Прототип бога (главы 1 - 9)

Ростом почти в полтора раза выше человека, при том — кряжистый, от чего даже приземистым кажется. Руки, ноги, торс — в буграх тугих могучих мускулов, так и ходят они под дымчато-серой кожей, пусть и застыл исполин почти неподвижно. На бедрах — что-то вроде повязки из облезлой шкуры и побуревших прутьев. Плечи тоже укрыты шкурой — непонятно, с какого зверя ее сняли, тонкая, с длинной пушистой шерстью. Цветом — и не поймешь, местами очень белая, а местами — и не мех как бы, а лесная кочка, землистая, всяким сором, листвой и веточками покрытая. Чтобы не спадывала, скреплена такими же прутьями. Ими же перевита грудь великана — вроде даже узор какой-то выплетен. С головы свисают черные космы — целая грива. В них запутались желтые и багряные листья, и поэтому голова больше походит на диковинный пень, поросший черным мхом.

От шкуры на плечах исходит легкий парок — почти как от самого Антаглоуфа. Неужели тоже жарко на таком холоде, да еще и в одной накидке?

Левый кулак сжимает древко огромного копья — чуть отесанное молодое деревце с осколком валуна, прикрученным к обломанной верхушке. В кулаке — три пальца. Раз, два, три... И три тусклых желтых глаза на грубом скуластом лице, точно вырубленном из сырого чурбака. Раз, два, три... Глаза одновременно мигнули, затянувшись быстрыми пленками век. Два — как и у людей, а один — на лбу. Два, три...

Молчун. Риглакор. Лесной нечеловек.

Нет, не ошибешься никак, пусть раньше такого никогда и не встречал.

"Глаз на лбу зрячий. Почему зрячий?" — успел подумать Антаглоуф, бросаясь от серокожего гиганта к своим уродам. И понял, что безнадежно опоздал.

Лесной молчун пришел не один. Двое других как раз появились из ближней поросли, совсем здесь, в общем-то, не густой. У этих посреди лба были скорее бельма, чем глаза. Молчуны окружили людей, закаменевших нелепыми истуканами. И откуда взялись только? Как подкрались, что не было слышно ни шороха? Ведь здоровенные неуклюжие туши!

Но эти-то остолбенелые почему не убегают, не несутся прочь без оглядки? Нет, ноги отнялись у них, что ли! Застряли в окоченении каком-то!

— Да что ж вы встали, мухи залипшие! Бегите! Серые — увальни, не догонят! Ходу, ходу! — заорал Отражатель. Его заупокойный голос тут же стал каким-то двоящимся, как эхо в горах.

А люди стоят, словно бы и не слышали. Сбились вместе и вроде даже не шелохнутся. Двое молчунов приблизились к ним почти вплотную, шумно ступают босыми мощными ступнями, не скрываются уже. И сзади за Антаглоуфом — такой же размеренный хруст веток и сухой травы. Окружили. Всего втроем, но окружили.

Ну уж нет! Хоть и страшна лесная нечисть, да ведь и Антаглоуф теперь с черной волшбой не понаслышке знаком. Посмотрим, кто кого — три молчуна или упырь!

Отражатель, добежав до замершего отряда, круто повернулся к подступавшему трехглазому великану. Тот резко рванулся и одним прыжком оказался прямо перед ходоком — вот уж никто бы не ожидал от такой туши! Антаглоуф на миг растерялся от его прыти, а трехглазый молчун уже разинул широкий рот и крепко, протяжно выдохнул прямо в лицо ходоку.

Завоняло чем-то кислым или сладковато-горьким, в голове тревожно и навязчиво забились чуждые, кладбищенские слова:

"Внимание! Обнаружена высокая концентрация неопознанного химического соединения. Производится анализ... Вещество определено как нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет."

Но Антаглоуф уже с размаху заехал гиганту по плотной тяжелой челюсти. Не привык он, чтобы ему всякие дикари в рожу смердели. Другой рукой выхватил из-за пояса топор — вот, отбиваться так будет сподручнее.

Молчун отскочил, как показалось ходоку, с глубоким удивлением на деревянном лице. Встал шагах в пяти, выкатил глаза, напрягся так, что мышцы вздулись чудовищными пузырями. Антаглоуф явственно увидел, как мутно-белые капли покатились по серой коже гиганта. По груди, по плечам, по лбу, по щекам... На левой щеке капли огибали два шрама, прочерченных справа налево, на правой — спускались вниз по рыхлому рубцу, который тянулся сверху вниз... И сразу остро запахло звериным пóтом, медовой травяной горечью и почему-то молоком. Ходок потряс головой — нет, точно, молоком. Не так часто его пить доводилось в детстве, но запомнилось.

А лесной исполин вытаращился еще сильнее, моргнул несколько раз, сжал копье обеими руками — костяшки аж налились синевой. Потом его стала бить неуемная крупная дрожь, она словно прокатывалась волнами по грузному телу. И тут глухо заговорил Данкаут:

— Он, кажется, спрашивает у нас, почему ты не остановился... Отвечай что-нибудь. А то у нас уже сил никаких нет... Очень давит...

— Как же он спрашивает-то, если он молчит? — Настал черед Антаглоуфа поражаться. — Не пикнул даже!

— Не знаю... Но знаю, что спрашивает... Ну, вроде сам думаю, а на деле — и не сам... Он подсказывает. Отвечай уже, а? Я не выдержу. Девки вот прямо сейчас падать начнут, глянь на них.

"У них тоже чужие мысли! — отрешенно подметил Отражатель. — Как у меня бывают. Видать, вся нечисть так общается." И продолжил:

— Скажи ему, что я мертвый, поэтому их колдовством меня не возьмешь. Не пронять меня так! Я другому колдуну служу.

— Он мертвый... Мертвый. Умер, умер... Мертвый. Вашим колдовством не взять... Другому служит... — зашептал Данкаут, пытаясь так же отдать свою мысль молчуну. Не похоже было, что великан что-то понял, но колотить его перестало. Сейчас молчун пялился не на Антаглоуфа, а на уродов.

— Ну, теперь они спрашивают, кто мы такие, — произнес Данкаут, устало и болезненно кривясь. Из-под чешуек на подбородке закапала кровь. — И куда ведем их... сестру, что ли. И почему она о какой-то клетке все вспоминает. Спрашивают и сердятся на нас. Сильно.

— Они про эту, что ли, у которой губы серые? Так пусть у нее и выпытывают, сволочи! — разозлился ходок, опять скрежеща на все лады. — Клетку она вспоминает! Так бы и сидела сейчас в клетке! Ишь ты! Спрашивают! Скоты тупорылые!

Сразу почему-то Антаглоуф перестал страшиться угрюмых серых морд. Ничего он им плохого не делал. Если все-таки в драку полезут — так неизвестно, кому будет хуже. Они, вон, сами его сторонятся. Тоже не знают, чего от мертвеца ждать.

А потом молчун прислушался, отвернулся и побрел обратно в чащу. За ним отправились и двое его сородичей. Но совсем не ушли — остановились, кого-то поджидая.

Люди враз выпали из своего оцепенения, осели на землю, где стояли, как будто их что-то отпустило.

— Он улыбается. Идет и улыбается, — рассеянно проронила Катрин. — Про себя.

— М-мен-ня с... ах-х, с со-бой зов-в-ву-ут... — сопя и запинаясь, выдавила серогубая. Выглядела она ошеломленной, но совершенно счастливой. — О-чень про-сят-т... Г-гх... го-во-р-рят, чт-то я... кх-х... та-а-ак-кая же... Ч-что-о я им-м р-ро-дная...

— Мы так и подумали. Ну, иди тогда, раз уж родная... — махнул рукой Отражатель. — Если знаешь, что с ними лучше будет. В тебе кровь их сильна, наверное. Я слышал о таком... Мол, бывает, у людей уроды рождаются, и молчуны их к себе уводят. Выходит — прощай.

— Нашла... кто шептал, да? — ухмыльнулся чешуйчатый, тяжело пыхтя и отфыркиваясь. — Так и будешь ведь до старости слушать шепот в голове. Ну, давай, счастья тебе. Своих нашла. Хорошо хоть, не убили... родственнички.

Дальше серогубую обняла Катрин, горбун неловко помахал рукой и с трудом молвил пару слов, протолкнув их через кривую гортань. Волосатый ребенок ревел в голос, заливался слезами, цеплялся за женщину, не желая ее отпускать. Но взять его — все же мальчик это или девочка? — серогубая с собой, похоже, не могла. Они о чем-то поговорили, прижавшись щеками, и ребенок вдруг унялся. Разом, за один всхлип. Молчуны тем временем побрели дальше и, видимо, заторопили свою сестру, потому что она наскоро со всеми простилась, поцеловала ребенка и побежала за ними. Так же грузно переваливаясь с ноги на ногу. Не скажешь, что оплошали серые.

— Ну, до резни не дошло ведь! Может, и мы свои семьи найдем, — сказал Антаглоуф, чтобы как-то развеять напряжение. Данкаут поморщился — может, от его слов, но, наверняка, от покойничьего эха и шелеста. Что поделать, не получается пока отрегулировать произношение.

Брисса хотела встать, ноги у нее подкосились, и она плюхнулась обратно. Недоверчиво посмотрела на свои колени, а потом на руки, которые мелко тряслись.

— Не со страху оно, не так уж напугалась-то, — выговорила она, медленно сглотнув. — И во рту все засохло. Водицы бы.

— У меня тоже, — поддержала ее Катрин. — Хуже, чем за весь день.

— Сидите уж, — проворчал ходок. — Принесу. Да и ночлег тут устроим, я думаю. Куда вы сейчас.

— И я как в дурмане. — Данкаут, отирая кровь с лица, тоже решил поделиться переживаниями. — Как тогда, когда меня опоил соседушка. Смотрю, и все расплывается. Как из-под воды, и слышу так же. Губ не чувствую, пальцы колет. Тошнит еще. Эк нас они, а!

— Точно, плывет земля... И кружится...

— Вот ведь гады. Семейку пополнили! — гневно заключил охотник. — Сдохну сейчас... От умиления.

— Ой, смотрите, дитя наше в беспамятстве! — всполошилась Катрин. — Скорее же, водою покропите!

Гулял по кронам ветер, трогал ветки, трепал листву, шуршал хвоей. Качались верхушки деревьев, кивали, кланялись кому-то. Вечно, неумолчно перешептывался лес. Но никого уже не звал — теперь незачем. Забрал свое. Поманит вновь, когда родню почует.

Ведь бродят здесь те, кто неслышимо шепчет в дремучих чащобах, и молчание их — громче грома.

IX. Громокипящая воля

— Ну и как ты собрался туда пролезть, да еще и вытащить кого-то? -полюбопытствовал насмешливо Данкаут, когда Антаглоуф спустился с дерева. — Много высмотрел? Что интересного узнал? До лагеря этого, наверное, с полтысячи шагов, а я его и отсюда слышу. Вот уж гиблая затея, так гиблая! Пропадешь ни за ломаный медяк!

— У меня там сестра, — сухо возразил Отражатель. — Я умер и ей не сумел помочь, она в беду из-за меня попала. Я у колдуна в горах позволение выпрашивал, чтобы найти ее и спасти. А ты говоришь — ни за ломаный медяк.

— Не знал я... — Данкаут смутился. — Другое дело... Но и нас ведь подводишь к погибели! Мы-то живы еще, нас истребить куда проще!

— Я с собой туда кого-то зову, что ли? — звякнул Антаглоуф, переходя на ядовитое шипение. — Наоборот вовсе! Вы обратно вглубь уйдете, чтобы не схватили, когда переполох поднимется.

— Да конечно, жди давай! — сварливо откликнулся чешуйчатый охотник. — Еще чего! Кем мне себя считать после этого, а? Придется, значит, с тобой лезть к бесу в пасть... Эх, ну и дурость замыслил.

Сокрушенно помотав головой, Данкаут взялся осматривать ножи, подчеркнуто внимательно править их бруском.

Координаты, которые дала Привратница, почти совпали с текущими, только это уже не так важно было: с верхушки дерева невольничьи торги видны как на ладони — целый поселок, оказывается. И лес вокруг него хорошо расчищен. Сам рынок — за внушительным частоколом с огромными воротами, кругом него стоят телеги, шатры, шалаши, хижины, какие-то кибитки... За частоколом виднеются длинные бревенчатые срубы, прикрытые плоскими кровлями — невольничьи загоны? И народу много — очень разного. Антаглоуф, следя тем своим пристальным взором, и черных там нашел, и дикарей из белокожих племен, и пару южан даже, если по одежде судить... Все ходят, суетятся, видимо, договариваются, дикари гонят на продажу своих же — полуголых, несмотря на осеннюю пору, посиневших от холода, торговцы с дикими ругаются — ну как же, совсем товар не берегут. Похоже, Антаглоуф прибыл очень неудачно — как раз много людей набралось, караваны тоже какие-то... Странно — ходок думал, что торги-то большие летом бывают. Но что поделать — выжидать, пока разъедутся, все равно нельзя. Без того долго добирался.

Где же там она, где сестра, где Кейрини? Продать ли не успели?..

И как бы узнать, что там творится — в лагере и за частоколом? Сколько охраны, сколько торговцев и прочего сброда, какое оружие у них, носят ли кольчуги, есть ли еще проходы, кроме главных ворот? Где держат рабов, как туда подобраться? С дерева-то все не разглядишь, пусть даже и мертвячьми глазами. Как бы разузнать? За покупателя себя никак не сможет выдать ни Антаглоуф, ни Брисса, ни, тем более, кто-то из уродов. Можно сказаться торговцем, мол, тех же уродов продает. Связать, например, Данкаута... Но с одиноким путником, который пришел кого-то продать, церемониться не станут — стрелу между глаз пустят, да и весь разговор. А товар заберут просто.

Если попробовать подослать кого-то из уродов или самому выйти, тоже ведь за урода сойдет... Ну, как в караван, который ходок разграбил. Нет, не получится. Тут в случайность не поверят — какой урод сам к рабьему рынку пойдет? Неизвестно, чем кончится. Но точно — плохо. Так подставляться нельзя — слишком уж чревато.

Так что же делать? Сидит Антаглоуф тут полдня, а так ничего и не придумал... Вот бы, как в сказках, отправить туда какую-нибудь пичугу, чтобы поглядела и рассказала! Или глаз свой пустить, пусть катится и смотрит...

"Был послан запрос на формирование автономного разведмодуля, — услужливо подсказала кладбищенская суть. — Для его создания рекомендуется использовать передний фрагмент стопы левого шасси, анатомически соответствующий фалангам и части плюсны. После формирования модуля функциональность левого шасси временно будет снижена приблизительно на 34%. Отделение модуля следует произвести внешним механическим воздействием. Начать создание рекомендованного модуля?"

"Это еще что такое?!" — Отражатель даже постучал себя двумя пальцами по затылку. Но молчаливо согласился, разрешил телу сделать то, что оно предлагает. Раз уж сам ничего толкового придумать не смог.

Тело, очевидно, ответ ходока приняло, потому что внутри, в ноге, что-то сместилось и надломилось. Чужие мысли больше не лезли, однако набросился дикий голод. Антаглоуф, с трудом сдерживаясь, отошел чуть подальше от живых и упал на колени, загребая в рот землю и подгрызая свинец на одной из пластин. В ноге задвигалось сильнее, а через четверть часа пришлось хорошенько подышать кожей. Наконец ступню легонько дернуло, там что-то хрустнуло, и чужие слова беззвучно объявили:

"Автономный разведмодуль создан. Программирование задач завершено. Произведите отсоединение."

Ходок озадаченно уставился на ногу. Какое такое отсоединение? Снял новый сапог, взятый в деревне вместо потерянного, размотал портянку. Потянул отросшие на ноге пальцы, затем рванул крепче. Бесполезно — никаких тебе отсоединений.

Пришлось достать нож. Антаглоуф раздумывал недолго — больно все равно не будет, а оконечность модуля в ступне он отменно чувствует. Но кромсать ногу оказалось чересчур уж неудобно: неживое мясо пилилось, как мерзлое дерево, под лезвие постоянно попадали какие-то твердые волокна и вязкие прожилки, в голове смятенно ныло чувство повреждения. Клинок срывался с раны к пальцам, а их-то резать как раз было не нужно. Не обойтись ножом, значит.