нынче прикупил кое-кого. Ну, в деревне-то этой.

— Никак девицу? — понимающе гоготнул собеседник.

— А то как же. Девчонка в самом соку, только в возраст подходящий вошла, самое то... Бледна чересчур, правда, я люблю, чтоб кровь с молоком... Ну, зато на мордашку вроде ничего. В деревне сказали, дескать, два хмыря каких-то ее утром продали, сильно торопились...

— А чего за хмыри-то? — обеспокоился рыжий. — Часто тут промышляют?

— Не, наверное, по случаю девчонка им досталась... Наш-то кусок не заберут, поперек горла им встанет.

Антаглоуф, до того равнодушно слушавший разговор надзирателей, резко встал и прижался лбом к прутьям. Много ли здесь случайных прохожих, которые молодую девушку на продажу ведут?

— Ну вот, деревенским-то она зачем? — продолжил чернявый, кашлянув. — Работница из нее никудышная, а едоков и так хватает. Взяли-то у тех хмырей только потому, что они очень уж мало просили, цена бросовая. Хотели на торги отправить до зимы, а тут как раз мы подвернулись. Ты представь, в деревне-то божились, что нетронутая она пока! Вот и выменял я ее, шесть с полушкой мер лудильного олова дал, полгорсти стекольных самоцветов, две шкуры... Вначале думал, на рынке получше сторгуюсь, а потом решил — когда еще такой случай выпадет, нетронутую-то взять! Вот и употреблю ее раз эдак с дюжину, затем продам. Пусть дешевле, зато хоть приятно вспомнить будет.

— Ну, раз уж так... Сходи, но пошустрее как-нибудь, а то увидит хозяин, что один я дозор несу — не миновать нагоняя, еще и заплатит меньше... И мне тоже дай с ней позабавиться. За доброту мою, значит.

— Уж дам, конечно, для друга-то не жалко. Но только после того, как я с ней хорошенько отдохну, не обессудь.

— Да мне вообще разницы нет, хоть всему вельможному разврату ее научи. Надоело тут до колик, будто монах какой. Целых две луны в охранении безвылазно. Хоть одну ночку-то по-человечески скоротаю.

— Пойду тогда, прямо сейчас в деревню наведаюсь, — сказал чернявый надзиратель и откашлялся, прочищая горло. — Я быстро, одна нога здесь, другая — там.

— Давай-давай, пошевеливайся, стрелой лети, — с усмешкой прогудел рыжий. — А то еще кому продадут!

Захрустела хвоя под сапогами — раз-два, раз-два... Потом раздался стук в ворота. Створки скрипнули сразу — никак чернявый там прежде сговорился. Антаглоуф, старательно давя в себе страх, растерянность и злобу, взялся обеими руками за железные прутья, попытался раздвинуть их в стороны — не поддались, конечно. Как же, толщины-то не такой уж и малой. Хоть и сильнее мертвец, чем живые — не справиться ему.

Выбивать засов Антаглоуф не взялся — вставлен он в клетку с умом, упоры стоят. И шуму много будет, а надо бы потише... Потом уж можно будет попробовать, если иначе совсем никак... Но до того — не стоит. Зарубить ходока в клетке и калека бы смог.

В углу чернела какая-то штуковина. Антаглоуф нагнулся и поднял булыжник, которым в него швырнул деревенский весельчак. Голод внутри тотчас же напомнил о себе, и ходок быстро разжевал камень. Решение пришло само собой — если уж булыжники ему по зубам...

Грызть железо оказалось гораздо труднее, оно не трескалось с первого укуса, а лишь немного проминалось. Но чернявый, по счастью, приврал о том, как поспешит, и подточить прутья к его приходу Отражатель успел. Или почти успел.

Створки ворот снова заскрипели, оттуда донеслась возня — открыли, верней всего, еле-еле, протиснуться не получалось. Приглушенная брань, еще скрип, звук шлепка, шуршание одежды, сдавленное мычание — и снова хруст хвои. На сей раз — не размеренный, сбитый. Две пары ног ступают. Привел он все-таки девушку.

— Сильно орать не будешь — уберу руку со рта, поняла? Люди спят все-таки, — сипло прошептал чернявый, стоя шагах эдак в семи от клетки Антаглоуфа. Видимо, девушка как-то показала, что согласна, потому что надзиратель сразу продолжил:

— Вот и славно, вот и умница... Если будешь слушаться, не ударю ни разу. Эй, мы тут рядышком побудем, хорошо? Ну, в кустах где-нибудь за повозками. Плащ вот расстелем...

Рыжий что-то неразборчиво пробурчал в ответ, рядом опять зашуршали, девушка всхлипнула, а чернявый просипел недовольно:

— Ну, чего сжалась вся? Сказал же: будешь слушаться, бить не стану!

— Холодно... — ответила она и шмыгнула носом. Хрипит, тоже простудилась... Но голос все равно такой знакомый... Да и как не узнать, если с детства ее потеплее укутывал, когда она это говорила?

Ходок сел на пол, легонько приподнял полог, которым занавесили клетку. Со стороны костра там стоят, поэтому видно плохо, пламя мешает. Но можно рассмотреть тонкую фигурку, ростом по плечо тому мерзавцу, который ее крепко сжимает... И волосы — волной спадают на спину, хоть и свалялись уже. Темно-пепельные, как прядь на ладони, которую ему показали у ручья.

Рывком поднявшись, Антаглоуф обхватил кистями подкушенные прутья и неторопливо, уверенно развел их, налегая всем телом. Железо грустно простонало и смялось. Удивляясь своему спокойствию, Антаглоуф вылез в получившийся проем, стянув попутно с клетки и полотнище. Одним движением выпростался из-под него, чудом не запутавшись, и скользнул к чернявому надзирателю и его покупке.

Тот не успел понять, что происходит, и отлетел на пару шагов, так и не сообразив. Зато тотчас же что-то поняла девушка, которую ходок отшвырнул в сторону перед ударом. И поняла, наверное, неправильно, потому что сразу истошно завизжала на всю округу — и колдун в горах услышал бы.

Но у Антаглоуфа уже хватило бед и без этого — рыжий тоже увидел, что рабу сегодня больше не спится, и не мешкал. Вертелся, как ящерица под птичьим клювом, и не давал себя зацепить даже вскользь. Его нож, длинный, похожий на тот, каким однажды убили ходока, уже несколько раз рассек покойничью плоть, и Антаглоуф подумал, что иногда полезнее оказаться мертвым. Будь он прежним, уже истекал бы кровью. Помалу, но все-таки ослабевая.

Еще пара мгновений — не больше! — и навалятся остальные надсмотрщики. Они же рядом совсем! И с оружием посерьезнее ножа! Тогда точно не уйти — ни одному, ни, уж подавно, с сестрой. Не для того он ее искал, чтобы вновь погибнуть, да еще и у нее на глазах!

Решив, что терять нечего, Антаглоуф схватил лезвие рукой, одновременно метясь рыжему в челюсть. Успел заметить, как расширились глаза противника, и отправил его в беспамятство.

Краем глаза заметил подбегающих караванщиков, взмах нескольких рук — и он шагнул вперед, одновременно пригибаясь. Вовремя — сеть пролетела мимо.

Опять хлестнуло по ногам, и Антаглоуф упал. Но в этот раз ходоку притворяться было незачем. Разорвать тростниковую веревку — не железо гнуть.

Перевернулся, подставив подножку погонщику с дубиной, вскочил, заехал кому-то тяжелым мертвецким кулаком под ребра. Ощутил легкое повреждение над левой пяткой — у живых там сухожилие. Развернулся, схватил чужой меч снова за лезвие, рванул, распарывая ладонь — рука немного потеряла полезность, — выдернул. Перехватил было за рукоять, а потом почувствовал удар, от которого тело слегка развернуло, и с некоторой растерянностью увидел, как спереди из его правого бока выходит граненый наконечник. Убытка не побоялись.

Потом копье вывернули из тела, и ходок сразу понял, что произошла утечка охлаждающего агента. В следующий миг за спиной заорали так, как будто кого-то там заживо ели лесные безголовики. Один из караванщиков еще попытался сунуть Антаглоуфу ножом в бок, но разжал пальцы на полпути, и клинок воткнулся в утоптанную землю у ног ходока. С плавным шорохом все отшатнулись от него на пару шагов, и стало почти тихо. Лишь охал и стонал покалеченный.

Антаглоуф поднял голову. Почему-то теперь, когда костер оказался за спиной, мертвые глаза видели в ночи даже острее, чем при его свете.

Караванщики, толкая друг друга, разошлись еще дальше, таращась то на ходока, то на хнычущего человека, который сидел на земле и пытался закатать штанину, то на большую грязную лужу, на краю которой сейчас и стоял Отражатель. Посмотрел туда и он. В луже лучистыми звездами застыли льдинки размером с детский кулак. Застыли и ощетинились во все стороны тонкими прозрачными иголками.

А вот и копье рядом валяется — наконечник тоже в наледи, как будто его на морозе в прорубь окунали. На самом далеком севере, где по рекам зимой ходить можно...

Так вот почему Привратница говорила про холодную кровь! Одна капля ледяной шар в луже выращивает! Вот что течет из покойника...

И тому крикуну, по всему видно, на ноги брызнуло, когда другой из ходока копье вырвал. Воду хорошо проморозило, мясо — могло и до кости. Тут и немому впору заорать.

Все в том же молчании Антаглоуф отошел чуть в сторону, огляделся. Услышал неподалеку всхлип ужаса, явно женский, метнулся туда. На полпути замер, как громом пораженный, и уже не спеша подошел к той, которую спасал. Присел рядом и начал распутывать на ней сетку, бездумно перебирая мертвыми пальцами.

Это была не она. Не его сестра. Перепутал в темноте. И голос перепутал, не помог мертвячий слух. Все зря. Чуть не упокоился — зря.

Тут же опамятовался, сбросил дурные мысли, даже головой тряхнул. Как это — зря, когда человеку помог? Она ведь тоже чья-то дочь, может, и сестра... Разве это дело — людьми торговать?

К лучшему, что обознался. Если бы не это — кто знает, хватило ли бы духу, чтобы из клетки на помощь сбежать...

Позади зашевелились, и ходок вспомнил, что оставил за спиной врагов. Встал, с достоинством отряхнул одежду, засунул пальцы в рану — не почувствовал ничего, остановилась холодная кровь — и с показным удовольствием их облизнул, как облизывают хищники. Затем поднял с земли камень, подбросил на ладони и откусил от него половину — как бы смакуя, широко разевая рот, хрустя обломками и кроша их на землю. Глянул на людей исподлобья и зазвенел горлом, ровно и очень тоскливо. Скрипнул напоследок, звякнул воздухом и снова уставился на караванщиков.

Первым опомнился краснощекий бородач, чьи глаза почти спрятались под опухшими веками. Попятился назад, все больше ускоряясь, замахал двумя пальцами перед лицом по северному обычаю, едва не запнулся об свою ногу и заголосил:

— А-а! Кровопивец! Нечистый! Сожрет, сожрет! Ой, помилуй и спаси, ой, помилуй и спаси!

Антаглоуф не слишком понял, почему он кровопивец, если камень съел, но итог его вполне устроил. Особенно учитывая, что другие караванщики дружно разделили ужас бородача и ринулись к деревенским воротам — кто развернулся и так побежал, кто отступал спиной вперед, не решаясь отвести взгляд от ходока, кто вообще удирал едва ли не ползком... Оттащили и невезучего. Бородач, который оказался у ворот первым, уже вовсю молотил по деревянным створкам, требуя пустить его внутрь. С обратной стороны слышалась только испуганные отказы — частые, скороговоркой.

Дождавшись, пока остальные отойдут, ходок наклонился к девушке и сказал тихо, чтобы только она слышала:

— А ты не бойся. Я человеком был, и себя сознаю. Оставили мне разум. Они — пусть боятся, а то не справлюсь я иначе. Я нездешний, в нескольких неделях пути отсюда жил, если к югу идти. А ты где?

Она все так же всхлипывала и стучала зубами — то ли от ночного холода, то ли от страха. Однако теперь уже на ее лице не был написан прежний трепет, а глаза глядели осмысленно.

— Поднимайся-ка с земли, а то совсем замерзнешь, — сказал Антаглоуф. — Уходить нам надо отсюда. И поскорее, кто их знает...

Девушка молча поднялась и начала отряхиваться. Зато со стороны повозок донесся чей-то голосок — тонкий, умоляющий:

— А нас? А нас отпустишь?

Ходок обернулся. Из клетки, приподняв полотнище, робко выглядывала рабыня, которую он тогда увидел на повороте. Ее глаза тоже светились страхом, а еще такой отчаянной надеждой, что Антаглоуф не мог это не заметить даже в темноте.

— Конечно... Сейчас, — ответил Антаглоуф, шипя и шелестя. Кольнула мысль: опять забыл, опять бы бросил. А ведь люди. Как же...

Он подходил поочередно к повозкам, срывал полог и сдвигал хитрый засов. Двоих невольников держали в колодках — должно быть, очень сильные или просто непокорные... Колодки тоже замысловатые, замкнутые на цепь — Антаглоуф просто перекусывал скобы зубами, чтобы не возиться. И старался не замечать, как при этом на лица наползал ужас перед чужим, пришедшим из-за грани...

Из клеток выбирались они — увечные, изуродованные жертвы сияния, которое исковеркало их тела еще до рождения. Может быть, дало им что-то новое, полезное или даже незаменимое — так бывало, да, — но забрало гораздо, гораздо больше.

Вот вышел знакомый по тому же повороту сухорукий бородач, затравленно кивнул и удалился куда-то вправо. Вот с трудом выкарабкался, почти выпал на землю карлик с раздутой головой, выпирающей буграми и козырьками бровей, весь одутловатый, распухший, живот чуть ли не до колен свисает. Вот спрыгнул с повозки ребенок лет десяти от роду, забился под дощатое днище. Худенький, верткий, а не понять, мальчик или девочка, лица не разглядеть — сплошь поросло светлым волосом, длинным и, наверное, мягким. Вот та самая девушка, которая об уродах напомнила — выскочила, порывисто обняла мертвого ходока, прижалась к бородачу и расплакалась навзрыд. Вот совсем странное — человек, затянутый тонкими чешуйками, почти как рыба. Видно руки, ступни и лицо, но похоже, что все тело такое же, потому что тонко заскрипело при движении, а человек болезненно сморщился. Вот женщина — завернулась в рубище, а сама вся в складках, как мятая тряпица. Щеки, лоб, кисти — везде кожа волной пошла, как нитками собранная, обвисла и колыхается. Глаза навыкате, выпучены, круглые, точно медяки... Вот паренек, горбатый, но как-то затейливо — всей спиной сразу. Плечи вперед, руки длинные, пальцев вроде бы недостает, все суставы будто выкручены, а сзади — хвост болтается, в локоть длиной, через прорезь в штанах просунут. Вот еще женщина — сперва подумаешь, что обычная, только широка в кости... А потом заметишь провал во лбу, полузатянутый кожицей, но с мутным бельмом внутри. И губы сероваты, да и не только они — хотя, может, просто кажется в ночи. А вот...

— Этого не открывай! — испуганно закричала какая-то из рабынь. — Это зверь!

На прутья прыгнуло что-то стремительное и визжащее, царапнуло по полу и отскочило в темный угол. Ходок успел заметить только маленькое бледное лицо, а там — длинные желтые зубы, торчащие вперед. Потом в углу жалостно завыло, и зубастый рот вдруг оказался рядом с прутьями, а рука Антаглоуфа — в клетке, затянутая туда быстрыми тощими пальцами. Затем — чувство повреждения, короткое и резкое, и снова вой за решеткой — сейчас уже скорее негодующий. Урод заметался по повозке, отплевываясь и булькая. Тут только Антаглоуф и увидел, каким был оставшийся невольник.

Да — зверь. Жуткий до исступления. И особенно — потому, что должен был родиться человеком. Немыслимо тощий, больше похожий на костяк, обтянутый кожей, весь скособоченный, скачет вприпрыжку. Роста небольшого. И что-то с плечами не так, но пока не понять.

Зверь опять взвыл и развернулся лицом к Антаглоуфу. Отсветы костра легли на острые скулы, короткий вздернутый нос, капризную россыпь веснушек, мальчишечий вихор на затылке. На хищную пасть и на слепые кожистые желваки там, где у человека должны быть глаза. Ноздри заходили ходуном, втянули воздух, пасть оскалилась, из ее уголка потянулась тонкая ниточка слюны. Мертвечина зверю не по вкусу пришлась, но он чуял живую плоть собратьев по заключению. И хотел впиться в нее, потому что раззявил рот и вновь подскочил к решетке, заскреб по полу черными обломанными ногтями. Густо пахнуло прелью сроду немытого тела, перегнившей мочой и тухлой рыбой.

И теперь ясно, что у него с плечами: из правого росли два скрюченных пальца, а из левого — целая кисть, которая непрестанно сжималась и разжималась, как в конвульсиях. Почти такая же, как две другие, которые были там, где и у людей: тонкая, узловатая, перевитая синими жилами. Бывает же...

— Я же кричала тебе! Что он с тобой сделал? Как рука? Эй, слышишь? — дернула ходока за рукав подоспевшая невольница, которая первой просила его о помощи. У которой груди не по-человечески растут. Встревоженно вгляделась, заметила огрызок на том месте, где у ходока только что был мизинец, ойкнула и прижала ладони к губам.

— Ничего, новый вырастет... Лучше прежнего, — вспомнил Антаглоуф слова Привратницы. Колченогий зверь в клетке всхрапнул, глухо вякнул, подобрал слюни и ударил кулаком по железу. — Это где ж нашли-то такого...

— В поселке купили, далеко отсюда, по дороге к столице. На отца своего напал, вот соседи и продали, пока он отлеживался, — ответила девушка, хоть Антаглоуф просто подумал вслух. — Наверное, деньги себе за уход возьмут, он теперь нескоро на ноги встанет.

— Ты-то откуда знаешь? — удивился ходок. Урод снова прянул к нему, попытался сунуть голову между прутьев, щелкнул зубами. — Тебя же недавно с ними вместе показывать стали.

— Рассказали мне... А ты как знаешь, что недавно? — удивилась вслед за ним и рабыня. Антаглоуф промолчал. Не говорить же ей, что из всего каравана одна она плакала?

Она прищурилась, опустила глаза — сама догадалась. Потом вдруг пошла красными пятнами, залилась мучительным румянцем. Пусть и не рядом светит костер, но ходок заметил. И проговорила тихо, запинаясь, шепотом почти:

— Меня нарочно в рванье выставляли... А то и голышом... К такому и за год не привыкнешь...

Антаглоуф медленно отвернулся, кивнул кучке освобожденных уродов, которые боязливо жались друг к другу поодаль, и направился к деревенским воротам. В груди было пусто и холодно.

— Ограды ваши меня не удержат, — предупредил Антаглоуф и толкнул створки локтем. Скрипнули брусья, с той стороны кто-то отрывисто выдохнул и подналег на засов — и, надо думать, не в одиночку.

А ходок вгрызся в столб, на который крепились створки. Дерево звучно хрустело и легко, как сухая лепешка, крошилось под мертвячьими зубами.

За воротами поняли, что нечистый что-то задумал: засуетились, визгливо кликнули кого-то, загромыхали бревнами или чурбаками — подпорки ставят. Громкий ссаженный бас начал старательно и поспешно выговаривать молитвы, отгоняющие зло. Антаглоуф не обращал внимания, размеренно подгрызал стойки. Сверху, с частокола, на него изредка лилась какая-то вода — наверняка освященная. Опять попытались ткнуть копьем, но Отражатель отобрал его и закусил наконечником — больше оружие на него переводить не стали, только норовили скинуть на голову что-нибудь потяжелее. А голову мертвецу приходилось беречь. Поэтому каждый раз, едва заслышав сверху шевеление, Антаглоуф быстро выпрямлял спину, задирал к небу лицо и скрежетал-звенел на врагов. Те мигом убирались обратно.

Хорошенько надкусив оба столба — так, что они едва на щепках держались — ходок чуть отступил от ворот, примерился и, вопреки ожиданиям собравшихся за частоколом, рванул створки на себя, одновременно отскакивая от них. Ворота звонко хрупнули и повалились на землю вместе со всеми запорами и ватагой защитников. Двое дико завопили, увидев страшную нечисть, вставшую над ними во весь рост, их крик подхватил кто-то в деревне. В проеме мелькнула знакомая лысина.

— Я же говорил, что все равно войду, — скрипнул ходок и шагнул в ограду, обходя распластавшихся перед ним людей.

Толпа, собравшаяся было перед воротами, проворно расступалась. Захлопали двери домишек — живые укрывались от "кровопивца" под родной крышей. Но разбежаться всем Антаглоуф не дал. Грохнул так, что доски затрещали, а люди рядом с ним схватились за уши:

— Стойте, где стоите! Все равно нигде не спрячетесь.

Деревенские замерли, только трое или четверо сорвались с места и с воплями скрылись где-то во дворах. Антаглоуф не стал их преследовать — главное, что остальные все здесь остались, у ворот. И караванщики здесь, а с ними и плешивый хозяин.

— Ну что, здравствуйте... люди, — прошелестел ходок, издав на последнем слове громкий дребезг. Ну и горло, никак не привыкнуть. Живые тоже вздрогнули, переглянулись с соседями, кто-то отчетливо икнул.

— Торгуете чужим уродством, значит? — продолжил покойный Отражатель. — И людей крадете? А ведь знаете, что помрете когда-нибудь. И сказано, что там взвесят все ваши дела. Так вот, знайте же, что я буду поджидать вас на пороге Подземных чертогов. Пуще любого огня неугасимого зубы мои вам покажутся.

Сам себе удивился — откуда слова-то такие вспомнил?

Караванщики глядели на него во все глаза, разинув рты и, казалось, не дыша. Какой-то из них — вроде бы, погонщик — брякнулся на колени и запричитал в голос, запрокинув голову и заливаясь слезами. За ним на землю рухнул и давешний краснощекий мужик, который Антаглоуфа кровопивцем назвал.

— Не поможет. Не замолите уже ничего, — жестко сказал ходок и заскользил взглядом по лицам деревенских. Местные тоже отвесили подбородки и затаили дыхание, так что многие выглядели туповато — особенно те, кто уже выпивки перебрать умудрился. Дети и даже почти взрослые ребята попрятались за юбками матерей и спинами отцов, женщины, как одна, зажимали рты ладонями и прятали лица — кто руками, кто платками или косынками. Взор ходока наткнулся на лысого — тот сразу попытался стать на три головы ниже. Ладно, с ним — потом....

— А вы чего же? — Теперь Антаглоуф обращался к деревенским, и все это как-то разом поняли. — Вы, недоумки, хоть подумайте, что творите. Раз уж урод до таких лет дожил — то, пожалуй, обузой не был. Жили они в поселке своем, работали, наверное, родным помогали... А вы в них камнями швыряетесь. Нехорошо. Понятно, что никто не знает, чего от урода ждать, и не все они — люди... Но эти-то точно ведь люди? Ну, так и вы сами-то людьми не забывайте быть. Ишь, таращатся они...

Покачав головой, Антаглоуф снова посмотрел на лысого. И будто бы услышал слова бывшей невольницы: "К такому и за год не привыкнешь..." Нет, оставлять просто так все это нельзя. Но не калечить же? Что он, хуже них, что ли?

Неожиданно пришло решение — вместе с рисунком, вернувшимся откуда-то из глубин памяти. Странно, видел-то его единственный раз за всю жизнь...

— Все, кто вез рабов — выходят со мной за ворота, — сказал Антаглоуф. — Прямо сейчас. Тебя, лысый, это тоже касается, а то как же? Если кто-то спрячется — спалю деревню дотла.

Расчет ходока оправдался: местные жители сами вытолкали всех караванщиков за частокол. Те, побледневшие, вздрагивающие от осеннего холода и замогильной жути, медленно собрались у костра, куда подошел Антаглоуф. Бежать в чащу никто не решился — то ли подумали, что нечисть все равно догонит, то ли боялись ночного леса больше, чем невольника с текучей стужей в жилах.

— Притащите кто-нибудь спицу подлиннее. Железную, — уточнил ходок. — Да быстрее же!

Почти тотчас же, едва Антаглоуф успел на корточки присесть, из толпы ему протянули тонкий заточенный прут, больше локтя длиной. Как раз то, что просил.

— Так вот, хотел-то я сказать чего... — потер лоб Отражатель. — Негоже так над людьми издеваться, хоть и уроды они. Я понимаю, жить-то на что-то нужно, но не так же... Чтобы на потеху людей выставлять. И, чтобы вы обо мне не забывали, нужно кое-что сделать. Не-а, пытать я вас не собираюсь. Мучений вам и после смерти хватит. Но отметину оставлю. На память, да.

Караванщики, очевидно, ожидавшие, что чудовище будет вонзать спицу в их тела, загляделись, как зачарованные, на гладкие белые пальцы, без видимых усилий выгибавшие железный прут в разные стороны. Спица превращалась в какое-то узорное кольцо размером с донышко от кружки. И в середине кольца тоже сплетается железо. Похоже на печать...

Или клеймо.

Плешивый хозяин каравана дернулся и отодвинулся от костра, когда Антаглоуф опустил железный узор в пламя, держась за оставшийся конец спицы. Смекнул, что к чему...

— Да, все правильно, — то рокоча, то дребезжа, пояснил Отражатель. — И ты первым будешь, самый главный же. Нагреется вот только...

Железо медленно посинело, потом начало наливаться тускло-алым. "Ох, куда ж я лезу-то... Ох, как судьбу искушаю... Больше двух десятков крепких мужиков, а рядом еще и деревенские. Если опять всем скопом накинутся — в клочки порвут, хоть залейся холодной кровью", — подумал Антаглоуф. Вынул прут из огня, схватил плешивого за шкирку и, не успел тот и опомниться, приложил раскаленное клеймо ему к лысине. Зашипело, повеяло паленым, а хозяин каравана громко чавкнул и начал заваливаться назад. На голове у него отчетливыми линиями запекся знак, каким в срединных землях обычно метят продажных девок. Не всех, конечно, а тех, которые заразу разносят.

Ходок был почему-то уверен, что знак именно тот, до каждого завитка, хоть и доводилось на него посмотреть лишь единожды. Подсказало что-то покойницкое, не иначе.

— Ну, теперь остальные, — сказал Антаглоуф. Никто не пошевелился, только послышалось глухое бормотание — кто-то проклинал или молился.

Два десятка взрослых людей сидели у костра и покорно ждали, когда настанет из черед принять каленое железо. Сидели так, словно качались на волне страха... Было в этом что-то куда более странное, чем ходок, вернувшийся из мертвых.

Антаглоуф снова и снова подогревал прут, ставил каждому жгучее клеймо: погонщикам — на правую кисть, надзирателям — на лоб или на щеку... Различал их легко — по одежде, побогаче она или попроще. Да и запомнил многих в лицо — цепко, будто нарочно. Громко вопили только некоторые, остальные лишь коротко вскрикивали или кусали воротники. Те, кто уже получил отметину, потихоньку отодвигались, а затем и вовсе ускользали подальше от костра. Ходок уже не замечал их: получили свое — пускай уходят, куда хотят.

Лысый очнулся, проскулил что-то и тоже улизнул в сторонку. Оттуда вскоре донеслись звуки ударов — никак уроды поджидали бывшего хозяина. Антаглоуф вмешиваться не стал.

Когда без клейма остались только двое погонщиков, кто-то осторожно притронулся сзади к плечу ходока. Он поднял голову — оказалось, снова та молоденькая рабыня подошла. Которая к показам так и не привыкла... Заглянула ему в смоляные глаза, вполголоса спросила:

— Ты с рассветом пропадешь? Солнце тебя прогонит?

— Нет, мне оно не вредит. Утром я дальше пойду, — проговорил Антаглоуф, стараясь не бряцать голосом, чтобы ее лишний раз не пугать. — Мне сестру найти нужно.

— А можно... Можно нам с тобой?

Ожидавшие клейма погонщики вдруг обменялись тревожными взглядами, один размашисто перекрестился раскрытой ладонью, другой сложил руки на груди и что-то забормотал себе под нос. "Чего это они?" — изумился Антаглоуф, но потом понял: решили, что уроды хотят продать нечисти свои души. Дескать, просят, чтобы с собой в Преисподнюю забрал. Эх, поползут сейчас страшные сказки по ближним деревням...

— За мертвецом собрались? — спросил Антаглоуф. — Плохая это затея. Всемером вы бы и сами добрались. А я со своего пути свернуть не могу, и время терять на ночевки — тоже.

Сказал и сразу шлепнул железную печать на руку тому человеку, который крестился. Тот зычно охнул, скривился, подскочил и опрометью кинулся к своим. Последний караванщик побледнел хуже покойника — видать, от того, что очутился с нежитью лицом к лицу. Отражатель не стал его задерживать — чуть-чуть подержал прут в пламени и быстро приложил его к живой коже. С легким дымком, слабым пшиком и гулким стоном завершилась казнь.

Погонщика, который тоже лишился чувств, товарищи отволокли от Антаглоуфа, и девушка незамедлительно вернулась к их разговору:

— А мы можем почти не спать... Почти совсем-совсем... И почему же нам не по пути, нам очень даже по пути...

В ее голосе были слезы, и эти же слезы падали на плечи ходока — звучали там пятнышками, тонкой капелью.

— Ну хорошо, — помедлив, ответил Антаглоуф. — Только ночевки и правда короткими выйдут. И привалы тоже. И идем туда, куда я скажу, без всяких споров и пересудов.

"Не бросать же их, в самом деле! — решил про себя ходок. — И, кто знает, вдруг потом и они мне помогут... Раз уж на торги мне по-другому попадать придется."

— Спасибо! Ой, спасибо тебе! — обрадовалась девчонка, опять обняла его, прижалась к спине плотными грудями, четырьмя из шести. Такой непоседой оказалась, а ведь всего пара часов, как она из клетки освободилась. Хоть бы потом в сонное безволие не впала, в дороге же не растормошить будет...

Тут только ходока осенило: он же эти отзвуки на коже вместо прикосновений слышит! Должен был догадаться давным-давно, но они такими привычными казались, будто так и нужно. Сейчас вот задумался над тем, как объятия отозвались, и понял... А удивляться уже скоро перестанет.

Антаглоуф поднялся с земли, отряхнул штаны и плащ. Огляделся, отыскал глазами девушку, которая недавно с ним разговаривала — как же ему все-таки удается так хорошо видеть осенней ночью, хоть все предметы и кажутся раскрашенными в серые цвета? Приблизился к недавней рабыне — она вздрогнула от неожиданности, — сказал:

— Зови остальных, и пусть у костра собираются. Вам поспать надо будет, хотя бы немного, но надо. Завтра долго идти придется, и расторопно, я предупреждал. Сейчас местным скажу, чтобы теплой одежды вынесли и какого-нибудь снаряжения дорожного. Еще обувь хорошую. И еды с питьем. С них причитается.

Она кивнула, и Антаглоуф вновь двинулся в деревню. Поймал на улице какую-то обмершую со страху тетку, велел ей сходить к старосте и передать, чтобы все необходимое собрал. Та пролепетала что-то невразумительное и во весь дух припустила дальше. Ходок пожал плечами и отправился обратно, надеясь, что тетка побежала именно туда, куда указано.

Вернувшись к огню, убедился, что был прав, говоря об отдыхе: все уроды, как один, уже клевали носом, а волосатый ребенок устроился на коленях у серогубой женщины и уже, судя по всему, видел десятый сон. Непоседа-невольница тоже задремала, обхватив руками колени и уткнувшись в них лбом. Бородач с видимой опаской покосился на Отражателя, чуть отодвинулся от него, протянул свои детские ладони к теплу, делая вид, что больше ничего сейчас его не заботит. Женщины и согбенный хвостатый паренек тоже глядели на ходока очень настороженно, поэтому Антаглоуф не стал их лишний раз тревожить и сел подальше, отвернувшись к лесной опушке.

Неожиданно понял, что у костра не хватало еще одного человека — той самой девушки, которую он принял за свою сестру. Ходок опять вскочил, принялся озираться, но тут же с облегчением махнул рукой: вот она, у другого костра приютилась в одиночестве. Конечно, не позвал ее никто — ведь в караване ее не везли.

Антаглоуф осторожно, так, чтобы она успела его заметить, подошел к девушке. Она сжалась, вся подобралась, словно ожидая удара. Ходок это заметил, но виду не подал. Будь сам на ее месте — еще бы не так боялся ходячего мертвяка, который истекает лютым морозом и камни поедает. Наверняка.

— Ты чего тут, а? — шипяще поинтересовался Антаглоуф. Девушка тяжело сглотнула и невнятно проговорила:

— Так ночь ведь. Я тут до утра... Ну, посижу... А потом уже домой.

— Куда это? — спросил ходок с недоверием. — Ты в этой деревне живешь, что ли?

— Не-а, в другой, дня четыре до нее... Вроде бы... Ну, столько меня вели. Вроде.

— "Вроде", — передразнил ее Отражатель. — Сдурела, что ли? Как думаешь, далеко ты тут одна уйдешь? Не для того я старался, кровь свою проливал, чтобы тебя потом под десятым кустом сожрали. Никуда одну не отпущу. Мы с уродами договорились, они со мной пойдут. И ты тоже пойдешь. Все поняла?

— Ну...

— Значит, решили. Закончу свои дела, и провожу тебя до твоей деревни, — заключил Отражатель. О том, что колдуну такое решение вряд ли понравится, ходок старался не думать.

Отведя девушку ко второму костру — нужно, кстати, хотя бы узнать ее имя, подумал он, — Антаглоуф примостился рядом. Обнаружил принесенные из деревни вещи. Добежала, значит, тетка до старосты все-таки. Наскоро проверил — похоже, дали все нужное. Даже походные лежанки-скатки на меху — здорово! Надо будет еще у надсмотрщиков из каравана оружие взять для каждого — лишним в этих лесах не будет.

— Выбирайте одежду, лежанки, да и спать укладывайтесь, — распорядился ходок. — Рано встаем.

Сам же подкинул валежника в огонь и начал внимательно, как впервые в жизни, разглядывать пляшущие по древесине языки пламени. Такие тонкие, текучие, прозрачные. Струятся, как горный ручей, и в каждом — свои стремнины, перекаты, завихрения... Антаглоуф, когда присматривался, мог увидеть даже тепло, исходившее от огня — как ровное, чуть подрагивающее красно-желтое полотнище, тающее в осеннем воздухе. Очень красиво. Будет чем отвлечься до утра, если уж спать ходок разучился. И, конечно, последить нужно, чтобы не случилось еще чего-нибудь дурного.

Спустя четверть часа все живые у костра уже крепко спали. Лица их стали совсем другими, не как днем — больше не было на них ни безнадежной мглы, ни испуга, ни унижения. Заботы ушли в царство теней, а вернутся только утром.

Девушка, которую ходок принял за свою сестру, совсем по-детски подложила ладони под щеку и простуженно посапывала. Вздрагивал во сне хвостатый — лопатки гуляли по его спине, будто сами собой. Не дремал и слепой глаз в провале на голове серогубой — бегал туда-сюда, словно пытаясь наверстать упущенное за день, хоть чего-нибудь приметить.

Так прошло несколько часов. Скользила по небосводу, пропадая в облаках, щербатая половинка луны, дрожали от холода звезды, истлевали дрова в костре, отдавая ночи свое тепло вместе с жизнью. Текли в небо пламенные ручьи, высыхая почти перед глазами Антаглоуфа. Колыхалось жаркое полотнище, не укрывая спящих людей, но успевая их согреть. Небо светлело. Тьма отступала, неохотно возвращая миру его краски. Близилось утро, и что оно несло освобожденному грузу каравана — угадать никто не мог.

Отражатель разогнул спину, слегка потряс одну из женщин за плечо:

— Пора. Эй, пора.

Новоявленные спутники завозились, бородач привстал, осоловело захлопал глазами, громко зевнул. За ним зевнул чешуйчатый человек, сморщился, потягиваясь, расправляя затекшее тело. По его левой щеке потекла тонкая струйка крови. Девушка, которую Антаглоуф тоже позвал с ними, уже сидела, подогнув под себя ноги, и пальцами растирала лицо, слегка опухшее со сна. Вчерашняя же непоседа спала крепче всех, и разбудить ее ходок не мог, пока не побрызгал водой. Так и знал ведь...

Пока они пытались взбодриться, Антаглоуф еще раз сходил до пролома в деревенском частоколе. Вырезал ножом на бревне какую-то рожу с клыками и рогами, рядом — непонятную закорючку, которую только что придумал. Затем растолкал троих караванщиков и потребовал показать ему все оружие. Выбрал полдесятка солидных дубинок, десяток ножей, жердь, окованную железом, пару топоров разной величины, копье, кожаную пращу. Уложил оружие, какое уж поместилось, в большой заплечный мешок. Поразмыслил и взял еще меч, на котором зазубрин было поменьше — хоть ни ходок, ни уроды с ним обращаться не умеют, жалко оставлять, вещь в этих краях довольно редкая. Забрал и плотные кожаные куртки надзирателей, снимая прямо с хозяев те, которые покрепче показались. Одна нашлась даже с кольчужными накладками, изнутри пришитыми — тоже диковина. Богатый был караван, точно.

Никто из надзирателей помешать ходоку не осмелился, хотя, конечно, после его прихода далеко не все они спали. Даже не возразил никто вслух.

Потом, когда Антаглоуф проходил мимо тягунов, тесно сбившихся у бревенчатой ограды, ему захотелось посмотреть на упряжных зверей поближе. Не было ведь таких ни в родном поселке Отражателя, ни в окрестных. Но рогачи подозрительно зафыркали, почуяв, что рядом не человек, попятились к кустам. Ходок похлопал ближайшего по шерстистой морде, пытаясь успокоить зверя, но тот всхрапнул и угрожающе наклонил лобастую голову, метясь в недруга рогами и черепными выростами. Пришлось спешно отойти.

Попутчики, похоже, заканчивали последние приготовления, так что Антаглоуф натянул куртку с железными нашивками прямо поверх своей, взвалил на плечо копье с жердью и бодро зашагал к выгоревшему огнищу — раздавать остальное. По дороге ходок обернулся, помахал деревенскому дозорному, который опасливо выглядывал из-за края пролома в частоколе.

— Я пошел, счастливо оставаться, — сказал ему Отражатель с легким поклоном. — А Преисподняя всегда с вами рядом. Может и в дверь заглянуть.

Антаглоуф отвернулся и, уже оказавшись рядом с собравшимися уродами, подхватил с земли мешок со съестными припасами, тоже закинул его за плечо. Живым-то ведь силы нужно поберечь, а мертвец выносливым оказался.

Кивнув нечаянным товарищам, ходок определил нужный азимут, сошел с утоптанной околицы и углубился в заросли. С темных ветвей облетала последняя желто-бурая листва.

Девять бывших рабов подняли уложенные пожитки и побрели за ним.

Они уходили в бледнеющие сумерки, оставив за спиной оцепенелую, безмолвную деревню. Пара десятков шагов — и растворились в зыбком сумраке северного утра. Где-то над лесом, за правым плечом Антаглоуфа, забрезжил рассвет.

VIII. Голоса в лесу

Вместе все уроды держались недолго. Уже на первом привале, чуть позже полудня, трое из них — бородач с детскими руками, одутловатый карлик и женщина, покрытая складками — не стали отдыхать, а подошли к Антаглоуфу.

— Что? Чего хотели? — осведомился мертвый ходок, недовольный тем, что ему помешали отведать песка вприкуску с булыжниками. Все-таки неудобно как-то прилюдно землю есть.

— Мы это... Сказать хотели... — начал было карлик, с трудом шамкая непослушным ртом. Пустил пузырь, смущенно утерся и замолчал.

— Ну... Стало быть, спасибо тебе, добрый... э-э... человек, — продолжил за него сухорукий. — Что не бросил нас, значится, в беде, избавил от позора...

Он замялся на полуслове, очевидно, собираясь с мыслями. Ходок перебирал песок в горсти, ждал, что скажут еще.

— Но дальше мы уж сами как-нибудь... справимся, — заявил бородач, пряча глаза и смахивая со лба прилипшие волосы. — И дорогу отыщем... Так, с ними вот...

— Дело ваше, — развел руками Отражатель. — Я вас с собой не звал, подруга ваша сама попросила. Никого держать не буду, зачем мне? Идите, куда хотите.

Они постояли еще, как будто ожидая, что разговор продолжится, но Антаглоуфу больше нечего было им сказать. Решили — пусть уходят. Он их вполне может понять, сам не так давно человеком был.

Карлик, бородач и женщина быстро собрали все необходимое — пожалуй, чуть больше даже, чем нужно, но ходок промолчал — и стали прощаться с остальными. Те, видимо, не ожидали, что их маленький отряд так скоро распадется, поэтому выглядели сильно озадаченными. Девушка с шестью грудями даже тихонько дернула Антаглоуфа за рукав, спросила:

— Чего это они? Всего втроем... Куда пойдут... Тут же такие места дремучие, дикие, столько зверья бродит... Почему с нами не остались?

— Просто звери им понятней, чем я. Не так страшно, — ходок попытался изобразить усмешку. — Лучше будут одни бродить в здешних чащах, чем с мертвяком. Я бы и сам так, наверное, сделал... Кто знает, чего от меня ждать? Вдруг я вас в свое логово веду, чтобы тела сожрать, а души выпить?

Сразу пожалел, что язык распускает, такую чепуху несет. Тоже шутник нашелся! А ну как она за чистую монету примет, в лес убежит, и что тогда будет? Пропадет же.

Но девушка, на счастье, только удивленно распахнула иссиня-серые, точно речная вода, глаза и доверчиво посмотрела на мертвеца. Тон ее почему-то тотчас насторожил Антаглоуфа.

— Да кто же такое про тебя подумает? Ты нас из клеток выпустил, в деревню за нас пошел, злые метки им ставил, у костра всю ночь просидел, чтобы не случилось больше ничего... Нет, не можешь ты плохого желать! — уверенно проговорила она и взяла ходока за покалеченную кисть. Тут же ойкнула, отдернула руку, сунула пальцы в рот, потом стала торопливо дуть на них. Выпалила:

— Ай, горячо как! А говорят, что мертвецы холодные!

Антаглоуф и сам чувствовал, что внутри у него, в животе, там, где раньше был голод, — нарастает жар. Сперва еле заметный, теперь он уже начинал всерьез беспокоить ходока. И еще, оказывается, печет не только внутри...

Другие уроды отвлеклись от прощания и отдыха, с тревогой посмотрели на Отражателя и девушку. Она замотала головой:

— Нет, ничего! Просто чуть не обожглась, не знала!

— Раньше, вроде бы, не было так... — задумчиво сказал ходок. — Вы меня лучше не трогайте.

— Не больно-то и хотелось... — пробурчал кто-то. То ли из уходивших, то ли нет. Антаглоуф сделал вид, что не услышал.

Распрощавшись, отщепенцы уже было пошли своим путем, но Отражатель догнал их — все трое остановились, карлик втянул голову в плечи — и молча выдал несколько дубинок, большие ножи и один топор. Не погулять же идут. Бородач степенно кивнул, и они быстро пропали из виду.

Потом ходок дал мешок с оружием остальным, чтобы каждый себе выбрал что-нибудь по руке. Себе Антаглоуф оставил окованный железом шест — удобно им размахивать, совсем не тяжелый для мертвеца, да и как посох в лесу пригодится. На пояс, продев в широкую кожаную петлю, повесил наточенный топорик, каким хорошо рубить ветки для костра и, наверное, кости врагам. Еще Антаглоуф взял себе несколько ножей, и больших, и совсем тонких, для резки шкур. Спрятал их под плащ и в голенища сапог, один тесак привесил к топору — так удобней дотянуться.

— Ты гляди, прямо как заправский вояка, — усмехнулся высокий человек с рыбьей кожей. — Зачем так железками увешался? Если что — все ножи повынимать никак не успеешь, а так — и одного топорика хватило бы.

— Да я драться всеми и не стану, — ответил ходок. — Ножи просто для разного нужны, не только ж кого-нибудь резать. Не привык я без них в походы ходить — может, и жадничаю теперь немного. Сами-то все разобрали?

Оказалось, что женщины ничего не взяли и только с опаской рассматривали широкие каленые лезвия. Серогубая вопросительно посмотрела на ходока и попыталась что-то сказать, но из ее горла вырвалось только глубокое низкое клокотание.

"Да она ж тоже не совсем человек..." — очень вовремя догадался Антаглоуф. А вслух спросил:

— Что ж не берете? Ножи как ножи. Если вы на кухне рыбу потрошили или дичь, или шкуры распарывали — так и управитесь, значит, с ними. Тоже мне, невидаль какая. Не меч же.

Девчонка-непоседа тотчас же озорно усмехнулась и сграбастала сразу три ножа. Хвостатый же горбун, подумав, неловко потянулся еще и за дубинкой, странно ухватил ее двумя пальцами, чуть не вывернув при этом кисть, и заткнул сбоку за ремень. Отражатель только головой покачал: ну куда ему дубинка, как размахивать ей будет, если в руке еле держит?

На тяжелое же копье никто не польстился, и пришлось Антаглоуфу забрать еще и его, перекинув обратно на плечо. Без оружия остался лишь заросший волосом ребенок — совсем уж мал потому что. Вот теперь можно и дальше идти — пока суть да дело, отдохнуть успели все.

Антаглоуф глотнул воды из фляги, махнул остальным и зашагал дальше. В груди пекло уже совсем невыносимо, а потом ходок заметил, как от его плеча поднимается тонкая струйка дыма. Плеснул на грудь и шею остатки воды, помогло ненадолго. Но вскоре, уж очень кстати, началась осенняя унылая морось, и жар немного поутих. Антаглоуф шел, окутанный паром, что, конечно, неприметным не осталось. Но спутники будто условились не озадачиваться мертвецкими причудами — молча следовали за ним, изредка оскальзываясь на палой листве. Чертыхался вполголоса чешуйчатый мужчина.

Часа через три Антаглоуф снова слушал краем уха, как тяжело дышат живые, как запыхалась девушка, которая ему сестрой показалась, как сипит и хрипит горбатый, как он сбивается с шага и, похоже, опирается на землю дубинкой, а то и рукой. Все живые, кроме него, по очереди несли ребенка на плече или на закорках, мертвяка малыш сильно боялся. Ходоку было жаль людей, которые выбивались из сил уже в первый день перехода, но ждать он не мог. Да и сразу им так говорил...

Под вечер, когда сумрак скрыл тени, а небо, глядевшее через сплетенные ветки, порыжело, ходока кто-то опять тронул за рукав, и он сразу понял, что это опять та беспокойная девчонка. Вот странная тоже, вчера рыдала в клетке, а теперь уже скачет и улыбается, словно и не было того.

Но девчонка подоспела к нему не для того, чтобы опять какую-нибудь глупость выспрашивать или за освобождение благодарить. Она опять робко заглянула в упыриные глаза и прошептала:

— Ой, слушай, лес тут какой... Я таких и не видела. А мы все идем, идем... Лес непонятный. Я боюсь.

— Чего тут бояться, подумаешь, лес... — грубовато ответил Отражатель. А голос вроде уже не такой и железный, даже на людской стал немного похож. — Не бойся. Тут ни звериных троп, ни разбойничьих. И птицы поют.

— Птицы?.. — недоуменно нахмурилась девушка. — А они при чем?

— Да неважно, — отмахнулся ходок. — Раз поют — значит, лес не поганый. Живой.

А сам вдруг приметил два дерева, которые как узлом завязало, или что-то вроде того. Перекрутило, как проволоку на стяжке. И вот так они растут.

— Не бойся, — повторил Антаглоуф, чуть замедляя шаг. — А скоро на ночевку встанем, надо только ручей найти.

Ручей им отыскать поблизости не удалось, но зато обнаружилось лесное озерцо с чистой, чуть отдающей палым листом водой. Антаглоуфу оно не очень приглянулось, но живые от усталости уже валились с ног, и пришлось остаться. Ходок только настоял на том, чтобы воду люди вначале кипятили в глиняном котелке, а уж потом пили, когда остынет. И с собой чтобы тоже прокипевшую брали. А то не хватало еще ждать, пока они по кустам животом мучиться будут.

За день, выходит, одолели всего около шестнадцати миль. Что это за "мили" такие, Антаглоуф не очень понимал, однако прикинул, что маловато получилось. Но если мертвячьи попутчики смогут столько же пройти и на второй день, и на третий, и дальше... А, нет, не смогут. Значит, все-таки больше недели дорога займет.

Люди развели костер, набрали воды в котелок и, несмотря на холод, слегка ополоснулись с другой стороны озера — вначале женщины и ребенок, потом чешуйчатый с горбуном. Правда, купались только уроды, а девушка, которую купили в деревне, не стала — то ли стеснялась их, то ли совсем застудиться боялась. Ну и правильно — без того уже хрипит и кашляет все время.

Сам Антаглоуф тоже отошел от костра и залез в воду прямо в чем был, только плащ скинул. Окунулся с головой, радуясь, что жар медленно сходит. Очень тревожил он ходока — годится ли, когда одежда на теле дымит? Эдак и самому загореться недолго. А упырей огнем как раз ведь изводят... Раз уж сказкам верить теперь приходится.

Покойный ходок с каким-то позабытым наслаждением глотнул озерной воды и понял, что ему сейчас очень не помешает продувка системы газообмена. Потому пришлось выбираться на берег. Вылез, снял куртку, замер, выгнув спину и заведя назад руки, услышал, как засвистел воздух, который втягивался в сотни крохотных отверстий — они раскрылись по всему телу. Так его и застала девчонка-непоседа, которая в немом изумлении остановилась за две дюжины шагов.

— Ну, чего надо? — раздраженно бросил Антаглоуф. — Спать ложись.

— А что делаешь-то?.. — с растерянностью вымолвила она.

— Дышу я так. Все, уходи, занят я.

— Я тебе отвар принесла, из медового сухоцвета и корня разваль-ползучки... Выпей, пока не остыло.

— Нельзя мне горячее нынче, — покачал головой ходок, изумившись не меньше ее самой. — Спасибо. Сама лучше пей. Или девчонке той отдай, которая кашляет.

— Ладно... — как-то очень грустно вздохнула она и побрела обратно. Мертвый Отражатель подышал еще немного и, почувствовав, что этого пока вполне хватит, отправился следом за ней.

Серогубая женщина уже спала, обняв ребенка, прилег на свою скатку и горбун — сильно устали они, конечно. У огня, протянув к нему руки, сидели две девушки, а чешуйчатый отвернулся и жевал что-то, прихлебывая из глиняной кружки. Антаглоуф стелить лежанку не стал — пусть лучше живые выспятся в тепле. Сел просто на землю, шагах в десяти от костра, уместил на коленях белые гладкие руки и вновь засмотрелся на реки тепла, которые истекали из пламени. Текли, текли и растворялись в ночи без остатка.

Сам собой завязался разговор, и Антаглоуф наконец познакомился по-человечески с теми, кого не мог оставить в глумливом караване.

Девчонку, которая хотела угостить покойника вкусной травяной заваркой, звали очень странно — Катрин. Родом она была из крохотной деревушки далеко к югу от краев, где вырос Антаглоуф. Деревенька эта, как понял Отражатель, тоже была какой-то странной, потому что там растили детей все вместе, сообща, хоть были у Катрин и отец, и мать. Больше девушка о своем доме ничего не сказала, больше отмалчивалась, потупившись и поглядывая искоса на ходока.

Чешуйчатый урод назвался Данкаутом. До своего заточения в клетке жил он на севере, в справном поселке на берегу широкой реки. Не бедствовал: по молодости охотником был, и хорошим — любого зверя мог выследить, больше многих других добычи приносил. Удил рыбу, на лодке ходил...

— А как возраст к зрелым годам подступил, то хуже стало, — рассказывал Данкаут. — Поначалу заметил, что кожа взялась сильно зудеть, подчас спать не мог. Ну, чешуйки-то у меня с младенчества вылазили... Только тогда они стали коробиться, торчком пошли, и спасения никакого. А между ними кожа сохнет и трескается. Присесть было больно, не то, что на промысел ходить... Бывало, руку поднимешь, ненароком сорвешь чешую, и гниет потом ранка неделями.

Горбатый паренек сочувственно закивал, выгнув шею вбок.

— Ну, я работы никакой не боялся, да и учиться любил, — продолжил чешуйчатый. — Не пропал, в общем. Плел сети для рыбаков, веревки, делал силки, лепил горшки и крынки. Даже лудильным делом понемногу занимался. А потом... Позвал меня как-то сосед в гости. Выпьем, говорит, брага у меня нынче ядреная, рыбы нажарим. Зашел я, посидели с ним. Подняли чарки раз-другой. И уж такой ядреной эта брага оказалась...

— Подпоил, что ли? — скрипуче протянул Антаглоуф.

— А то, — усмехнулся Данкаут. — Очнулся я следующим вечером. И в телеге уже, связанный по рукам и ногам. Во рту сушь такая — чуть не подох. Привезли куда-то, запихнули в клетку. Вот так и продал меня соседушка, век бы ему навоз червивый жрать.

— А меня разбойники-то, двое, утащили на опушке, у околицы самой, — подала голос девушка, которую ходок с сестрой спутал. Ее, как оказалось вдруг, звали Брисса — так же, как давно умершую мать Антаглоуфа. — Грибы я собирать пошла да травы всякие. Лекарка мать-то у меня. По мне там уж, верно, поминки справили.

— Вот как... — покачал головой Антаглоуф. — А тебя, Катрин, тоже украли?

— Меня... Нет, меня... Не крали меня, — низко-низко склонилась над коленями странная девушка, прижав кисти тыльной стороной к щекам. — Не крали.

Ходок подумал, что не надо бы дальше спрашивать, но тут удивился Данкаут:

— Неужели тебя родные продали? Как так? Ты же не зверь, и лишним ртом не была, я думаю...

— Не родные... Деревня... — Катрин совсем спряталась от взглядов, провела согнутой рукой по лицу. — У нас как решат — так и делаешь. Вместе решают, на сборе... Что скажут, то и будет.

— Как же так? — нахмурился чешуйчатый, и на бровях у него встопорщилась кожа. — А что же твои мать с отцом, разве не могли за дочку вступиться?

— Что, против всех, что ли? — мотнула она волосами, всхлипнула и повысила голос. — Нельзя так. Не пошли они против слова общего. Сам старец-духовник ведь меня признал падчерицей рода человеческого, дочерью Дьявола... ну, Князя Тьмы. Как подросла, так все замечать стали, что исказила я облик человеческий. Вот и решили всем народом, чтоб не отвращала я их от светлого пути. Убивать не стали, но в деревне нашей жить не позволили, даже на выселке. Продали в дальнее село, а оттуда уже меня караванщики выкупили.

— Бывает же... — Антаглоуф не нашелся, что еще сказать. Помолчали.

— А... к-к-кто... — Раздался вдруг с соседней лежанки чей-то голос, грубый и хриплый. Живые вздрогнули, ходок резко обернулся. Говорила серогубая женщина, которая отчего-то проснулась. — К-кто-о-о эт-то ше... шеп-пчет?

— Что? Спать мешаем-то, ага? — переспросила Брисса, девушка, похожая на сестру Отражателя. — Мы потихоньку будем.

— Не... Н-не-е в-вы, — надсадно и тяжело пробормотала серогубая, невнятно выплевывая звуки. Бельмо слепо заметалось в ее глазнице на лбу. — Шеп-п... п-чет к-кто-то. В-в-ва-а-а... В-вас слы-ш... ах-х... сл-лышу, и ше... ше-пот. Не в-вы.

— Спи давай, — укрыл ее курткой Данкаут. — Мы сейчас тоже ляжем, и никто не будет шептать.

— Вы все отдыхайте, а я покараулю, — сказал Антаглоуф, и на этот раз первое слово ему удалось безо всякого скрежета. — Набирайтесь сил, завтра снова так же пойдем.

— А ты один справишься? Может, я с тобой посижу? — тотчас же влезла Катрин.

— Вот еще выдумала, — сердито отмахнулся ходок. — Поможет она покойнику в ночи сторожить, поглядите-ка. Я тебя с утра на себе волочь не собираюсь.

Лежанок в деревне дали только четыре, а людей в маленьком отряде оставалось шестеро. Но ребенок спал рядом с серогубой, а девушки уместились на другой лежанке: и теплее, и места всем хватило. Антаглоуфу меховая скатка, конечно, была уже не нужна, и он просто по старой походной привычке подстелил под себя плащ пластинами книзу.

Ночь ползла медленно. Ползли тучи по небосклону — нынче, наверное, опять будет дождь, — ползли в разрывах между ними звезды, полз по земле рыхлый туман. Ползли в голове у Антаглоуфа ряды каких-то знаков — сейчас, когда тело бездействовало, они всплыли почему-то ярче. Ходок опять пожалел, что не может идти ночами, должен ждать живых — ночи стали для него почти мучительными. Но горел костер, в огне щелкал сырой валежник, и посмертие не казалось таким страшным, как раньше. Растаяла жизнь, как тепло в промозглой тьме — но Антаглоуф хотя бы может дела земные закончить. Мало кому такое дано.

И, едва только пробилась сквозь тучи болезненная поздняя заря, он в полумраке разбудил остальных и велел им побыстрее умываться и скатывать лежанки. Сам тем временем, махая курткой, раздул угли, подбросил дров и вскипятил воды в дорогу. Подождал, пока чуть остынет, вылил в просмоленный мешочек. А тут и уроды подоспели вместе с Бриссой. Залили огонь и двинулись дальше.

Поначалу живые шли даже бодрее, чем вчера, но спустя четыре часа двадцать две минуты хвостатый горбун умудрился упасть на ровном месте, вывихнув себе лодыжку. Слава небесам, тащить его не пришлось, но ковылять он стал, конечно, куда медленнее. А потом еще и серогубая, чье имя Антаглоуф так и не узнал на привале, повадилась запинаться и столбенеть без всякого повода. Сбивала шаг, вставала и вертела головой, наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то. Должно быть, ей там опять кто-то мешал своим шепотом. Но Антаглоуфу такие заминки очень не понравились, и он достаточно грубо посоветовал женщине шевелиться живее, иначе тут ее и бросят с кустами разговаривать. Та все же послушалась и глупостями маяться прекратила.

А лес и правда менялся, и это все сильнее тревожило ходока, потому что обойти стороной здешний край никак не получалось. Все чаще Антаглоуф замечал скрученные стволы и еще деревья, которые казались поваленными, но тянулись верхушками к свету, или такие, ветки которых с одной стороны все засохли. Стелилась по земле слишком сочная для осени трава, змеились какие-то ползучие стебли. Потом, правда, эдакие недоломанные буреломы попадаться снова почти перестали, и ходок почти успокоился — что бы там гиблое ни скрывалось в тех дебрях, но они его, похоже, миновали.

Припасенная вода заканчивалась быстро — все-таки шесть человек ее делят, да и от долгой ходьбы горло часто смачивать приходится, — но как раз по этому поводу Антаглоуф не переживал. Уж чего на севере вдосталь, так это речушек, ручьев и ключей.

После полудня выбрали место для очередного привала, как раз у такого ключа, живо напомнившего Отражателю о дне, когда он умер. Даже камушки в мелкой воде рассыпаны почти так же, как тогда, когда он пытался разглядеть свое лицо, чтобы понять, как же можно о собственный труп запинаться. Да...

Антаглоуф отвернулся от ручья, мимоходом приметив высокое раскидистое дерево, ветви которого оказались усыпаны побуревшими сморщенными листьями. Видимо, засохло оно летом на корню.

Как раз шагах в двадцати от этого дерева люди и расположились, понуро рассевшись на скатанных подстилках. Зашумел в кронах ветер, и Данкаут с руганью запахнул куртку плотнее. И что-то Антаглоуфу показалось неправильным, но он так и не понял, что именно. Ходок на всякий случай огляделся и зачерпнул воды рукой. Хлебнув, смочил плечи, потом что жар все никак не отпускал. И уже подойдя к живым, увидел, что Данкаут не сводит глаз с того самого сухостоя и подозрительно щурится.

— Слушай, идем отсюда, а? — сказал чешуйчатый, не дожидаясь вопросов. — Совсем не нравятся мне эти листья. Чего они за нами поворачиваются? И вообще, почему до сих пор не облетели?

Все дружно глянули на листья, Антаглоуф же встал и сделал пару осторожных шагов к высохшему дереву, тоже пытаясь присмотреться получше. И ветви вдруг будто рывком приблизились к нему. Ходок отскочил назад, перепугав уродов, и лишь тогда догадался, что дерево так и стоит, где стояло, а это к нему взор мертвецких глаз сам притянулся. Раньше Отражатель слышал о таких вещах, которые могут показывать все ближе, чем оно есть. Наверное, и упыриные глаза так же наводятся.

Пригляделся еще раз — зрение опять послушно придвинуло к нему ветки, словно Антаглоуф прямо рядом с деревом встал. И отчетливо увидел, как ближайший лист повернулся туда-сюда, а потом поднял тонкие усики и начал тереть их лапками.

— Вот как... — пробормотал Антаглоуф, успокаивающе кивнул людям и подошел к сухостою-обманке еще ближе. С полдюжины листьев сорвалось с дерева, но они не опали на землю, а закружились в воздухе, то поднимаясь, то опускаясь. Один упал обратно на ветку, сжался, подогнул и выпрямил длинный хоботок. Вот его-то и хотел увидеть ходок.

— И точно, плохое мы место выбрали, — подтвердил Отражатель, вернувшись обратно. — Собирайтесь быстрее, поищем другое. Не листья это — жуки такие. Точно знаю, что иногда они кровь пьют, кусаются больно.

Испуганно вскочила Брисса, обхватила себя руками за плечи. Антаглоуф чуть придержал ее, поспешно добавил:

— Ничего, теперь-то осень, конечно, вялые они. На зимовку собрались, обычно стай-то их и не встретишь. Но все-таки пойдемте подобру-поздорову, пока жуки заспанные. Тем более, видите, вертятся они, за нами смотрят. Не будем уж тревожить, мало ли. Очень большая стая слетелась, могут, пожалуй, и досуха кровь выпить. Так что зря мы тут устроились. Давайте-ка...

Пройдя пару сотен шагов ниже по течению ручейка, они наконец смогли отдохнуть, умыться, попить и набрать воды. Перекусили на скорую руку остатками припасов — по пути, очевидно, придется еще и охотиться, иначе голодными люди точно двигаться не смогут. Без того уж вот расслабились чересчур — Антаглоуфу их даже поторапливать пришлось.

Солнце клонилось к западу, когда они вышли к высокому крутому склону оврага. Косогор по другую сторону был очень длинным и отлогим, и перед людьми широким клином расстилалась поросшая лесом равнина — даже верхушки деревьев обзору не мешали. Хвойное полотно леса почему-то оказалось под ногами, а на нем виднелись рыжие и красные пятна не успевшей облететь листвы. Кроны, кажется, кое-где свивались между собой в клубки. Над равниной же, там, далеко, примерно в получасе пути, возвышалась над деревьями голая приземистая гряда.

Небо распогодилось к ночи, и закат выдался свежим, грустным и прозрачным, бирюзово-сиреневым. И в последних лучах усталого солнца заблестело что-то на выщербленном боку холма.

— Ой, смотрите, сверкает что-то, — тотчас отметила Катрин.

Антаглоуф попытался взглядом приблизить гряду — ну, как ветки недавно. Получилось. Разглядел бугристую крутую стену, потеки грязи с песком и блики, играющие меж ними — окаменевшая река, ни дать ни взять...

— Назад! — рявкнул Антаглоуф. Все дружно присели, зажимая уши, не по-человечески громко вышло, только вот ходоку было не до того. Ведь полдня тут шли, полдня!.. И как повезло, что увидели издалека, ведь азимут прямо в эту гряду упирался. В стеклянную гряду!

Прошедшие полдня, конечно, никак не вернуть, и кто знает, как они потом скажутся... Остается только делать так, чтобы еще хуже не стало.

— Уходим опять, скорей! Не бегите только, не надо уже! Рты и носы закройте рукавами, пыль на себя не собирайте! — снизив тон, распорядился Отражатель. — И ничего страшного, я зря так орал, просто обратно нужно! Потом объясню, некогда.

На этот раз ходок подгонял остальных чуть ли не тычками, тащил женщин за руки, на более-менее ровных местах срывался в короткие перебежки. Он уводил людей по широкой дуге на северо-восток. И, к его великому сожалению, еще дальше от подаренных координат. Но что уж теперь. Если взял кого-то с собой, пусть и вынужденно — за него все равно отвечаешь. Антаглоуф никогда бы больше не смог считать себя человеком, если бы спокойно вел людей по проклятой земле, зная, что, может быть, через неделю они будут кровью харкать, валяясь в полузабытьи. Нет, допустим, что сияние-то давно ушло оттуда, вот только как узнать, так ли это? Если же не ушло...

Катрин остановилась, пытаясь отдышаться, тяжело уперлась руками в колени, согнулась, закашлялась. Ходок, не слушая ее оправданий и возражений, вручил ей копье и взвалил девушку на плечо, почти не почувствовав ее веса. Правда, с каждым шагом все больше хотелось поужинать, и не песком, а болотной грязью и хвоей. И воды, воды почему-то нужно много. Мертвячье тело пожелало разносолов, с чего бы вот.

Только когда совсем стемнело, ходок решил, что спешить теперь себе дороже: люди рисковали поломать ноги о какую-нибудь корягу или рытвину, а то и свалиться в овраг. Да и вряд ли пара часов пути что-то бы сильно поменяла — все равно за полдня уже нахватались больше, должно быть. Приходилось лишь надеяться на лучшее и радоваться, что стеклянный вал издалека показался. За деревьями же не разглядишь.

Как раз завидев неширокую речушку, Отражатель замедлил шаг. Осторожно спустил Катрин с плеча.

— Ладно, привал! — сообщил он спутникам, прогудел-прошипел. Те повалились на траву, хрипя и откашливаясь. Тяжело пыхтел хвостатый горбун, вытирая лоб ладонью. Ходок едва дал им перевести дух, поднял Данкаута, Бриссу и серогубую, отправил их рубить разлапистый хвойник, Катрин поручил развести огонь. Потом выбрал топор похуже и направился к берегу речки — выкопать рядом с ним яму. Волей-неволей вспоминая, чем можно заменить крупные камни, если таких тут не найдется. Людям ведь обязательно придется помыться и одежду вычистить, а осенняя ночь и речная вода для этого все-таки не слишком подходят.

Раскопав довольно большое заглубление, Антаглоуф поставил над ним что-то вроде шалаша из наскоро обтесанных жердей и принялся укрывать их принесенными хвойными ветвями сверху, оставляя небольшой проход. Тесновато выходит, конечно, но человек внутри как раз поместится. Закончив, накрыл шалаш своим тяжелым плащом — чтоб был устойчивее, прижимал хвою и помогал не пропускать пар. У реки и грязь нашлась — Антаглоуф заодно наелся ею да остатками веток.

— А тут что будет? — Катрин, как обычно, не осталась в стороне со своим любопытством. — Зачем оно?

— Мыться будете, — сказал ходок, присвистывая, но не звеня. — В тепле.

Стало быть, продолжается отладка и адаптация речевых модулей. Насколько уяснил Отражатель, это было полезно.

— Ты скажи всем, пусть одежду почистят. Хорошенько чтоб! Я пока за камнями схожу.

Несколько увесистых булыжников на берегу все же нашлось. Антаглоуф насобирал побольше дров — жаль, сыроваты все, но что поделать. Опустил камни в костер, обложил нарубленным валежником — пусть копят тепло. А чтобы горело получше, позвал Данкаута, который встал рядом, подгоняя к пламени воздух курткой ходока. Антаглоуф мог бы и сам, разумеется, но греться ему сейчас было совсем нельзя. Потому он взялся чистить одежду чешуйчатого вместо него.

Через пару часов живые уже по очереди мылись в походной бане, плеская воду на раскаленные валуны. Получилось даже жарковато — тем лучше, главное, чтобы после все спать легли, а не мерзли на ветру.

Потом они, умытые и посвежевшие, укутанные, кто уж во что смог, опять сидели у огня. Ходок заставил всех выпить браги, объемистую флягу которой деревенские среди прочего уложили в мешок с припасами. Даже ребенку дали несколько глотков. Девушки вначале упорно отказывались, но Антаглоуф пояснил:

— Я ведь ходоком был, слышали? Думаете, ходокам почему выпивать приходится? Ну то есть, конечно, среди нас многие и просто так выпить горазды, но и ремесло наше обязывает. Хмель помогает сияние отводить. Не сильно, но помогает. Лучше всего — если красное вино, но тут его, понятное дело, взять негде. Да и браги маловато, конечно. Хотя, может, и к лучшему — нам еще идти и идти с утра.

— Так мы от сияния бежали? — криво усмехнулся Данкаут. — А я думаю, почему это ты вдруг решил баню устроить. Какое там сияние, откуда? Где ты там углядел дохлый город?

— Города не было. А холм тот помнишь? — в тон ему отозвался Антаглоуф. — Там стекло блестело. Стекло, понимаешь?

— Стекло? — Брови с редкими волосками, растущими между чешуйками, недоуменно поднялись. — Оно-то там откуда?

— А ты подумай, — хмуро предложил ходок. — Посреди равнины — стеклянная гряда, горелый песок... Видел, как она по бокам загибается? Верней всего, смыкается кольцом. Тогда за ней внутри — круглый котлован. И тоже стеклянный. Огромный. Вы видели, как далеко гряда тянется.

— Ох ты... — только и смог выдавить Данкаут, догадавшись.

— Вот тебе и ох, — передразнил Антаглоуф. — Я, конечно, и знать не знаю, могло ли там еще проклятие остаться, и если осталось, то насколько сильное... Но лучше такое никогда не проверять на своей шкуре, да.

— А точно стекло там было? — с сомнением осведомился чешуйчатый охотник.

— Точно. Ничего больше такими наплывами не застывает. Ну, из того, что блестеть может. Ни слюда, ни гранит какой-нибудь.

— Ну, ясно. И что теперь?

— Да что уж теперь. Почистились, помылись, как могли. Думаю, словили не так уж много. Этот вал всем ветрам открыт, может, и выдуло все давно. Да и не подходили мы прямо к нему. Не должны просиять, в общем.

— Ходокам виднее, — опять ухмыльнулся Данкаут. — Ну, тогда спать ложусь, что поделать.

Антаглоуф кивком поддержал его и встал, чтобы подкинуть в огонь гнилую корягу потолще. Впереди — новая ночь без сна. И с числами-знаками вместо мыслей.

— А ничего не случится, если я помолюсь при тебе? — вскинулась вдруг Катрин. — Не больно тебе будет?

— Попробуй, — задумчиво согласился мертвый ходок. — Если при твоих словах стану гнить, гореть и рассыпаться, то дам знать, чтобы прекратила.

— У тебя лицо, точно каменное — не поймешь, когда ты смеешься, а когда — сердишься или злишься, — обеспокоенно и даже печально заметила девушка. — Вот и теперь — позволил ты или нет? Не понять мне.

— Одно хорошо — бриться теперь не надо, — сказал Антаглоуф, уходя местами в шипение. И попробовал приподнять уголок рта — ну, вроде как, улыбка такая. Вышло, должно быть, страшновато, но сходно. Во всяком случае, Катрин оценила и улыбнулась в ответ.

Она отошла чуть ближе к берегу, встала коленями на лежанку и начала певуче начитывать что-то. Ходок на всякий случай прислушался к своему телу, но молитвы, очевидно, мертвеца не потревожили. Все же Антаглоуф немного опасался — кто ж его знает, как колдовство душу удерживает.

Потом Катрин зачем-то вновь обратилась к нему, уже полусонно. Ведь было улеглась на скатку рядом со всеми и укрылась, что ж ей неймется-то.

— Послушай, э-э... послушай, ходок, — тихо окликнула девушка.

— Антаглоуфом меня звать, — буркнул Отражатель. — Чего тебе?

— Озябла я тут очень, — пожаловалась она. — А от тебя жар идет. Изволь, пожалуйста... Приляг тут рядышком. Можешь?

"Вот еще не хватало, — подумал ходок. — Чтоб покойник грелкой служил. Где ж такое видано."

Но все-таки не выдержал просящего взгляда девчонки, расстелил подле нее плащ и лег. Лес он и так слушать сможет.

Катрин прижалась к неживой разогретой коже, обвила руками предплечье ходока и вскоре тихонько засопела. Уснула.

Полночи мертвец глядел в небо, наблюдая за облаками и считая звезды. Ближе к утру вскочил от того, что серогубая женщина вначале шумно заворочалась, а потом забормотала на всю округу:

— Зо-о-о-ов-вут... м-меня... Зов-вут! Пря-м-мо-о в... г-г-гол-лов-ве...

— Да что там опять, дери тебя бесы! — недовольно ругнулся Данкаут. — Кто тебя зовет? Устал, как трое каторжан, так еще и эта сумасшедшая тут спозаранку устраивает чехарду! Дай поспать, болезная!

— Шеп-п-пчут мне! Шеп-п-пчу-ут! Он-ни! З-з-зов-в-у-ут!

— Кто же?

— Он-ни. Т-так-к стр-ра-анно, п-прям-м-о в-в го-ол-лов-ве! — не унималась женщина, привстав и схватившись за лоб. Слепой глаз дико вращался в просвете меж пальцами, беспрестанно моргая и словно даже пытаясь вылезти.

— Да кто они-то, кто они? — допытывался Данкаут, досадливо щурясь. — Совсем сдурела! Успокойся!

— Бл-л-ли-изко сов-в-вс-с-сем! Зов-вут! Н-нуж-на!

— Ну вот и вали, раз зовут! — не выдержал чешуйчатый. — А лучше — слушай свои шептания молча! Лишь бы поспать дала! Вот как теперь утром переться дальше?

Как ни странно, но серогубая почти незамедлительно затихла. То ли не захотела среди ночи в чащу идти, то ли здравый рассудок вернулся. А может, те же голоса и отговорили. Беда с ними, с уродами. Ну, все-таки не буйствует — и ладно.

Поутру Данкауту действительно было тяжеловато. Справедливости ради, серогубая не очень-то была в этом виновата — скорее уж, давешняя брага. Но чешуйчатый охотник, конечно, был зол именно на женщину. С ее шепотом в голове.

Умылись в реке, закусили вяленым мясом, сходили в подлесок по разным надобностям, собрались дальше. Продвигались живые еще медленнее, чем обычно — сказывалась и та же брага, и бегство от стеклянного вала. Может, и ночное пробуждение тоже. Особенно страдали девушки — Катрин и Брисса. Антаглоуф теперь никого не торопил — все равно без толку. Пусть хоть так плетутся, что ли.

Довольно быстро кончилась вода, и людям помаленьку начинала докучать жажда. Да еще и ни одного ручья, как назло, не попадалось — будто сглазили вчера, честное слово. Ближе к полудню, правда, встретилось какое-то подсыхающее русло. Вода в нем была очень мутной, на вкус отдавала глиной и плесенью и подходила, наверное, только покойному ходоку — людям такую пить нельзя. Поэтому они там не задержались, пошли дальше.

Следующий источник Антаглоуфу тоже очень не понравился, хоть и выглядел не в пример чище — похоже, тек откуда-то со стороны той самой гряды. Из него и сам Отражатель пить не стал, и остальным запретил. Видел, как мучаются уже, как влечет их холодная гладь, но не пустил. Стократ хуже будет, если с водой сияние льется.

На подходящий родник набрели почти к закату, когда живые совсем обессилели, а мертвец остро ощущал голод и перегрев базовых систем. Антаглоуф, не снимая куртки и штанов, лег в ручей на спину, глядел, как бесцветные струи бегут по горячему телу. А когда поднялся — перед ним стоял широкоплечий серый великан.

Ростом почти в полтора раза выше человека, при том — кряжистый, от чего даже приземистым кажется. Руки, ноги, торс — в буграх тугих могучих мускулов, так и ходят они под дымчато-серой кожей, пусть и застыл исполин почти неподвижно. На бедрах — что-то вроде повязки из облезлой шкуры и побуревших прутьев. Плечи тоже укрыты шкурой — непонятно, с какого зверя ее сняли, тонкая, с длинной пушистой шерстью. Цветом — и не поймешь, местами очень белая, а местами — и не мех как бы, а лесная кочка, землистая, всяким сором, листвой и веточками покрытая. Чтобы не спадывала, скреплена такими же прутьями. Ими же перевита грудь великана — вроде даже узор какой-то выплетен. С головы свисают черные космы — целая грива. В них запутались желтые и багряные листья, и поэтому голова больше походит на диковинный пень, поросший черным мхом.

От шкуры на плечах исходит легкий парок — почти как от самого Антаглоуфа. Неужели тоже жарко на таком холоде, да еще и в одной накидке?

Левый кулак сжимает древко огромного копья — чуть отесанное молодое деревце с осколком валуна, прикрученным к обломанной верхушке. В кулаке — три пальца. Раз, два, три... И три тусклых желтых глаза на грубом скуластом лице, точно вырубленном из сырого чурбака. Раз, два, три... Глаза одновременно мигнули, затянувшись быстрыми пленками век. Два — как и у людей, а один — на лбу. Два, три...

Молчун. Риглакор. Лесной нечеловек.

Нет, не ошибешься никак, пусть раньше такого никогда и не встречал.

"Глаз на лбу зрячий. Почему зрячий?" — успел подумать Антаглоуф, бросаясь от серокожего гиганта к своим уродам. И понял, что безнадежно опоздал.

Лесной молчун пришел не один. Двое других как раз появились из ближней поросли, совсем здесь, в общем-то, не густой. У этих посреди лба были скорее бельма, чем глаза. Молчуны окружили людей, закаменевших нелепыми истуканами. И откуда взялись только? Как подкрались, что не было слышно ни шороха? Ведь здоровенные неуклюжие туши!

Но эти-то остолбенелые почему не убегают, не несутся прочь без оглядки? Нет, ноги отнялись у них, что ли! Застряли в окоченении каком-то!

— Да что ж вы встали, мухи залипшие! Бегите! Серые — увальни, не догонят! Ходу, ходу! — заорал Отражатель. Его заупокойный голос тут же стал каким-то двоящимся, как эхо в горах.

А люди стоят, словно бы и не слышали. Сбились вместе и вроде даже не шелохнутся. Двое молчунов приблизились к ним почти вплотную, шумно ступают босыми мощными ступнями, не скрываются уже. И сзади за Антаглоуфом — такой же размеренный хруст веток и сухой травы. Окружили. Всего втроем, но окружили.

Ну уж нет! Хоть и страшна лесная нечисть, да ведь и Антаглоуф теперь с черной волшбой не понаслышке знаком. Посмотрим, кто кого — три молчуна или упырь!

Отражатель, добежав до замершего отряда, круто повернулся к подступавшему трехглазому великану. Тот резко рванулся и одним прыжком оказался прямо перед ходоком — вот уж никто бы не ожидал от такой туши! Антаглоуф на миг растерялся от его прыти, а трехглазый молчун уже разинул широкий рот и крепко, протяжно выдохнул прямо в лицо ходоку.

Завоняло чем-то кислым или сладковато-горьким, в голове тревожно и навязчиво забились чуждые, кладбищенские слова:

"Внимание! Обнаружена высокая концентрация неопознанного химического соединения. Производится анализ... Вещество определено как нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет."

Но Антаглоуф уже с размаху заехал гиганту по плотной тяжелой челюсти. Не привык он, чтобы ему всякие дикари в рожу смердели. Другой рукой выхватил из-за пояса топор — вот, отбиваться так будет сподручнее.

Молчун отскочил, как показалось ходоку, с глубоким удивлением на деревянном лице. Встал шагах в пяти, выкатил глаза, напрягся так, что мышцы вздулись чудовищными пузырями. Антаглоуф явственно увидел, как мутно-белые капли покатились по серой коже гиганта. По груди, по плечам, по лбу, по щекам... На левой щеке капли огибали два шрама, прочерченных справа налево, на правой — спускались вниз по рыхлому рубцу, который тянулся сверху вниз... И сразу остро запахло звериным пóтом, медовой травяной горечью и почему-то молоком. Ходок потряс головой — нет, точно, молоком. Не так часто его пить доводилось в детстве, но запомнилось.

А лесной исполин вытаращился еще сильнее, моргнул несколько раз, сжал копье обеими руками — костяшки аж налились синевой. Потом его стала бить неуемная крупная дрожь, она словно прокатывалась волнами по грузному телу. И тут глухо заговорил Данкаут:

— Он, кажется, спрашивает у нас, почему ты не остановился... Отвечай что-нибудь. А то у нас уже сил никаких нет... Очень давит...

— Как же он спрашивает-то, если он молчит? — Настал черед Антаглоуфа поражаться. — Не пикнул даже!

— Не знаю... Но знаю, что спрашивает... Ну, вроде сам думаю, а на деле — и не сам... Он подсказывает. Отвечай уже, а? Я не выдержу. Девки вот прямо сейчас падать начнут, глянь на них.

"У них тоже чужие мысли! — отрешенно подметил Отражатель. — Как у меня бывают. Видать, вся нечисть так общается." И продолжил:

— Скажи ему, что я мертвый, поэтому их колдовством меня не возьмешь. Не пронять меня так! Я другому колдуну служу.

— Он мертвый... Мертвый. Умер, умер... Мертвый. Вашим колдовством не взять... Другому служит... — зашептал Данкаут, пытаясь так же отдать свою мысль молчуну. Не похоже было, что великан что-то понял, но колотить его перестало. Сейчас молчун пялился не на Антаглоуфа, а на уродов.

— Ну, теперь они спрашивают, кто мы такие, — произнес Данкаут, устало и болезненно кривясь. Из-под чешуек на подбородке закапала кровь. — И куда ведем их... сестру, что ли. И почему она о какой-то клетке все вспоминает. Спрашивают и сердятся на нас. Сильно.

— Они про эту, что ли, у которой губы серые? Так пусть у нее и выпытывают, сволочи! — разозлился ходок, опять скрежеща на все лады. — Клетку она вспоминает! Так бы и сидела сейчас в клетке! Ишь ты! Спрашивают! Скоты тупорылые!

Сразу почему-то Антаглоуф перестал страшиться угрюмых серых морд. Ничего он им плохого не делал. Если все-таки в драку полезут — так неизвестно, кому будет хуже. Они, вон, сами его сторонятся. Тоже не знают, чего от мертвеца ждать.

А потом молчун прислушался, отвернулся и побрел обратно в чащу. За ним отправились и двое его сородичей. Но совсем не ушли — остановились, кого-то поджидая.

Люди враз выпали из своего оцепенения, осели на землю, где стояли, как будто их что-то отпустило.

— Он улыбается. Идет и улыбается, — рассеянно проронила Катрин. — Про себя.

— М-мен-ня с... ах-х, с со-бой зов-в-ву-ут... — сопя и запинаясь, выдавила серогубая. Выглядела она ошеломленной, но совершенно счастливой. — О-чень про-сят-т... Г-гх... го-во-р-рят, чт-то я... кх-х... та-а-ак-кая же... Ч-что-о я им-м р-ро-дная...

— Мы так и подумали. Ну, иди тогда, раз уж родная... — махнул рукой Отражатель. — Если знаешь, что с ними лучше будет. В тебе кровь их сильна, наверное. Я слышал о таком... Мол, бывает, у людей уроды рождаются, и молчуны их к себе уводят. Выходит — прощай.

— Нашла... кто шептал, да? — ухмыльнулся чешуйчатый, тяжело пыхтя и отфыркиваясь. — Так и будешь ведь до старости слушать шепот в голове. Ну, давай, счастья тебе. Своих нашла. Хорошо хоть, не убили... родственнички.

Дальше серогубую обняла Катрин, горбун неловко помахал рукой и с трудом молвил пару слов, протолкнув их через кривую гортань. Волосатый ребенок ревел в голос, заливался слезами, цеплялся за женщину, не желая ее отпускать. Но взять его — все же мальчик это или девочка? — серогубая с собой, похоже, не могла. Они о чем-то поговорили, прижавшись щеками, и ребенок вдруг унялся. Разом, за один всхлип. Молчуны тем временем побрели дальше и, видимо, заторопили свою сестру, потому что она наскоро со всеми простилась, поцеловала ребенка и побежала за ними. Так же грузно переваливаясь с ноги на ногу. Не скажешь, что оплошали серые.

— Ну, до резни не дошло ведь! Может, и мы свои семьи найдем, — сказал Антаглоуф, чтобы как-то развеять напряжение. Данкаут поморщился — может, от его слов, но, наверняка, от покойничьего эха и шелеста. Что поделать, не получается пока отрегулировать произношение.

Брисса хотела встать, ноги у нее подкосились, и она плюхнулась обратно. Недоверчиво посмотрела на свои колени, а потом на руки, которые мелко тряслись.

— Не со страху оно, не так уж напугалась-то, — выговорила она, медленно сглотнув. — И во рту все засохло. Водицы бы.

— У меня тоже, — поддержала ее Катрин. — Хуже, чем за весь день.

— Сидите уж, — проворчал ходок. — Принесу. Да и ночлег тут устроим, я думаю. Куда вы сейчас.

— И я как в дурмане. — Данкаут, отирая кровь с лица, тоже решил поделиться переживаниями. — Как тогда, когда меня опоил соседушка. Смотрю, и все расплывается. Как из-под воды, и слышу так же. Губ не чувствую, пальцы колет. Тошнит еще. Эк нас они, а!

— Точно, плывет земля... И кружится...

— Вот ведь гады. Семейку пополнили! — гневно заключил охотник. — Сдохну сейчас... От умиления.

— Ой, смотрите, дитя наше в беспамятстве! — всполошилась Катрин. — Скорее же, водою покропите!

Гулял по кронам ветер, трогал ветки, трепал листву, шуршал хвоей. Качались верхушки деревьев, кивали, кланялись кому-то. Вечно, неумолчно перешептывался лес. Но никого уже не звал — теперь незачем. Забрал свое. Поманит вновь, когда родню почует.

Ведь бродят здесь те, кто неслышимо шепчет в дремучих чащобах, и молчание их — громче грома.

IX. Громокипящая воля

— Ну и как ты собрался туда пролезть, да еще и вытащить кого-то? -полюбопытствовал насмешливо Данкаут, когда Антаглоуф спустился с дерева. — Много высмотрел? Что интересного узнал? До лагеря этого, наверное, с полтысячи шагов, а я его и отсюда слышу. Вот уж гиблая затея, так гиблая! Пропадешь ни за ломаный медяк!

— У меня там сестра, — сухо возразил Отражатель. — Я умер и ей не сумел помочь, она в беду из-за меня попала. Я у колдуна в горах позволение выпрашивал, чтобы найти ее и спасти. А ты говоришь — ни за ломаный медяк.

— Не знал я... — Данкаут смутился. — Другое дело... Но и нас ведь подводишь к погибели! Мы-то живы еще, нас истребить куда проще!

— Я с собой туда кого-то зову, что ли? — звякнул Антаглоуф, переходя на ядовитое шипение. — Наоборот вовсе! Вы обратно вглубь уйдете, чтобы не схватили, когда переполох поднимется.

— Да конечно, жди давай! — сварливо откликнулся чешуйчатый охотник. — Еще чего! Кем мне себя считать после этого, а? Придется, значит, с тобой лезть к бесу в пасть... Эх, ну и дурость замыслил.

Сокрушенно помотав головой, Данкаут взялся осматривать ножи, подчеркнуто внимательно править их бруском.

Координаты, которые дала Привратница, почти совпали с текущими, только это уже не так важно было: с верхушки дерева невольничьи торги видны как на ладони — целый поселок, оказывается. И лес вокруг него хорошо расчищен. Сам рынок — за внушительным частоколом с огромными воротами, кругом него стоят телеги, шатры, шалаши, хижины, какие-то кибитки... За частоколом виднеются длинные бревенчатые срубы, прикрытые плоскими кровлями — невольничьи загоны? И народу много — очень разного. Антаглоуф, следя тем своим пристальным взором, и черных там нашел, и дикарей из белокожих племен, и пару южан даже, если по одежде судить... Все ходят, суетятся, видимо, договариваются, дикари гонят на продажу своих же — полуголых, несмотря на осеннюю пору, посиневших от холода, торговцы с дикими ругаются — ну как же, совсем товар не берегут. Похоже, Антаглоуф прибыл очень неудачно — как раз много людей набралось, караваны тоже какие-то... Странно — ходок думал, что торги-то большие летом бывают. Но что поделать — выжидать, пока разъедутся, все равно нельзя. Без того долго добирался.

Где же там она, где сестра, где Кейрини? Продать ли не успели?..

И как бы узнать, что там творится — в лагере и за частоколом? Сколько охраны, сколько торговцев и прочего сброда, какое оружие у них, носят ли кольчуги, есть ли еще проходы, кроме главных ворот? Где держат рабов, как туда подобраться? С дерева-то все не разглядишь, пусть даже и мертвячьми глазами. Как бы разузнать? За покупателя себя никак не сможет выдать ни Антаглоуф, ни Брисса, ни, тем более, кто-то из уродов. Можно сказаться торговцем, мол, тех же уродов продает. Связать, например, Данкаута... Но с одиноким путником, который пришел кого-то продать, церемониться не станут — стрелу между глаз пустят, да и весь разговор. А товар заберут просто.

Если попробовать подослать кого-то из уродов или самому выйти, тоже ведь за урода сойдет... Ну, как в караван, который ходок разграбил. Нет, не получится. Тут в случайность не поверят — какой урод сам к рабьему рынку пойдет? Неизвестно, чем кончится. Но точно — плохо. Так подставляться нельзя — слишком уж чревато.

Так что же делать? Сидит Антаглоуф тут полдня, а так ничего и не придумал... Вот бы, как в сказках, отправить туда какую-нибудь пичугу, чтобы поглядела и рассказала! Или глаз свой пустить, пусть катится и смотрит...

"Был послан запрос на формирование автономного разведмодуля, — услужливо подсказала кладбищенская суть. — Для его создания рекомендуется использовать передний фрагмент стопы левого шасси, анатомически соответствующий фалангам и части плюсны. После формирования модуля функциональность левого шасси временно будет снижена приблизительно на 34%. Отделение модуля следует произвести внешним механическим воздействием. Начать создание рекомендованного модуля?"

"Это еще что такое?!" — Отражатель даже постучал себя двумя пальцами по затылку. Но молчаливо согласился, разрешил телу сделать то, что оно предлагает. Раз уж сам ничего толкового придумать не смог.

Тело, очевидно, ответ ходока приняло, потому что внутри, в ноге, что-то сместилось и надломилось. Чужие мысли больше не лезли, однако набросился дикий голод. Антаглоуф, с трудом сдерживаясь, отошел чуть подальше от живых и упал на колени, загребая в рот землю и подгрызая свинец на одной из пластин. В ноге задвигалось сильнее, а через четверть часа пришлось хорошенько подышать кожей. Наконец ступню легонько дернуло, там что-то хрустнуло, и чужие слова беззвучно объявили:

"Автономный разведмодуль создан. Программирование задач завершено. Произведите отсоединение."

Ходок озадаченно уставился на ногу. Какое такое отсоединение? Снял новый сапог, взятый в деревне вместо потерянного, размотал портянку. Потянул отросшие на ноге пальцы, затем рванул крепче. Бесполезно — никаких тебе отсоединений.

Пришлось достать нож. Антаглоуф раздумывал недолго — больно все равно не будет, а оконечность модуля в ступне он отменно чувствует. Но кромсать ногу оказалось чересчур уж неудобно: неживое мясо пилилось, как мерзлое дерево, под лезвие постоянно попадали какие-то твердые волокна и вязкие прожилки, в голове смятенно ныло чувство повреждения. Клинок срывался с раны к пальцам, а их-то резать как раз было не нужно. Не обойтись ножом, значит.

Задумчиво повертев топор в руках, ходок так и не смог сообразить, как самому себе рубить ногу, чтобы не задеть ненароком и модуль. Не выходит, как ни ухватись.

Вернувшись к уродам, Антаглоуф отозвал Данкаута в сторонку:

— Мне тут, это самое... Помощь твоя нужна.

— Ясное дело, нужна, — кивнул тот.

— Да не, про другое я... Сможешь мне кусок ноги отрубить?

— Чего-о?! — опешил охотник. — Вконец рехнулся? Нет, сам себя руби, одержимый!

— Да послушай ты! — с досадой перебил Антаглоуф. — Мог бы сам отрубить — не стал бы тебя просить. Этот кусок нам разузнать поможет... Ну, что у них там творится. И за оградой тоже. Сколько народу, как подобраться, где караулят...

— Ну, не врешь? — хмыкнул чешуйчатый.

— Всерьез я. Поверь уж нечисти.

— Спорить не берусь, — буркнул Данкаут и взял протянутый ходоком топор. — Ногу поставь... ну, на ту кочку, что ли.

— Вот тут руби, видишь, я пилил посередине? Да смотри, не промахнись! — предупредил ходок, закатывая штанину и ставя ногу на бугор. — И чтобы льдом тебя не забрызгало!

— Свое дело знаем, — мрачно хохотнул Данкаут. Занес топор, отстранившись, и коротко, почти без замаха, рубанул по ноге. Надсек, ударил еще раз, следом дважды. Против подозрений, морозная кровь оттуда не брызнула, вообще ничего не полилось. Осколков тоже не было, плоть упруго продавилась и расползлась, ступня отскочила. И ни костей ходок там не увидел, ни жил, ни мяса. Синевато-белый иззубренный отрез. Только проступали на нем серые, розовые и тускло-зеленые точки и разводы, будто не тела кусок, а дикого камня. Как тогда с пальцем было.

В паре шагов кто-то придушенно ойкнул, ходок оглянулся, думая, что опять Катрин неудачно подоспела — оказалось, не Катрин, а Брисса. Лицо девушки побелело, как перед обмороком, она шатнулась. Антаглоуф поспешил объяснить:

— Эй-эй, ты что это! Грохнуться не вздумай! Ничего тут не случилось! Потом все отрастет. Так нужно, чтоб лагерь разведать.

В ответ Брисса взвизгнула и подалась назад, едва не свалившись. Внизу что-то скрипнуло, коротко чавкнуло и прошуршало. Ходок сам чуть не упал, неловко наступив на поврежденную ногу — очень уж резко ожил кусок, отрубленный от мертвеца. Стопа заворочалась, раздвинулась. Защелкали суставы, раскладываясь и выворачиваясь. Откуда-то со стороны отреза выросли четыре тонких стебля с черными шариками на концах, которые сразу поднялись и завертелись во все стороны. Дальше ступня растопырила удлиненные пальцы, изогнулась и ловко, по-паучьи, побежала к дикарскому рынку — только ее и видели.

Брисса стояла, оперевшись спиной на древесный ствол, и судорожно цеплялась за растресканную кору. Вид у нее был потрясенный до онемения.

— Ну что ты, что ты... — нескладно увещевал ее Данкаут. — Так уж нужно, да. Мертвецы — они не как мы. Зачем переживаешь так?

— Ну пакость-то какая! Жуть! — заикаясь, всхлипывала девушка. — Ты ему — хлоп, нога-то — хлоп, а потом оно взяло да убежало! Жуть-то какая!

Антаглоуф только пожал плечами и потихоньку отошел к другой части их маленького отряда. Пусть лучше чешуйчатый утешает, а не покойник, чьи пальцы сами бегают. Девушке такое, должно быть, и в самом кошмарном сне не привиделось бы. Ну, может, и снилось, конечно — Антаглоуфу ведь, пока он еще жив был, всякая гадость ночами являлась. Но все-таки.

Затянулись часы ожидания. Ходок опять извелся весь — кто ж ее знает, эту ступню, вдруг попросту сбежала, обманщица? Зря пустил! А он тут сидит, пока сестру черным продают. Причем прямо сейчас, например! Или бьют ее, или мучают, чтобы покорней была... А подлая нога бегает, горя не ведает. Или крутится перед воротами, не прячась даже, а в лес уже вся толпа разбойников ломится, хозяина ноги искать. С кольями, с факелами, с топорами. На вилы поднимут, череп пробьют, изнутри выжгут — и поминай как звали. А сестру, тем временем, везут к вонючим людоедам...

Однако автономный модуль не подвел — вернулся еще до того, как солнце покатилось на заход. Подбежал к ходоку, заплетаясь пальцами, ткнулся в здоровую ногу, подпрыгнул и полез по штанине наверх зачем-то. Антаглоуф чудом не скинул его от брезгливости — и впрямь жуть пробирает, пускай ступня и собственная. Еще и слизня-безголовика напомнила — цветом и повадками, ползают-то они, разумеется, по-другому. Но Отражатель стерпел — взбирается, наверное, неспроста, как-то рассказать о подсмотренном хочет. Для того и посылали.

Слава небесам, Брисса не видит... Визг бы устроила — весь разбойничий рынок сбежался.

Впрочем, вместо нее ползучую ступню приметила Катрин, но шум поднимать и тыкать пальцем не стала. Молча села, прямо где стояла, и обхватила руками колени. Ну, хотя бы так.

"Необходимо принять коннектор автономного разведмодуля", — сообщила наведенная мысль, когда стопа добралась почти до шеи. Что бы это значило? И куда оно карабкается-то?

Все же догадался Антаглоуф, углядев, как обрубок выпускает завитый гибкий шнур и настойчиво пытается ткнуть им в ухо покойника. Что поделать — наклонил голову, подставляя висок с разъемом. Катрин таращилась на него с откровенным ужасом, да и прочие уроды от нее в том не отставали. Ходок был согласен: неприглядно, должно быть...

Шнурок пробрался в ухо и куда-то там вонзился с глухим щелчком. Тотчас же на Антаглоуфа хлынул поток данных — что-то похожее было от прикосновения Привратницы, только от той неумолимой мощи сейчас не было и следа. Ступня просто поведала о том, что ей удалось разнюхать. А разнюхала она отнюдь не мало. Умница.

В памяти Антаглоуфа замелькали странные воспоминания — как будто он сам это видел, только почему-то был очень маленьким и смотрел сразу на все стороны. Вот он огибает частокол, прячась в сухой траве. Трава для него высока, и удается незаметно подобраться к задней стороне ограды. Шуршит палая листва под лапками-пальцами, которые гнутся туда-сюда, непривычно выворачиваются. Позади рабьего рынка оказываются еще одни ворота — поскромнее размером раза в три, повозка не протиснется. У ворот сидят пятеро разбойников — якобы на карауле. Все, как на подбор, лохматые, нечесаные, заросшие бородами чуть ли не до бровей. У одного бородка пожиже — наверное, молодой. Мужики, очевидно, с утра очень удачно похмелялись: рядом валяется мокрая кадка, наспех склепанная и перетянутая толстой проволокой, оттуда несет брагой. От самих разбойников тоже пойлом разит — даже у земли. Молодой отчаянно храпит, завалившись на бок, разбойник рядом с ним тоже клюет носом. Третий лезет обниматься к четвертому, вместе они допивают что-то из фляги. То братаются, то спорить начинают. На ногах лишь пятый — толстый детина со шрамом на полчерепа, славно рубанули когда-то. Да и то — умудряется шататься, даже привалившись к бревну. Вот кто-то из них отправился по нужде — далеко не пошел, пару шагов сделал и к частоколу отвернулся. Крохотный Антаглоуф пробегает между ним и толстым, по пути прячась за молодого — подходяще разлегся. Разбойники громадные невообразимо — Антаглоуф им и до щиколотки не достает. Смотреть разом и во все четыре стороны, и вверх очень удобно. Ничего не пропускаешь, все успеваешь, все подмечаешь — цельно, единым слоем. Небо кажется куполом, накрывшим крошку-ходока.

Поддатые громадины малютку не замечают — ухитряется проскользнуть к воротам, чуточку подкопаться и пролезть под створками. Тут тоже бродят люди, не так уж мало, но далеко. С другого конца, у больших ворот, натуральное столпотворение, но Антаглоуфу туда не надо, задачу иную дали — потому-то бежит к деревянным срубам.

Вот первая постройка — ближняя от дальних ворот и, соответственно, дальняя от ближних. В стенах плохо проконопаченные щели, но двери сделаны на совесть. Под ними деревянный порог — крошечному ходоку не подрыть незаметно. Он обегает здание несколько раз, заглядывая под бревна — все зря. Но тут везет: в куполе зрения появляются три человека, которые идут к дверям, и сверху гремят хриплые голоса.

— Да ты глянь, ты глянь, какой товар хороший! — говорит один. — Ну, хворает кое-кто чуток, так вылечите, чего жмотиться!

— Я всю цену за больных платить не буду, — хмуро отвечает другой. — То мое последнее слово. Либо здоровых показывай, либо цену сбавляй, либо мы где-нибудь в деревне рабами разживемся.

— Ох, крохоборы... — недовольно бурчит первый. Третий его жестко обрывает:

— Сам не сквалыжничай, меру знай. Скинуть цену за больных — разумно. Ну, мы идем смотреть или других поищем?

— Идем, идем, чего там... — суетится первый и пытается отпереть дверь, выкинув из паза грубый заржавленный крюк. Но железяка засела там, видать, намертво. Приходится подналечь на нее и второму — тогда крюк все-таки выдергивают.

— Зачем такие запоры делать-то? — проводя по лбу пальцами, пыхтит тот, который помогал.

— Дык не сбежали чтоб! — поясняет первый, тоже с кряхтеньем. Они заходят под низкий почернелый свод. Антаглоуф, поджав пальцы, хитро изворачивается и проскальзывает за ними.

Пока трое великанов привыкают к полумраку, ходок-ступня шустро скрывается под соломой в углу, высунув наружу один глаз. Мир из купола превращается в клин, но осмотреться можно. Да — здесь загон для невольников. Посередине — проход, по стенам — стойла, разделенные жердяными перегородками. Много их, десятка три-четыре, но некоторые явно пустуют, слишком уж тихо. Запах в загоне висит тяжелый, густой — даже солому рабам не меняют, наверное. И наружу не выводят...

Люди теперь идут вдоль рядов рабьих стойл, временами останавливаются, кого-то там осматривают, вяло торгуются. Кто-то из невольников начинает осыпать торговца проклятиями, другой гортанно лопочет, еще один пытается о чем-то умолять проходящих мимо... Становится шумно, маленький лазутчик выныривает из прелого настила и целеустремленно проносится вдоль прохода, следуя за громадами, сотрясающими земляной пол своей поступью. Иногда они оборачиваются, и ходоку приходится вжиматься в грязь, присыпанную соломой и ломаным хворостом. Стойла с этой стороны забраны деревянными решетками, мимо ступни-ходока мелькают узкие клетушки, изредка круговой взгляд успевает выхватить ноги тех рабов, кто подошел поближе. Босые, грязные, у кого-то и распухшие. Смуглые попадаются, даже с черной кожей... Вдруг совсем непонятное — когти, перегнутые морщинистые пальцы, темные пятна и полоски на коже... Жаль, но ходок не рассмотрел, пронесся мимо — ведь поручили ему другое.

Торговец с двумя покупателями останавливаются чересчур резко, а потом зачем-то сворачивают обратно, к той клетушке, от которой недавно отошли. Ходок-лазутчик вынужден шмыгнуть прямо в ближайший загон. Скользнул под деревяшкой — и там.

А там... Там на истоптанной соломе лежала в беспамятстве молодая, очень худая девушка. Лихорадочно горящие щеки, землисто обметанные губы, спутанные колтунами длинные волосы... Кажутся черными, но, наверное, светлее. И — тонкая прямая переносица, высокие скулы, четко очерченный рот... Все знакомо с детских лет, с тех пор, когда родители еще живы были.

Лазутчик нашел Кейрини.

Вскоре он побежал дальше, не задержался рядом с девушкой, но теперь Антаглоуф точно знал: сестра жива, и она в этом бревенчатом загоне, в стойле за деревянной решеткой.

Огромного труда стоило ходоку не сорваться за ней тотчас же, не теряя ни единого мгновения. Он все же терпеливо принял и усвоил все воспоминания обрубка. Закончив передачу данных, ступня вынула из уха Отражателя свой шнур и бессильно обмякла в руке мертвеца, свесила гибкие лапки. Часть, отделенная от тела, больше служить не могла — модуль выработал ресурс. Потому Антаглоуф, подчиняясь чему-то внутри, забросил отбегавший свое кусок в рот начал жевать. Не сильно волнуясь о том, что подумают живые — все равно сегодня они уж нагляделись всякого.

"Автономный разведмодуль утилизирован", — отметила загробная доля.

Ходок еще пару раз пробежался по воспоминаниям лазутчика и сообщил, наконец, поникшему в ожидании Данкауту:

— В общем, так. С ближней стороны — главные ворота, с другой есть еще, там сторожат пятеро. Почему-то не внутри, а снаружи. Наверное, нужны больше, чтоб не выпускать, чем не впускать... Ну, и плохо сторожат — все перепились уже. За частоколом народу немного, все, видать, недалеко от главных ворот торгуются. Ну, так, бродят некоторые... В ограде — баня, сараи, дом, в котором, что ли, побогаче торговцы живут... Два загона с невольниками, в каждом держат десятка по два человек. Видно, тех, кого долго продать не удается. Или кого для других придерживают. Ну, я так понял. Там грязь, вонища... Рабы на гнилой соломе валяются. И она тоже, она, понимаешь? Сестра моя. Ее там держат тоже. Она тяжко больна, а ее там держат.

— Ты давай-ка успокойся... покойник, — предусмотрительно встрял Данкаут. — Раз держат — вытащишь. Для того и пришел, да? Что придумал? Как будем пробиваться?

— Пойдем мы, конечно, через задние ворота. У главных народу полным-полно, там торг-то и идет, рабов водят, ходят разбойники... Надо нам от них подальше оставаться.

— Дальше что? — деловито уточнил чешуйчатый.

— Глушим этих пьяниц, если они сами еще не так набрались. — Отражатель изобразил замах. — Снимаем засов, за собой створки быстро прикрываем. Вдоль ограды — к загонам, дальше невольников выпускаем, чтобы переполох поднялся. Пока суть да дело — снова через задние ворота, дальше уж как пойдет. Лишь бы суматоха завязалась, нам того хватит.

— Как у тебя все просто, а! — покривился Данкаут. — Ну, пошли тогда, что ли. Сделаем крюк по кустам...

— Подождите, подождите, а мы как! — воскликнула Катрин. — Я с вами!

— Ну уж нет, — отрезал ходок, снимая свой приметный плащ и отдавая его Бриссе. — С вами встречаемся здесь. Накидку мою поберегите. Оружие у вас есть. Копье... тоже пусть у вас будет, от зверья оно подходящее.

Горбун сипло протянул что-то невнятное и взялся за дубинку. "Да куда уж ему", — резонно счел Антаглоуф. Помотал головой:

— Нет, ты здесь остаешься, женщин постережешь. Отвечаешь за них! Понятно? Как в лагере шум поднимется — готовьтесь бежать. Случись чего — нас не ждите, мы догоним.

— А как узнаете, где мы? — спросила Катрин, проводя рукой под глазами. Голос ее немного дрожал.

— Так вы к югу уходите, ясно? Мы тоже на юг пойдем. Там уж я вас откуда-нибудь увижу. Я ж мертвец. — Ходок растянул неживые гладкие губы, силясь изобразить ободряющую улыбку.

— Ну... ладно, — неуверенно проговорила девушка и зачем-то обняла мертвеца, прижавшись лицом к его груди.

— Да не прощаемся еще, — попытавшись придать веселья замогильному голосу, сказал ходок, похлопал ее по плечу и направился через подлесок к воротам. Туда, где пытались нести караул выпивохи. За ним, держась шагах в десяти, поплелся Данкаут — явно без особого желания, но бросать Антаглоуфа не стал.

Отражатель проверил, удобно ли вынимать топор из петли, доставать ножи. Тяжелый шест умостил пока на плечо, чтобы меньше шуметь, продвигаясь с ним через молодой кустарник. Они с Данкаутом обогнули разбойничий рынок и вышли точно туда, куда наметили — помогла память лазутчика.

К их приходу двое горе-сторожей беззаботно лежали в хмельном бесчувствии. Третий, упитанный, торчал все там же и, похоже, ухитрился заснуть стоя. Антаглоуф даже нарочно притянул взглядом его лицо — ведь точно, дремлет. Глаза прикрыты, дыхание ровное, глубокое — брагу выветривает, бедолага.

Двое оставшихся, впрочем, к товарищам пока не присоединились — сидели на расстеленных куртках и вразнобой тянули какую-то залихватскую песню, которая у них почему-то выходила очень унылой. Данкаут показал ходоку раскрытую ладонь — подожди, мол. И впрямь: не прошло и семи минут, как тот из них, кто был одет почище, неуклюже поднялся и, шатаясь, словно былинка в ураган, побрел почти к тем же зарослям, где укрылись Антаглоуф и его чешуйчатый помощник. Оголившиеся ветки кустарника плохо скрывали затаившихся, поэтому Отражатель пригнулся и быстро переместился к тому месту, куда, судя по всему, должен был дойти подвыпивший разбойник.

И когда караульщик туда все-таки добрался и распустил пояс, то немедля получил по темечку окованной палкой. Не успев и пикнуть, незадачливый сторож свалился в кусты.

— Везучий — даже рожу вроде не расцарапал, — тихо высказался Данкаут. — Подождем — сейчас другой его проверять придет.

Верно. Последний из пятерых собутыльников, обеспокоенный долгим отсутствием товарища, сперва несколько раз громко его позвал, именуя каким-то "Шнырем". Затем перешел к скверной брани, с усилием встал — правда, для начала на четвереньки. И, наконец, смог отнять руки от опоры, выпрямиться, а дальше уж кое-как зашагал. Широко расставлял ноги и, на всякий случай, руки, но так и не сверзился — тоже доковылял до кустов. Где и получил той же палкой, только не в затылок, а в лоб.

Дальше, правда, удача закончилась: детина со шрамом как-то различил посторонних сквозь дремоту. Он отлепился от бревна, неожиданно резво выхватил топор и заорал, будя остальных дозорных. Те на подмогу не спешили, но вроде бы зашевелились, продирая глаза.

Отражатель ринулся к разбойнику, перемахивая через кусты. После очередного прыжка несчастливо приземлился на ногу, где не было половины ступни, и растянулся на земле. Толстяк времени не терял, пнул нерасторопным выпивохам под ребра, огляделся в поисках пропавших. Не обнаружив их, завопил еще громче, и Антаглоуф со злостью подумал, что сейчас этот гад точно весь лагерь созовет. Что ж так орать-то? Всего ведь двое чужаков к воротам лезут!

Действовать приходилось живее, и потому Антаглоуф, поднявшись, не обратил внимания на то, что топор детина ухватил как-то неправильно. Зачем он так сделал — стало ясно сразу, как ходок оказался шагах в десяти: мужик лихо метнул топор в пришлого, угодив ему прямиком в правое запястье. Отражатель на бегу выронил свой шест, не смог удержать его одной рукой — в другой крепко увяз топор, проткнув ее насквозь и не давая согнуть кисть. Однако ходок не растерялся — не стал мешкать, поднимая оружие, а схватил кадушку из-под браги, которая подвернулась под ноги. Чуть не упал — надо все-таки с подрубленной ступней осторожнее! Но успел с размаху надеть кадку прямо на голову толстяку — а пускай не орет! — и хватить по ней обухом топора, засевшего в руке. Потом еще и еще — здоровой рукой, снова обухом. Вышло хорошо вдвойне: сотрясение выбило топор из развороченной мертвячьей плоти, а мужик икнул и шмякнулся брюхом вниз, нелепо подогнув колени.

С теми двумя караульными, которые все еще пытались протрезветь, Антаглоуф обошелся совсем просто: снял кадушку их дородного товарища и от души огрел разбойников по нечесаным затылкам. Все, стало быть, проход освобожден, теперь надобно поскорее разобраться с засовом на воротах.

— Быстрый ты, ходок, — отметил запыхавшийся Данкаут, ставя к ограде жердь Отражателя. — Я за тобой не поспел. Ну, давай, взялись за брус...

Засов сняли легко — вурдалачья сила пришлась кстати. Увы, рука, пробитая топором, слушалась гораздо хуже. Не зря ходок насчет нее опасался... Ну, разбойник, вот сволочь жирная! Хотя, конечно, Антаглоуф и сам виноват — поторопился, оплошал. Мог бы приметить и увернуться.

Совсем не ахти. Палец, отхваченный повелителем Привратницы, только начал отрастать, на другой руке мизинец слепым зверем откушен... Полступни на разведку выползало, теперь съедено. И вот еще с рукой нелады... Функциональность синтоида утрачена на 16%.

Приоткрыв створки, ходок с охотником проскользнули внутрь. Навесить засов обратно, разумеется, не получилось, но с той стороны рынка почти никого не бывает — иначе те пятеро не стали бы так нагло уж надираться. Значит, и побитых караульных, и незапертые ворота увидят нескоро. А потом разбойникам не до того будет — когда невольники-то разбегаться начнут.

До загона шли открыто, не таясь — пусть все думают, будто так и нужно. Лица, правда, старались прятать, наклонив головы: все-таки внешность у обоих не особо заурядная. Может, поэтому и нарвались у самого сруба на пару ухарей из числа разбойничьей обслуги, нежданно вывернувших из-за угла.

Парни — плюгавый и коренастый — вдвоем тащили пузатый чан с каким-то мутным взваром. Должно быть, рабов кормить. Встреча с чужаками, впрочем, для этих тоже была внезапной — плюгавый, раскрыв рот, сбился с шага, чан накренился, из него плеснуло на землю. Обернулся к нему коренастый разбойник, явно желая выругать подручного, но тут сам увидел Антаглоуфа и так, вполоборота, и остановился. Захлопал глазами, хлюпнул носом и выдал:

— А вы тут откуда?

— Из-за леса, из-за гор, — буркнул Антаглоуф, отводя руки для удара. Кажется, плюгавый вышел из отупения и о чем-то догадался, но ничего предпринять уже не сумел: увесистое оголовье шеста впечаталось ему в скулу. Отражатель намеревался другим концом зацепить второго разносчика, но покалеченная рука подвела — ушла вниз, пронося шест мимо противника. Но Данкаут сейчас был рядом и залепил наборной рукояткой ножа ему в правый висок. Парни брякнулись почти одновременно, из чана шумно хлынуло на землю.

— Однако, ты скор! — с удивлением оценил чешуйчатый охотник.

— Упырям так положено, — предположил Антаглоуф и пнул по голове плюгавого, который излишне легко перенес удар жердью. — Пусти-ка меня к двери.

Он решил не возиться с крюком — вместо этого надкусил дверь там, куда крепился запор, и цапнул его, выдирая с корнем. Дерево крякнуло и уступило напору, дверь с черствым скрипом отворилась, впустила ходока в рабье пристанище.

Заторопился по длинному проходу, впопыхах считая стойла-клетушки по левой стороне. Кейрини лазутчик увидел в седьмой. Четыре, пять, шесть...

Вот! Та самая клетушка. Антаглоуф, не ожидая Данкаута, схватился за деревянную решетку. Никаких замков на ней не нашел — очевидно, просто разбирают, когда сажают туда раба или выводят к покупателю. Ну, мертвецу не привыкать деревяшки перекусывать.

Сухие жерди крошились, едва только Антаглоуф смыкал на них челюсти. Все, можно выбивать...

Отражатель поднял взгляд и встретился с глазами сестры, в которых плескалась горячечная отчужденность и смертная тоска. Потом на ее изможденном и чумазом лице промелькнуло узнавание, за ним — сверхъестественный ужас пополам с земной радостью.

— Братик... — прошептала она. — Вот и свиделись. Хворь-то у меня какая... А мне... эти... сказали, что умер ты... Что они тебя убили...

Антаглоуф глядел на нее и не мог насмотреться. Пока жив был — все в походах, чтоб ее кормить... Как она теперь будет, когда брат к колдуну в прислужники уйдет? Но ничего, главное — нашел. Теперь-то точно выручит, спасет, выведет...

Перед ним — дорогое родное лицо. Грязное, исцарапанное, горящее багровым румянцем, с набрякшими восковыми веками и густо-синими полукружьями под глазами — но сколько же он ждал, чтобы ее увидеть, легонько прикоснуться к щеке. Долгожданная тягостная встреча.

Надо что-то ответить, иначе она решит, что к ней пришел безмозглый хищный труп. И так натерпелась такого, чего некоторым и за три жизни не перенести. Нельзя ее больше пугать.

— Да, было такое, — неохотно признался Отражатель, клацнув гортанью невпопад. — Ну, всякое случается. С ходоками-то...

— Значит, ты за мной пришел? — прерывисто вздохнула сестра. — Меня забрать?

— Спрашиваешь. Конечно, за тобой, за кем еще. Смешная ты, сестренка...

— Я чуяла, что недолго мне осталось... — Кейрини безучастно откинулась на солому. — С собой меня заберешь? Ну... В Призрачные Чертоги?

— Чего еще выдумала! В какие Чертоги?! — Отражатель чуть не перекрестился, но передумал. — Домой заберу, домой к нам с тобой... Будешь жить еще, еще весной по траве босиком побегаешь.... Еще соседи перепьются, когда замуж пойдешь!

На этих словах Антаглоуф доломал решетку, опустился на колени и осторожно обнял сестру. Все тревоги, невзгоды и страшная заупокойная беда сразу остались там, где-то в далеком-далеком черном прошлом. Нашел. Жива.

— Ты знаешь, братец, что-то мне совсем плохо... — говорила Кейрини и съеживалась в ознобе. — Кашляю шибко, сердце заходится, в груди так и жжет, так и жжет... Не дойти мне домой.

— Ничего, ничего... — отвечал Антаглоуф, гладя спутанные пепельные волосы. — Доберемся. Как не добраться? Теперь-то я тут... С тобой я...

Они бы так еще долго сидели, отрешившись от жестокого мира, но жестокий мир им этого не позволил. Сзади раздался хриплый злобный окрик:

— Ты что это делаешь?! Почему не на воротах?

Сестра сдавленно вскрикнула. Мгновенно очутившись на ногах, Антаглоуф почти что нос к носу столкнулся с торговцем людьми — он был знаком ходоку по данным лазутчика.

Торговца в этот раз сопровождали не прежние покупатели, а ребята каторжного вида — снова парой, одеты в плотные кожанки. Выводить кого-то из рабов собирались, что ли?

От стены сбоку от них отлепился Данкаут — поможет, не увидели его в тени, а пока...

— Да я тут мимо шел, гляжу — крюк вырван, клетка разломана... — вяло оправдался Отражатель, пряча смоляные глаза и пытаясь состроить простецкое лицо. Неубедительно развел руками и резко ткнул ближайшего удальца кулаком в печень. Мертвячий удар куда сильнее, чем был у живого ходока: мужик закряхтел и согнулся в три погибели.

— Ах ты ж мразота! — заорал торговец. — Валите его, парни!

Антаглоуф искренне поддал пригнутому по лицу коленом, ловя другого за руку, в которой он держал тесак. Пока тот лягался и силился высвободиться из покойничьей хватки, торговец тюкнул ходока топором в грудь, где лезвие опять увязло. Повеяло чем-то едким. Из раны медленно полилась маслянистая жижа, смешанная, наверное, с кровяной стужей, поскольку одежда и железо подернулись инеем. Только этого еще и не хватало...

Тут торговец сипло взвыл и прекратил дергать топор. Это Данкаут пырнул его ножом под мышку. Ходок отцепился от руки врага и сбил торговца локтем на пол, а чешуйчатый хрястнул второго мужика обухом топора по переносице. Брызнула кровь, каторжник гнусаво охнул и шлепнулся на задницу. Первый разбойник, который пострадал от удара в печень, пытался встать, но струсил и счел за лучшее прикинуться обморочным.

Разбойников связали обрывками их же рубах и оттащили вглубь стойла. Кейрини порывалась помочь ходоку и его спутнику, но была так слаба, что даже у стены не могла удержаться стоя, сползала по ней вниз. Закончив с торговцем и его приспешниками, Антаглоуф подхватил сестру на руки и вынес из разломанной клетушки. Всколыхнулась полузабытая детская нежность — носил ее так еще тогда, когда она и через крыльцо перебраться не умела...

— Ты пока тут побудь, с ним вот, его Данкаутом звать, — пояснил ходок сестре, усаживая ее у поперечного бруса. — Я другие стойла открою, чтобы нам потом в суматохе уйти.

Отражатель пошел вдоль рядов, сокрушая по очереди деревянные решетки. Перед этим, подходя к следующему невольнику, скрипуче объяснял, что выходить из постройки нельзя до тех пор, пока не будет особого разрешения. Из уст существа, которое в один присест разгрызает толстые брусья и коротким укусом размыкает колодки, это звучало крайне внушительно. Волю покойника никто из рабов нарушать не спешил.

У одной клетушки Антаглоуф замешкался: оттуда на него смотрел черный дикарь, босой и замотанный в гнилые лохмотья. Ходок задумался, следует ли выпускать эдакого, но черный глядел с такой мольбой, что Антаглоуф решился попробовать. Очень надеясь, что не пожалеет об этом, ходок раскусил деревяшки и постарался втолковать дикарю, что выходить еще нельзя. Несколько раз с назиданием указал пальцем на пол стойла, потом — на проход, скрестил руки и выразительно тряхнул ими. В заключение сильно ударил кулаком в раскрытую ладонь и провел ребром ладони по горлу. Понять, дошло ли до черного, он не сумел, но дикарь остался в стойле, в проход не сделал ни шагу. Видимо, ходок был убедителен.

Выяснилось, что в загоне были и другие дикари — еще трое черных и... кажется, один белый. Ходок так и не смог понять, то ли он из лесного племени, то ли просто не в себе. С ними всеми Отражатель провел ту же немую беседу, рассудив, что дикие при побеге могут внести в неразбериху вескую долю. Все на пользу будет.

Среди черных была и женщина — на диво полная, с широкими по-мужски плечами и необъятными бедрами. Но при том мускулистая и подвижная, чем слегка походила на молчунов. Антаглоуф даже присмотрелся внимательно: нет, от третьего глаза ни следа, да и черты совершенно человеческие. Непривычны, конечно, были ее вывороченные ноздри, плоская переносица и обвисшая нижняя губа, но молчунов ходок уже видел — другие они совсем.

Вот перед следующим загоном Антаглоуф как встал, так и остолбенел, с одурением пялясь на его обитателя. Теперь понятно, что там за лапы заметил пробегавший модуль.

Лапы... Да что там лапы! Отражатель знал, что на рабьем рынке можно всякого навидаться, да и после каравана с уродами удивить его было трудно. Но тут сидела тварь, больше всего, если судить по рассказам, похожая на болотного ящера из восточных топей!

Ящер, осоловелый от осеннего холода, сидел у стены на корточках, подогнув под себя мясистый хвост. Сам — серо-зеленый, пегий какой-то. Кожа чешуйчатая — но не как у Данкаута, иначе. Больше за змеиную похожа, в темных разводах и пятнах. Верхние лапы — длинные, с худыми узловатыми пальцами, на пальцах — бороздчатые когти, загибаются внутрь... По два пальца на каждой лапе от других отстоят — почти как у человека... Недаром тварей этих, стало быть, ящеролюдами называют. Ну, в деревнях. По-настоящему-то их в срединных землях не так зовут... А как? Не вспомнить уж, хоть и слышал.

И зачем его тут держат? Кто его купит? Разве что с уродами возить, диковина же. И как сюда довезли, где поймали? Великие Топи-то очень далеко, а ящеролюды от них не уходят.

Антаглоуф так озадачился невиданным узником, что ненадолго забыл об остальных. Ящер сонно приоткрыл один глаз, безразлично покосился на ходока. Уже было опускал тонкое веко, но, похоже, заметил разгромленное стойло за спиной подошедшего. Вмиг оживился, разлепил второй глаз, медленно, неуверенно распрямился. Отражатель слыхал, что без тепла они вялые, как давешние жуки...

И, надо же, на цыпочках он ступает. Кривые когти ворошат соломенный настил, оставляют в нем ямки и борозды. А выходит, что ящер в четверть ниже человека — причем, вроде бы, взрослый. Хотя кто его знает.

Глаза твари обильно гноились, из узких ноздрей текла слизь. Ящеру было совсем неуютно и плохо в этих северных краях, так далеко от родных топей. Постояв, он наклонил вытянутую морду, вперившись мутно-зеленым глазом в лицо ходока. Раздул блеклый синий мешок под нижней челюстью и издал ноющий звук, закончив его глухой запинкой. Потом повторил снова, и этот звук подсказал Антаглоуфу, под каким именем ящеролюды в империи известны. "Н'дизарды" они, вот как.

Ходок подивился цепкости упыриной памяти, но она была, без сомнения, полезна. А ящеролюд еще сильнее наклонил голову, так, что показался горбатый загривок, из которого рос кожистый гребень. Костяные шипы-распорки в нем неровно заходили вверх-вниз, сжимая и растягивая шкуру в промежутках, по гребню будто побежали волны. Не отводя взгляда от Антаглоуфа, болотный хищник тонко и протяжно пискнул, перейдя на кваканье, и резко сложил гребень, прижал его к шее. Вновь встопорщил, опять прижал, пригибая морду к земле.

"Неужто говорить со мной пытается? — оторопел ходок. — Ни в жизнь не поверить! Хотя, говорят, умные эти твари и хитрые до жути..."

Выпускать ящера Антаглоуф не отважился — это ж не дикарь и не нечисть даже, а вообще бездушная скользкая гадина. Ходок отвернулся и шагнул к следующему стойлу, как вдруг услышал тонкий пронзительный свист на одном тоне, хриплый клекот, нудящий писк, рык, ворчание и дробный стук. Метнувшись назад, увидел, как ящер, стрекоча на все лады, буйствует в клетушке, с налету колотясь о стену твердой головой и лапами. Взбесился с горя!

Однако, едва завидев возвращение Антаглоуфа, ящеролюд свое безумство тут же прекратил. Приблизился к решетке и неотрывно, словно испытующе, воззрился нагноенным глазом на ходока. И опять заиграл гребнем.

— Так ты, пакость, меня стращать надумал? — догадался Антаглоуф. — Дескать, если не выпущу, то на твой визг все разбойники набегут? Ишь, болотная скотина! Ну, ума у тебя, я надеюсь, хватит... Чтоб смирно сидеть и на людей не бросаться! А то, гляди, живо голову откушу!

В подтверждение своих слов ходок заскрипел куда жестче, чем ящер, и захрустел перегрызаемыми деревяшками. Ящер смотрит, смотрит и пофыркивает.

Где-то в загоне душераздирающе завизжали и запричитали, раздался утробный рев и звуки частых ударов. Отражатель выскочил в проход и был неприятно потрясен: белый дикарь, забыв о молчаливых наставлениях Антаглоуфа, вырвался из стойла и теперь таскал за волосы худенькую молодую рабыню, то и дело возя ее лицом по полу. Несчастная что было сил отбивалась и верещала, но дикаря, похоже, это распаляло еще пуще.

— Э! Отпусти ее, живо! — вмешался ходок. Его слова, конечно, действия не возымели: дикарь, не обращая на своего освободителя никакого внимания, продолжал увлеченно сдирать остатки лохмотьев с невольницы. Подскочив к нему, Антаглоуф двинул увечной ногой дикарю в бок и хлестанул по рукам, чтобы он выпустил девицу. Тот окончательно рассвирепел и с яростным воплем кинулся на ходока, вцепляясь пальцами в мертвецкое горло. Не долго думая, Отражатель ответил ему тем же. Дикарь бешено пучил глаза, надсадно кряхтел и сжимал руки на чужом горле все сильнее, но душить покойника — не самое умное занятие. Антаглоуф от его усилий не чувствовал ни малейшего неудобства, а вот белому людоеду от мертвячьей хватки приходилось туго. В том, что он из племени людоедов, ходок перестал сомневаться, едва разглядел узорчатую вязь шрамов на плечах и волосатых руках — с умыслом у них такое вырезают.

Людоед захрипел, лицо его посинело, глаза налились кровью, на шее вздулись багровые жилы. Закатив глаза, мыча и содрогаясь, он выпустил остатки воздуха из легких, разомкнул пальцы и отвалился назад. На горле четко отпечатались кровяные пятна, а под бездыханным телом разлилась лужа.

Брезгливо отступив от нее, ходок направился к стойлам черных. Посмотрел на дикарей пытливо, но они, явно впечатленные примером, забились подальше в клетушки, всем своим видом показывая, что будут слушаться. То-то же, ишь, волю почуяли.

Откуда-то возник Данкаут, поспешно осведомился:

— Ты как тут, справился? Зачем этих-то, горных, выпустил? Они же — совсем зверье.

— Я тебя где оставил, а? — Ходок сердито ответил вопросом на вопрос. — Я-то управлюсь, а ты мою сестру побереги!

В каком-то стойле хрустнула разбитая решетка, и в проход осторожно высунулась голова ящера. Огляделась и убралась обратно — умная тварь, по всему судя.

— А это что? Э... Неужто тисард?! — поразился Данкаут, кончиками пальцев дотрагиваясь до пересохших чешуек на лбу. — Зачем ты?.. Ну ты... Вообще уж! Этого еще не хватало! Болотного гада!

— Он смирно сидит, никуда пока не лезет, не бросается. Если б я его не выпустил — он бы полкараула взбаламутил. Ты слышал ведь, как он бушевал?

— Слышал, как не услышать... Думал, помирает кто-то. Ладно, сам с ним разбирайся. Я, если что, с ящерицей по-свойски поговорю, — охотник похлопал себя по поясу, где висел нож, и отошел к сестре ходока-покойника.

Закончив отпирать стойла, Антаглоуф окинул загон беглым взглядом и обратился к рабам:

— Я сейчас зайду во второй... такой же сарай и выпущу там других. Отсюда пока — ни шагу! Никто! Не приведи Всевышний, если вы отсюда хотя бы нос высунете! А уж если друзей моих тронете — умрете страшно, и после смерти покоя не сыщете! Как вшей передавлю! Я могу — вы видели. Когда придет время — позову, и тогда уж всей толпой, дружно — наружу! Не мешкая! Ладно, я быстро. Всем ждать!

Ходок поучительно оскалился и юркнул за дверь. Крадучись, пригнувшись, на полусогнутых ногах — припадая на левую. На счастье, больше никаких внезапных встреч не последовало.

Двери второго загона очень удачно выходили на противоположную сторону от главного входа в лагерь. Антаглоуф уже почти совладал с крюком-запором на них, когда в его разум вновь беспокойно постучалась чужая мысль:

"Обнаружено загрязнение среды. Загрязняющее вещество: нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет."

Что за?..

Но раздумывать об этом было некогда, оставались дела намного важнее. Отражатель наконец взломал запор и проник в постройку.

Там — все так же, как и в первом загоне: проход, клетушки... Эти, правда, еще меньше. У входа дремал седой всклокоченный разбойник. Он испуганно вскинулся на шум, но Антаглоуф уже наметанным ударом в висок отправил мужика досыпать. Ну, и дальше — погрызть решетку, успокоить раба, втолковать ему, чтобы тихо сидел, и к следующему стойлу...

Увы, среди невольников тут чаще всего попадались женщины — ходок-то рассчитывал, что в драку вступит побольше народу. Ну да и ладно, главное — сумятица, чтобы разбойники растерялись... А там, может, и те рабы вступят, которых держат в лагере у входа.

Освободив всех, Антаглоуф дал им новое наставление: чтобы чуть подождали и выбегали. Выдал пару ножей, из кусков решеток соорудил несколько дубинок и заточенных зубами кольев. Не бог весть что, но все же подспорье.

Так же украдкой вернулся в другой загон. Вооружил ломаными жердями и тамошних рабов. Ну, вот и все. Вот и все...

— Вы с Кейрини сразу назад, ни во что не ввязывайтесь, — предупредил ходок Данкаута. — Береги же ее, смотри! А я тут этим гнидам устрою... побоище, ха! Чтобы за вами они сразу не прыснули.

Первым на волю из смрадного стойла выскочил, дико хохоча и размахивая палкой, тщедушный рослый мужик. За ним лавиной рванули остальные. Тут же высыпали рабы из второго сруба, бросились кто куда. Больше — к задним воротам, на которые им указал Антаглоуф. А ящеролюд, зашипев, как тысяча змей, почему-то метнулся к главным. Врезался по дороге прямо в какого-то ошарашенного южанина, сбил его с ног мускулистым хвостом, разорвал острыми зубами мягкое человеческое горло. Подпрыгнул, полоснув когтями по лицу одного из подоспевших на выручку, а дальше, видимо, осеняя вялость сказалась: хищника мотнуло в сторону, жилистые ноги подогнулись. Однако он сумел извернуться и дернуть к ограде рынка. За ним, похоже, махнула тройка человек — с баграми и сетью. Что там было дальше — ходок не увидел.

За ящером туда же побежал зачем-то и один из черных дикарей. Успел размозжить кому-то голову, раздробить плечо, но потом его приняли на копья. Черный страшно, мощно гаркнул, швырнул в одного из убийц свою палку и, кажется, выбил тому глаз. Потом выгнулся и затих — с тремя сквозными дырами в теле долго не живут.

Антаглоуф сам уже спешил туда, держась, однако, в отдалении. Нечего в самую гущу лезть пока.

У главных ворот гневно и смятенно заорали пришедшие в себя от такой наглости разбойники, стали созывать кого-то. Погнались за ускользающим товаром, вот тут-то Отражатель их и встретил. Раскрутил шест — до чего ж сподручно им махать, если тяжесть тебе никак не мешает! И принялся направо и налево угощать бегущих, сам отступая к толпе невольников. Хорошо, что рядом кто-то из них тоже пытается драться — на ходока особо пока никто не наседает.

Черная баба разошлась в бою на славу — кто бы подумал, что женщина, да еще и такая тучная, так биться может. Враги отлетали от нее избитыми и переломанными, некоторые после и встать не пытались.

Еще Антаглоуф заметил двух с виду чахлых невольников, которые, прижавшись спиною к спине, лихо орудовали ножами — не иначе, уже у разбойников отнятыми.

И все же в этой свалке беглым рабам никак не одолеть. Очень уж много врагов. И не какие-нибудь там рыбаки и охотники, а настоящие каторжники и наемный сброд. Да и не с наскоро выломанными дубинами, а при железном оружии, и не в драные лохмотья обряженные, а в куртки и даже кольчуги.

Ну, так победа Антаглоуфу и не нужна. Лишь бы времени чуть-чуть выгадать, чтобы сестру отсюда подальше увели...

Ловить невольников ринулась целая орава, и сейчас она стремительно ломилась навстречу ходоку и его невольным соратникам. Будь он живым — может, уже зуб на зуб не попадал бы от страха, тряслись бы поджилки. А так — хочется только сохранить себя, чтобы еще раз сестру увидеть.

Ходок резко дернулся с места, устремляясь к врагам — так резко, что хлопнул пустым спереди сапогом. Не сразу понял, что движется сейчас намного быстрее, чем когда-либо: вопли раненых, топот и звуки ударов растянулись, стали густыми и низкими. Антаглоуф видел, как заходится в тягучем крике конопатый наемник, как медленно ходит вверх-вниз его язык, как опускается кадык, как вылетают изо рта брызги слюны. Понимал, что так не бывает, что за миг нельзя с полсотни шагов отмахнуть, и что слюни очень уж долго до земли летят — ходок уж успел троих своим шестом свалить, пока плевок падает. Это как так, а?

Поднырнул под руку следующему разбойнику — он, казалось, так и застыл в нелепой позе, чиркая ножом по чужой груди, и капли крови с клинка слетали вяло, как бы нехотя. Ходок щедро приложил ему локтем под дых, перехватив шест одной кистью, замолотил по рыхлой роже кулаком — кожа сминалась, запоздало спружинивая. Под ударами мужик размеренно выводил: "У-у-у-у-у ..."

Ну, хватит с ним — сейчас тоже начнет падать, пора к другим. Деревяшка порхает, мечется в неживых руках, охаживает врагов по чему попало, веско лупит по немытым телам...

На одном замахе Антаглоуф не рассчитал силы: шест, зацепившийся за чужое колено, вынесло из пальцев. Там, куда он улетел, стал нарастать хрюкающий вой — не напрасно, значит, упал, приласкал кого-то.

Пришлось вытаскивать топор. Антаглоуф разогнался до того, что смог, когда выходило, на бегу уворачиваться от плывших в воздухе ошметков плоти, брызг крови и слюны, выбитых зубов, комьев взбитой грязи, каких-то щепок... Сам воздух, правда, неожиданно стал очень плотным, приходилось проталкиваться сквозь него, как через кисель. За Антаглоуфом из его следов неспешно вспухали облачка земли. И увечная нога подводила, упираться ей было сложно. Но железо воздушную гущу рассекало исправно. Глухо бормотало и пело в ладони крепко сжатое топорище.

Все наружные звуки пропали — точнее, слились в какой-то зудящий гул, который накатывал волнами. Вот сейчас еще этому отвесить... Эх, как красиво кто-то конопатого швырнул — залип над землей, сейчас в бедро другому врежется. А вот струйка крови — ну и демоны с ней, пусть пачкает.

"Внимание, двукратный перегрев, — безмолвно оповестило в голове. — Дальнейшая активность может привести к повреждению синтоида. Рекомендуется срочно завершить форсирование аналитических подсистем и двигательных цепей."

Механическая мысль вещала о большой опасности, но остановиться Антаглоуф не мог — навалятся, сомнут, догонят Данкаута и сестру... Никакой колдун не поможет.

Топор описал дугу и рухнул на ключицу чумазого коротышки в нагруднике из дубленой толстой кожи. Свободной рукой ходок выхватил нож, сразу оставил его в чьей-то печени, потянулся за другим, который болтался в петле за пазухой... Так, похоже, он выпал где-то. Ничего, еще были, нарочно же побольше набрал...

И левая рука повисла плетью. Пальцы безвольно разжались, выронив только что обнаруженный нож. "Произведено отключение левого манипулятора, — сообщило изнутри. — Причина: перегрев оборудования, способный привести к его повреждению. Запустить манипулятор принудительно?"

"Да, да, да, скорее же!" — взмолился про себя Отражатель. Что-то ударило в спину, дернуло слабым ощущением вреда — замешкался, вот и достали. Антаглоуф подхватил выпавший нож и отмахнулся им в ответ. Гул рядом сделался громче — попал, выходит.

Теперь звуки начали возвращаться, разделяться — мертвячье тело теряло прежнюю резвость. Вот уже слышны отдельные крики и хлопки — протяжные, небывало перекатистые, но различимые. Даже чей-то далекий визг из общего шума выпал.

Прямо на глазах неживая кожа на кисти пошла желто-белой коростой и вспучилась волдырями, от них повалил вонючий дым. Куртка тоже, оказалось, тлела. Но нож рука все еще не выпускала — это было главным.

Внутри ходока словно текло жидкое пламя. Еще немного — и прожжет плоть и кожу, выльется наружу, спалив хлипкую оболочку. Тогда — конец.

Антаглоуф неистово вскричал от нахлынувшей безысходности — те, кто был рядом, аж похватались за уши. Из груди его поднялся какой-то неясный всплеск, ходок срыгнул то, в чем варился внутри него съеденный песок, и плюнул в хорошо снаряженного разбойника. Дальше было то, чего он никак не ожидал: упыриная отрыжка несколькими каплями попала на лицо и руки каторжника, и там сразу расцвели глубокие безобразные язвы. Мужик заревел и принялся тереть лицо ладонями, выпустив копье. Тогда ходок увидел, что несколько капель его плевка прожгли и древко оружия, оставили на куртке дыры с рыжими краями и даже — вот ведь! — оплавили железо кольчуги, из-за чего несколько колец разошлись. А брызги, упавшие на землю, оставили там ямки-червоточины.

Помимо нестерпимо кипящего жара, ходока теперь снедал и лютый голод. Ничего, ничего, поесть он всегда успеет, еда-то под ногами всегда, лишь бы не сгореть в бою...

А эти-то разбойники оказались совсем не робкого десятка... Жалко, как жалко. Или просто ничего не успели понять? Тем более — в этой суете.

Позади что-то тренькнуло, и слева из груди Антаглоуфа вылез тусклый заточенный стержень. Неужто... арбалетная стрела? Тогда скорее к арбалетчику, если такая штуковина в голову прилетит — вечный упокой настанет!

Рванувшись туда из последних сил, Отражатель вдруг споткнулся на ровном месте, пролетел шага на четыре вперед и с размаху ухнул в грязь. Стрела чиркнула где-то совсем близко. Что такое?

"Произведено отключение правого шасси, — сказали в глубинах разума. — Причина: перегрев оборудования, способный привести к его повреждению. Запустить шасси принудительно?"

— Да, драть тебя ящерами! — взъярился Антаглоуф вслух. — Конечно, да! Сотню раз да! Демоны б тебя забрали, поганая мертвячья суть!

Он почувствовал, что нога снова шевелится, и, вскакивая, оробел. Вурдалачье проворство сошло на нет, оставив взамен себя только немощное тело, наполненное огнем и ненасытным тленом Преисподней. Кожа на руках — глазам не поверить! — стала не мучнисто-белой, как раньше, а лазоревой, словно бы небесным соком налитой. Кое-где ее покрывала серая хрупкая корка. И дымится все, пузырями идет и дымится...

Тело повело влево, но ходок удержался. Все-таки трудно стоять без половины ступни. А ведь только что носился... как угорелый. Как так?

Двигаться сейчас Антаглоуф мог только рывками, дергаными, размашистыми. Топором отбивался он теперь больше наудачу, чем прицельно. И хоть арбалетчика удалось надежно уложить, хоть разбойники теперь с ходоком осторожничали, он прекрасно понимал: сейчас на выручку явятся вот те трое-четверо, у которых копья и рогатина, и поднимут мертвеца на острия. Там уж хоть колесом вертись — не слезешь, а голову споро снесут.

Как же быть-то... Отойти к воротам он уже не успевает. Разогнаться не выйдет — жар сожрет изнутри. Если бы как-то их всех оглушить, хоть на пару мгновений...

Тут почему-то взбрела дурацкая мысль — на сей раз своя, родная. Но отчего ж не попробовать... Хуже-то вряд ли будет. Эк ведь уши-то иногда зажимают!

Не дожидаясь молодчиков с копьями и рогатиной, ходок со всех сил потянул в грудь воздух. Вбирался он, как оказалось, только через нос, поэтому рот Антаглоуф разевал зря. Через кожу тоже тянуло, но это ходоку сейчас без толку было, поэтому такое он постарался пресечь.

От натуги нос лопнул, с треском разошелся посередине, явив прежнюю длинную щель. Края раздались, задрожали, нос, наверное, на два пальца раскрылся... Воздух, оказавшись в напухшем под горлом зобе, словно бы сжимался, уплотнялся, слеживался, как солома в тюфяке.

Потом зубы вовлеклись куда-то в челюсти, в гортани поехали пластины и трубки, выпирая даже из-под кожи, и Антаглоуф наконец крикнул — отрывисто, резко, одним разом.

Крик грянул, как горный обвал, разорвал мертвецкие щеки изнутри, как гнилую холстину. Был он такой силы, что живых рядом отбросило в сторону. Упав, они уже не поднимались. Из ушей у них текла кровь — как и у тех, кто стоял подальше. Там бессмысленно шатались из стороны в сторону и озирались. Кто-то колотил себя по уху, как бы выбивая воду, и громко, однообразно завывал, кто-то гнусно ругался, кто-то неразборчиво звал другого по имени, кто-то жалобно переспрашивал: "Что? Что?"

Получилось, значит. Немногих, но оглушил! Теперь — живей назад, к малым воротам! И в лес, в лес, окунуться с головой в озеро и лежать на дне, гасить загробный пламень!

Однако... У тех ворот, как выяснилось, сбилась толпа из рабов и сторожей, успевших обойти рынок. Разбойники сильно не лютовали, товар все же береги, но сильно не церемонились — на земле валялось несколько растоптанных или изрубленных тел, слышались стоны, яростные выклики и вопли, полные боли и отчаяния. Не пробиться, а сзади опять паскуды эти, с копьями!

Антаглоуфу показалось, что он вновь не по-человечески ускорился, но спустя пару мгновений он понял, что это люди — и рабы, и наемники — вдруг как-то растерялись, замялись бестолково. Кое-кто попросту угомонился посреди драки, и вместо того неуверенно крутил головой.

Ходок оглянулся на преследователей и даже вроде обомлел: они тоже встали, как пришлось, и скованно переминались взад-вперед. Один — как раз тот, который с рогатиной — странно дергался, видно, стараясь совладать с собой. Другой потоптался на месте, всхлипнул — и разрыдался в голос! По лицу, неумытому и грязному, градом лились слезы, стекали по заросшим щекам, и мужик неуклюже растирал их рукавом. Ему вторили еще несколько разбойников — как тех, кто бежал от главных ворот, так и тех, кто оставался у малых. Они, правда, так не заливались, только смаргивали влагу и жалостливо хныкали. Тощий хмырь в протертой куртке воздел руки к небу, показывая драные локти. Закружился на месте и взмолился-запричитал нараспев, заходясь от восторга: "Какая красота! Вы смотрите, какая красота!" Весь его облик изображал такое невыразимое упоение небесами и солнцем, что ходоку бы, наверное, сделалось дурно, не будь он покойником. А дальше... кто пустился в пляс, дикий и безумный, кто запел, взявшись за руки, кто кувыркался на пожухлой траве, кто напал с ножом на частокол, пытаясь его своротить... Черная женщина, забыв о врагах, вопила и сдирала с себя что-то невидимое. Толстозадый храбрец носился кругами, сбрасывая одежду и вдохновенно бранясь почем зря. Какие-то из разбойников не поддались помешательству, но сделались тихими и вялыми, как сонливый ящер. Все так же стояли и глазели по сторонам, пялились огромными буркалами. Зрачки — что медные монеты, полглаза перекрывают.

Ладно, им-то можно, а вот ходоку глазеть некогда — кто их знает, когда опомнятся и снова биться полезут. Такая толпа, такая свалка... Как только обойти успели. Лишь бы Данкаута с Кейрини там нигде влипнуть не угораздило, лишь бы охотник просьбу выполнил...

Антаглоуф с опаской протолкался через скопище рабов и их врагов, изредка уворачиваясь от особенно рьяных богомольцев и горестных плакунов. Настолько он был обескуражен таким поворотом дел, что обращал внимание только на резкие взмахи рук, не пытаясь вникать в происходящее. Свихнулись — и пусть. Кейрини не с ними. Она должна быть уже далеко.

Но, протиснувшись к распахнутым створкам, ходок понял, что творилось с живыми. И как раньше не догадался-то? Хотя нет, кто ж мог подумать, что молчуны сюда сами явятся. Сюда, к рабьим торгам.

Серые увальни стояли смирным полукругом, будто их никак не волновала орава вооруженных мужиков. А было их, молчунов, куда больше, чем в прошлый раз. Десяток, а может, и свыше. Антаглоуфу о том, чтобы они такими большими ватагами из лесу выходили, никто не рассказывал.

Среди исполинов Отражатель неожиданно узнал и того, трехглазого, который выдыхал на ходока свою приторную вонь. Пусть серые все на одно лицо, но шрамы на щеках у него больно уж броские. Это он других привел, что ли? Подруга-то их, которую Антаглоуф из каравана вызволил, не здесь? Вроде не видно.

Ребра молчунов мерно вздымались, по коже стекали белые струйки. Легкий ветерок пригнал волну уже знакомого запаха — той самой молочно-травяной сладости.

А ведь тут и другие есть, у кого не бельмо на лбу, а зрячий желтый глаз! Смотрят на людей, помаргивают всеми глазами сразу, а то и полностью затянут их прозрачным третьим веком. Непростые они какие-то.

Знакомый молчун поднял руку и показал ходоку средний палец. В другой обстановке Антаглоуф бы оскорбился, но сейчас было как-то не до того. Да и вряд ли серокожий гигант подразумевал под таким жестом то же, что и люди в деревнях. Скорее уж... да, точно, он на солнце тычет. И что бы это значило?

Так... Морщинистый палец с почернелыми суставами указывает попеременно на солнце и... И направо! Стало быть, на запад! На запад уроды с его сестрой ушли, наверное!

Отражатель благодарно кивнул трехглазому верзиле и медленно, тяжко побрел туда, куда показывали. Сухая трава тлела под обугленными сапогами, трещали на теле две кожаных куртки, нетвердо ступала поврежденная нога, мир окутывался дымом. В животе разверзлась огненная бездна. А на безудержную механическую тревогу, которая металась внутри упыриной головы, Антаглоуф уже перестал отзываться.

Далеко уйти не успел — из подлеска выскочило шестеро местных, до рассудка которых, похоже, незримые тенета молчунов добраться не успели или не смогли. Явно не рабы — в таких кожанках-то и с оружием. Взгляд у всех мутный, движения неловкие, смазанные, но видно, что сброд-то этот в здравом уме. Шестеро... Как много.

Высокий кучерявый каторжанин, ни слова не говоря, остервенело скалясь, напрыгнул на ходока, занося широкий клинок. Антаглоуф из последних сил увернулся, перекатился в сторону и приподнялся, опираясь на колено. Беда...

Нужно разогнаться... Нужно, нужно! Пусть и сгорит потом — все лучше, чем так помирать второй раз!

Очевидно, тело все-таки откликнулось на мольбу — от следующего удара Антаглоуф ушел куда бойчее. Шум теперь не распластывался низким гулом, но быстроты вполне хватило, чтобы, поднимаясь, поймать руку кучерявого, сломать ее и забрать тесак. Или меч? Неважно.

— Давай, ублюдки, налетай! — скрежетал Отражатель, потрясая оружием.

— Уходи, погань, нас не трогай! — затараторил самый пузатый. — Не трогай нас!

— Какое там "уходи"! — взревел вдруг плечистый, кривой на один глаз разбойник. — Он сколько наших перекалечил! Он — вроде тот ведь! Нас товара лишил! Сдохни, гниль лесная!

— На куски порвем, если сам в пепел не рассыпешься! — сипло поддержал его кучерявый, баюкая увечную руку. — Вижу, урод, как тебя солнце жжет! Ажно посинел! Сдохни, сдохни, падаль!

Не убоялись, значит, бывалые каторжники. Может, от помутнения? Ведь сейчас мертвец куда страшнее, чем той ночью, когда уродов выпускал!

А это там что мелькает? Серое? Молчуны решили подсобить? Раньше-то не могли? Вовремя. Ну, и на том спасибо...

Деревянные дубины, которые держали двое противников, для мертвеца почти не опасны — ну, только голову поберечь, конечно... У третьего — круглый булыжник или железный шар на палке. Это уже страшнее.

Сосредоточиться на других ходок не успел, потому что на него налетели всем гуртом. Антаглоуф опять избегал замахов, подныривал под руки, вертелся, ставил подножки... Получал удар за ударом, глубокие разрезы, колотые дыры. А молчуны все никак не подходили.

Мир качался в зыби бесовского жара. Кто-то вскрикнул — подпалило и его. Горели нательные штаны. Пузырилась на кистях лазоревая кожа, каменела сплошной коростой...

"Внимание! ВНИМАНИЕ! Критический пере..."

Тьма. Небытие.