Прототип бога (главы 1 - 9)

И еще плачет кто-то опять — может, девушка та, которая перед Антаглоуфом ехала?

В деревне тоже шумят, кто-то глотку дерет, протяжно вопя: "Уродов привезли! Уродов привезли! Бегом смотреть!" Ну да, такое представление приехало, редко увидишь. Конечно, сейчас все от мала до велика к повозкам подтянутся, а потом еще будут по соседним поселкам два года хвастаться — тамошним жителям ведь не так повезло.

Из ворот, и в самом деле, высыпала толпа народу. Надсмотрщики забеспокоились и, ворча, побрели к повозкам с невольниками — раздавать тумаки ребятне и отгонять особенно рьяных зевак.

Окружили, тыча пальцами и возбужденно обсуждая, у кого там, что и откуда виднеется. И на кого какой урод походит. Антаглоуф услышал только что-то про рыбу и про печеные клубни. Кто-то, не сдерживаясь, громко хохотал, женщины хихикали и ахали, мальчишки свистели, дети помладше ныли, прося, чтобы родители провели их поближе к решетке. Сквозь гвалт толпы опять прорвалось глухое рыдание.

Антаглоуф отошел от решетки, притулился в углу. Сидел и изучал тех, кто пялился на него сквозь прутья. Ни одного грустного или сочувствующего лица — на всех только любопытство, злобная радость и страх пополам с отвращением. Какой-то пьяный смельчак, загоготав, метко швырнул в ходока булыжник и тут же получил в ухо от охранника. Отражатель почувствовал, что камень рассек неживую кожу на лбу, и прикрыл ссадину рукой — мало ли что. Но из-под кожи пока ничего не полилось.

"Дурачье, — беззлобно подумал Антаглоуф, рассматривая руку, которой протирал лоб. — Рожей я не вышел, видите ли. Радуются, что ли, что сами не такие? Так это в наших краях... По-разному бывает. Сейчас, конечно, не как в старые времена — меньше уродов рождается, но иногда случается же. Так что дети у них такими могут быть, или внуки, например... Если уж выжил и если ясно, что разумный и что работать может — камнями-то зачем?"

— О, ты глянь, глаза-то у этого! Будто смолой залили! — толкнул приятеля в бок парень в серой рубахе, неряшливо заправленной в штаны. — Бывает же!

— Да что ты на него вылупился, смотри вот, какой там зубастый! И пальцы из плеч! Пойдем-ка туда лучше!

Деревенские, наверное, бы до самой зари так и шатались от клетки к клетке, но надзиратели все-таки желали отдохнуть с дороги, потому принялись разгонять толпу. Люди понемногу схлынули обратно в ворота, оживленно гудя, удивляясь и прицокивая языками. Потом вернулись несколько парней, притащили с собой два бочонка, десяток корзин, освежеванную тушку какого-то зверя и несколько объемистых тюков, то ли шкуры, то ли холсты — плата за зрелище. С лысым у них уговор был, не иначе.

Сумерки застыли, как охолодевший студень, превратились в вязкую осеннюю ночь. Ужин был съеден, брага выпита, невольники тоже накормлены — даже Антаглоуф впервые после того, как умер, снова попробовал человеческой пищи. Караванщики, выдыхая облачка пара и кутаясь в рогожи, укрыли клетки грубым полотном, поставили походные шатры, набились под навес. Некоторые легли у костров, соорудив там настил из веток. В рабьих клетках, должно быть, все уже спали. Только в одной кто-то возился и утробно подвывал, от чего Антаглоуфу становилось не по себе — кого же там держат-то?

Дозорными в лагере оставили двоих — судя по голосам, как раз рыжего и чернявого, которые днем ловили ходока в кустах. Антаглоуф заметил, что слух у него стал тоньше, чем был до гибели у ручья. Вроде бы, те двое не так уж близко сидят, шагах в двадцати от повозки ходока, а ведь как будто совсем рядом разговаривают. И треск сырых дров, которые в огонь подкинули, не мешает.

— Они, значит, там в трактире гуляют, а нам здесь коченеть! Без выпивки, без баб! И не отоспишься даже! — гнусаво жаловался товарищу рыжий. Нос у него заложило, что ли.

— Ну так что ж, по очереди стережем, — невозмутимо отозвался другой. — Слушай, кстати, посиди тут пока один, ладно? Ну, час-полтора всего.

— С какой это радости? — возмутился рыжий. — Ты чего, вообще уж сдурел, а? Не буду я в одиночку тут корячиться! Гляди-ка, чего удумал, а.

— Тут, видишь, дело такое... — чернявый слегка замялся, высморкался свистяще и громко сплюнул. — Я нынче прикупил кое-кого. Ну, в деревне-то этой.

— Никак девицу? — понимающе гоготнул собеседник.

— А то как же. Девчонка в самом соку, только в возраст подходящий вошла, самое то... Бледна чересчур, правда, я люблю, чтоб кровь с молоком... Ну, зато на мордашку вроде ничего. В деревне сказали, дескать, два хмыря каких-то ее утром продали, сильно торопились...

— А чего за хмыри-то? — обеспокоился рыжий. — Часто тут промышляют?

— Не, наверное, по случаю девчонка им досталась... Наш-то кусок не заберут, поперек горла им встанет.

Антаглоуф, до того равнодушно слушавший разговор надзирателей, резко встал и прижался лбом к прутьям. Много ли здесь случайных прохожих, которые молодую девушку на продажу ведут?

— Ну вот, деревенским-то она зачем? — продолжил чернявый, кашлянув. — Работница из нее никудышная, а едоков и так хватает. Взяли-то у тех хмырей только потому, что они очень уж мало просили, цена бросовая. Хотели на торги отправить до зимы, а тут как раз мы подвернулись. Ты представь, в деревне-то божились, что нетронутая она пока! Вот и выменял я ее, шесть с полушкой мер лудильного олова дал, полгорсти стекольных самоцветов, две шкуры... Вначале думал, на рынке получше сторгуюсь, а потом решил — когда еще такой случай выпадет, нетронутую-то взять! Вот и употреблю ее раз эдак с дюжину, затем продам. Пусть дешевле, зато хоть приятно вспомнить будет.

— Ну, раз уж так... Сходи, но пошустрее как-нибудь, а то увидит хозяин, что один я дозор несу — не миновать нагоняя, еще и заплатит меньше... И мне тоже дай с ней позабавиться. За доброту мою, значит.

— Уж дам, конечно, для друга-то не жалко. Но только после того, как я с ней хорошенько отдохну, не обессудь.

— Да мне вообще разницы нет, хоть всему вельможному разврату ее научи. Надоело тут до колик, будто монах какой. Целых две луны в охранении безвылазно. Хоть одну ночку-то по-человечески скоротаю.

— Пойду тогда, прямо сейчас в деревню наведаюсь, — сказал чернявый надзиратель и откашлялся, прочищая горло. — Я быстро, одна нога здесь, другая — там.

— Давай-давай, пошевеливайся, стрелой лети, — с усмешкой прогудел рыжий. — А то еще кому продадут!

Захрустела хвоя под сапогами — раз-два, раз-два... Потом раздался стук в ворота. Створки скрипнули сразу — никак чернявый там прежде сговорился. Антаглоуф, старательно давя в себе страх, растерянность и злобу, взялся обеими руками за железные прутья, попытался раздвинуть их в стороны — не поддались, конечно. Как же, толщины-то не такой уж и малой. Хоть и сильнее мертвец, чем живые — не справиться ему.

Выбивать засов Антаглоуф не взялся — вставлен он в клетку с умом, упоры стоят. И шуму много будет, а надо бы потише... Потом уж можно будет попробовать, если иначе совсем никак... Но до того — не стоит. Зарубить ходока в клетке и калека бы смог.

В углу чернела какая-то штуковина. Антаглоуф нагнулся и поднял булыжник, которым в него швырнул деревенский весельчак. Голод внутри тотчас же напомнил о себе, и ходок быстро разжевал камень. Решение пришло само собой — если уж булыжники ему по зубам...

Грызть железо оказалось гораздо труднее, оно не трескалось с первого укуса, а лишь немного проминалось. Но чернявый, по счастью, приврал о том, как поспешит, и подточить прутья к его приходу Отражатель успел. Или почти успел.

Створки ворот снова заскрипели, оттуда донеслась возня — открыли, верней всего, еле-еле, протиснуться не получалось. Приглушенная брань, еще скрип, звук шлепка, шуршание одежды, сдавленное мычание — и снова хруст хвои. На сей раз — не размеренный, сбитый. Две пары ног ступают. Привел он все-таки девушку.

— Сильно орать не будешь — уберу руку со рта, поняла? Люди спят все-таки, — сипло прошептал чернявый, стоя шагах эдак в семи от клетки Антаглоуфа. Видимо, девушка как-то показала, что согласна, потому что надзиратель сразу продолжил:

— Вот и славно, вот и умница... Если будешь слушаться, не ударю ни разу. Эй, мы тут рядышком побудем, хорошо? Ну, в кустах где-нибудь за повозками. Плащ вот расстелем...

Рыжий что-то неразборчиво пробурчал в ответ, рядом опять зашуршали, девушка всхлипнула, а чернявый просипел недовольно:

— Ну, чего сжалась вся? Сказал же: будешь слушаться, бить не стану!

— Холодно... — ответила она и шмыгнула носом. Хрипит, тоже простудилась... Но голос все равно такой знакомый... Да и как не узнать, если с детства ее потеплее укутывал, когда она это говорила?

Ходок сел на пол, легонько приподнял полог, которым занавесили клетку. Со стороны костра там стоят, поэтому видно плохо, пламя мешает. Но можно рассмотреть тонкую фигурку, ростом по плечо тому мерзавцу, который ее крепко сжимает... И волосы — волной спадают на спину, хоть и свалялись уже. Темно-пепельные, как прядь на ладони, которую ему показали у ручья.

Рывком поднявшись, Антаглоуф обхватил кистями подкушенные прутья и неторопливо, уверенно развел их, налегая всем телом. Железо грустно простонало и смялось. Удивляясь своему спокойствию, Антаглоуф вылез в получившийся проем, стянув попутно с клетки и полотнище. Одним движением выпростался из-под него, чудом не запутавшись, и скользнул к чернявому надзирателю и его покупке.

Тот не успел понять, что происходит, и отлетел на пару шагов, так и не сообразив. Зато тотчас же что-то поняла девушка, которую ходок отшвырнул в сторону перед ударом. И поняла, наверное, неправильно, потому что сразу истошно завизжала на всю округу — и колдун в горах услышал бы.

Но у Антаглоуфа уже хватило бед и без этого — рыжий тоже увидел, что рабу сегодня больше не спится, и не мешкал. Вертелся, как ящерица под птичьим клювом, и не давал себя зацепить даже вскользь. Его нож, длинный, похожий на тот, каким однажды убили ходока, уже несколько раз рассек покойничью плоть, и Антаглоуф подумал, что иногда полезнее оказаться мертвым. Будь он прежним, уже истекал бы кровью. Помалу, но все-таки ослабевая.

Еще пара мгновений — не больше! — и навалятся остальные надсмотрщики. Они же рядом совсем! И с оружием посерьезнее ножа! Тогда точно не уйти — ни одному, ни, уж подавно, с сестрой. Не для того он ее искал, чтобы вновь погибнуть, да еще и у нее на глазах!

Решив, что терять нечего, Антаглоуф схватил лезвие рукой, одновременно метясь рыжему в челюсть. Успел заметить, как расширились глаза противника, и отправил его в беспамятство.

Краем глаза заметил подбегающих караванщиков, взмах нескольких рук — и он шагнул вперед, одновременно пригибаясь. Вовремя — сеть пролетела мимо.

Опять хлестнуло по ногам, и Антаглоуф упал. Но в этот раз ходоку притворяться было незачем. Разорвать тростниковую веревку — не железо гнуть.

Перевернулся, подставив подножку погонщику с дубиной, вскочил, заехал кому-то тяжелым мертвецким кулаком под ребра. Ощутил легкое повреждение над левой пяткой — у живых там сухожилие. Развернулся, схватил чужой меч снова за лезвие, рванул, распарывая ладонь — рука немного потеряла полезность, — выдернул. Перехватил было за рукоять, а потом почувствовал удар, от которого тело слегка развернуло, и с некоторой растерянностью увидел, как спереди из его правого бока выходит граненый наконечник. Убытка не побоялись.

Потом копье вывернули из тела, и ходок сразу понял, что произошла утечка охлаждающего агента. В следующий миг за спиной заорали так, как будто кого-то там заживо ели лесные безголовики. Один из караванщиков еще попытался сунуть Антаглоуфу ножом в бок, но разжал пальцы на полпути, и клинок воткнулся в утоптанную землю у ног ходока. С плавным шорохом все отшатнулись от него на пару шагов, и стало почти тихо. Лишь охал и стонал покалеченный.

Антаглоуф поднял голову. Почему-то теперь, когда костер оказался за спиной, мертвые глаза видели в ночи даже острее, чем при его свете.

Караванщики, толкая друг друга, разошлись еще дальше, таращась то на ходока, то на хнычущего человека, который сидел на земле и пытался закатать штанину, то на большую грязную лужу, на краю которой сейчас и стоял Отражатель. Посмотрел туда и он. В луже лучистыми звездами застыли льдинки размером с детский кулак. Застыли и ощетинились во все стороны тонкими прозрачными иголками.

А вот и копье рядом валяется — наконечник тоже в наледи, как будто его на морозе в прорубь окунали. На самом далеком севере, где по рекам зимой ходить можно...

Так вот почему Привратница говорила про холодную кровь! Одна капля ледяной шар в луже выращивает! Вот что течет из покойника...

И тому крикуну, по всему видно, на ноги брызнуло, когда другой из ходока копье вырвал. Воду хорошо проморозило, мясо — могло и до кости. Тут и немому впору заорать.

Все в том же молчании Антаглоуф отошел чуть в сторону, огляделся. Услышал неподалеку всхлип ужаса, явно женский, метнулся туда. На полпути замер, как громом пораженный, и уже не спеша подошел к той, которую спасал. Присел рядом и начал распутывать на ней сетку, бездумно перебирая мертвыми пальцами.

Это была не она. Не его сестра. Перепутал в темноте. И голос перепутал, не помог мертвячий слух. Все зря. Чуть не упокоился — зря.

Тут же опамятовался, сбросил дурные мысли, даже головой тряхнул. Как это — зря, когда человеку помог? Она ведь тоже чья-то дочь, может, и сестра... Разве это дело — людьми торговать?

К лучшему, что обознался. Если бы не это — кто знает, хватило ли бы духу, чтобы из клетки на помощь сбежать...

Позади зашевелились, и ходок вспомнил, что оставил за спиной врагов. Встал, с достоинством отряхнул одежду, засунул пальцы в рану — не почувствовал ничего, остановилась холодная кровь — и с показным удовольствием их облизнул, как облизывают хищники. Затем поднял с земли камень, подбросил на ладони и откусил от него половину — как бы смакуя, широко разевая рот, хрустя обломками и кроша их на землю. Глянул на людей исподлобья и зазвенел горлом, ровно и очень тоскливо. Скрипнул напоследок, звякнул воздухом и снова уставился на караванщиков.

Первым опомнился краснощекий бородач, чьи глаза почти спрятались под опухшими веками. Попятился назад, все больше ускоряясь, замахал двумя пальцами перед лицом по северному обычаю, едва не запнулся об свою ногу и заголосил:

— А-а! Кровопивец! Нечистый! Сожрет, сожрет! Ой, помилуй и спаси, ой, помилуй и спаси!

Антаглоуф не слишком понял, почему он кровопивец, если камень съел, но итог его вполне устроил. Особенно учитывая, что другие караванщики дружно разделили ужас бородача и ринулись к деревенским воротам — кто развернулся и так побежал, кто отступал спиной вперед, не решаясь отвести взгляд от ходока, кто вообще удирал едва ли не ползком... Оттащили и невезучего. Бородач, который оказался у ворот первым, уже вовсю молотил по деревянным створкам, требуя пустить его внутрь. С обратной стороны слышалась только испуганные отказы — частые, скороговоркой.

Дождавшись, пока остальные отойдут, ходок наклонился к девушке и сказал тихо, чтобы только она слышала: