Зверь Лютый. Книга 20. Столократия

Паренёк цветёт, смущается и грудь выпячивает. На мой взгляд — вполне заслуженно. Но... чужая радость часто бывает кому-то впоперёк.

— Чего нахваливаешь-то недоросля бестолкового?! Точно люди говорят: "Зверь Лютый" — мозгой свихнувши. Ведь хрень же полная! Ни на что не годная! Ни людей перевезть, ни товар какой. Ложить-то некуда! Дырка на дырке ж! Да и много ль те "топтуны" — стоя! — противу течения... тыщу вёрст! — протопают. Опять же — высоко, чуть ветерок сбоку — кирдык вверх тормашками! Дурость полная! Как ни глянь, а попусту железо да кожа, да труд переведённые. А ты нахваливаешь, подарки обещаешь. Разорят тебя недоросли, по миру пустят! Это ж не лодия, а... стропила без крыши. И — без ума вовсе.

Что характерно: мои Софья с Изей и Беней — помалкивают. Гридни муромские — тоже. Уже уловили, что у меня... не всё так просто. А вот поп из троицы, Ионой данной, взялся проповедовать. Причём по теме, в которой — "ни уха, ни рыла".

Но он же — "глас божий", на нём же "благодать почиёт"! Как слуга Всевидящего и Всезнающего, почитает себя вправе обо всём судить и всему давать оценку.

По Жванецкому:

"Мыслить так трудно, поэтому большинство людей судит".

Я же, будучи во всём, кроме сложных систем, дилетантом, предпочитаю слышать мнение профессионалов в конкретной области.

"Сапожник — рассуждай не выше сапога".

Даже если твой "сапог" — царствие божие.

У меня, дядя, принято хлебальник открывать для приёма пищи. Или — по делу. А не для выражения эмоций. Чуйства свои... засунь и съешь. Или — наоборот. Но — без огласки.

Однако для присутствующей аудитории надлежит опровергнуть и развеять. Во избежание возникновения вредных сомнений и ложных иллюзий.

— Это — не лодия. Это судно береговой охраны. На этом — ни людей, ни товаров возить не будут. Боевой сторожевой корабль. Цель — увидеть нарушителя. Потому носовой сидит высоко. Догнать. Потому быстрый. Проводить к бережку. Потому вёрткий. При возражении — уничтожить. Потому самострел. Лупит издалека и много. Такая "водомерка" — реки перекрыть. Не вдоль реки, а поперёк. Ветерок сбоку... Ушкуй прежде перевернётся, чем эта... "дурость". А если ещё сильнее ветер — никто не поплывёт, гоняться — не за кем.

— Ой, много ли этот недоросль на реке углядит! На своих жердях сидючи...

Вредный попец попался. Впрочем, другого я от Ионы и не ждал.

"На тебе, боже, что нам негоже" — русская народная мудрость.

Вывод? — Загнать "критика" в верховья Ветлуги. Или — Ватомы? Пусть в тамошних болотах новообращённых... ново обращает. Во Всеволжске — не нужен. Тот же подход: "На, тебе, боже...". С уточнением: "... и до не видать вовсе".

Капитан "водомерки" сначала обрадовался моих похвалам, потом обиделся на слова "критика" и, наконец, пришёл в недоумение:

— А чего выглядывать-то? Тут вот, на плёсе, видно же! А что за мысом — сигнальщики сигналят. Вона ж. Вышки стоят. Мы ж вас давно уже поджидаем, с полудня ещё. Ой! Господине! Я ж заболтался вовсе! У нас тут такие дела!

Мне стало... тревожно. Аж до дурноты... Всеволжск... сгорел?! Враги сожгли?! В землю провалился? Рекой смыло? Чума-понос-золотуха?! Голодные звероящеры, пьяные бешеные тараканы, пчёлы-неврастинички... Ох, господи...

— Какие "такие"?

— Дык... ну... Караван пришёл. Три.

— ??!!

— Сперва наш. Ну, с Пердуновки. С Аким Янычем, стало быть. Большо-ой! Тама в ём...

— Другой какой?

— А? Да. Другой, после — с Володимера. Тут такое было! Бой смертный! Чего ж мы тута обретаемся? — Выглядываем, не сбежал ли кто из караванщиков. А ныне сигналят — Низовой караван у Усть-Ветлуги остановили. Тама, вроде, покамест крови нет. Может, нам туды пора? Ну, ежели что... А мы подмогнём.

Капитан "водомерки" явно мечтал о боевой славе. Чтобы лихо подойти к злым ворогам и та-та-та... все шесть коробок со стрелами, которые я вижу стоящими у его ног. А потом — грудь в крестах и девки гроздьями...

— Сперва разберусь. Нужен будешь — вызову. Пока — служба прежняя. Смотреть внимательно. (И — моим гребцам) На вёсла, навались.

Все всё слышали, и муромские гридни рванули резво.

Я не находил себе места от тревоги. "Всё пропало! Клиент уезжает! Гипс снимают!". Город-городок мой... Сгорел, вымер, в реку съехал...

Ходу! Давайте же!

Дым пожарища не плыл по горизонту. Отчего становилось ещё страшнее. Да что ж там могло случиться?!

Мы подходили всё ближе. И всё яснее было видно, что пляж вдоль Дятловых гор от Окской Стрелки вверх по реке завален плав.средствами. Выше аккуратно "припаркованы" три учана. На одном грузчики разгрузку ведут. Ниже, рядком и по одиночке густо лежат целые и разбитые "рязаночки". Ещё ниже... Посудины учанистого типа вперемежку с более приличными разнокалиберными лодочками и, даже, плотами. Ещё дальше, уже на Волжском просторе напротив устья Оки, два моих ушкуя гонялись за моей "Белой Ласточкой".

Коллеги! Если в "мире вляпа" вы уже сутки не находите причин для изумления, значит — вы в тюрьме. Или — в могиле.

Офигивизм — имманентное состояние попандопулы. Имманентное, перманентное и экзистенциальное.

Я, конечно, люблю когда вокруг динамично, энергично, интересно, весело, но вот так сразу...

Ну! Что тут?! У нас...

А ничего особенного. Между лодками копошились люди, что-то делали, что-то тащили. Оборачивались посмотреть на нас, махали руками. Сверху вдруг поехала платформа "фурункулёра", наполненная богато одетыми людьми. С саблями. Мы правили туда, подходили всё ближе. Я уже различал Чарджи с его чёрной шапкой и чекменем. А впереди... другого такого нет — Аким Яныч, собственной персоной и с задранной бородой. Живые, не ободранные, не порубленные.

Так чего меня пугают?! И откуда столько плав.дров на пляже?!

Аким, кажется, собирался сыграть что-то типа "Поклонение волхвов" в духе Гвидо да Сиена. Причём в роли мадонны предполагался "фурункулёр", он сам — в роли младенца, я — все три царя сразу, на коленях перед ним, а народ там, толпой в очередь за обрезом картины.

Может, и прошло бы. Но не с нашим народом. Народ толпится за обрезом... не то, чтобы не согласился — просто не понял такой возможности.

Только я спрыгнул на берег, как сбежались... "сограждане" и стали выражать радость. Громко, разнообразно. Тактильно. Основная озвученная народная мысль:

— Ты где гулял? Хрен лысый. У нас тут такие дела! А ты шляешься где ни попадя!

Это — не "возвращение блудного сына", это — "возвращение блудного мужа". Народу мои дела — не сильно интересны. Мне в походе чуть голову не оторвали, плетями не забили, до смерти не изнасиловали... Я, между прочим, Москву сжёг! — Да ну? Ну и хрен с ней.

Народу интересны его собственные переживания:

— А они как полезли...! А мы им ка-ак... А тут сверху...! А они, слышь, гады какие! В реку и бежать...! А тута "водомерка"... Да не об том речь... Теперя-то как?! И куда эт всё...? Ты, эта, скажи Терёхе, чтобы колты выдал. Я бабу присмотрел! Будут колты — пойдёт за меня. А Терёшка не даёт. Яви милость! На радостях!

Я улыбался, кивал знакомым, дурел и ошизывал. Народу привалило густо. Съехавшим по "фурункулёру" было не подойти.

Акиму простолюдинов в задницы пинать — не по чину. Тут Ивашка взревел теплоходом на перекате и попёр напролом. Так что отчима я увидел только с трудом вырвавшись из троекратного медвежьего обхвата своего верного слуги. Он пока три раза из меня кишки не выдавит — всё сомневается: я это или не я.

Потом — Сухан. Пока он меня не потрогает, в смысле: костяной палец у меня на груди, другим и соваться бестолку. Удостоверился. И — развернулся у меня за плечом.

Ощущение... Домой пришёл. Покойнее сразу стало. То мне спину только мой броненосный кафтанчик прикрывал, а то — ещё и "мертвяк ходячий". Можно выдохнуть. Ныноче — куда глубже, чем давеча.

Чарджи смотрел сумеречно, но на объятья отозвался. Николай струился светлой умильной слезой, кланялся и лепетал, однако на грудь мою не кидался, пропуская вперёд Акима. Из чего я сделал вывод, что дела в городке, и вправду, серьёзные.

Пройти мимо трепетаний душевных моего главного приказчика — я не мог. Нехорошо, конечно, подкалывать, но не сдержался. Через голову подошедшего уже Акима, скомандовал:

— Николай, я там серебра чуток приволок. Арабского, древнего. Одиннадцать тысяч семьдесят семь дирхемов. Два пуда с мелочью. Оприходуй там.

Умильность и светлость в глазах Николая пропали сразу. Зато там же стало видно как в мозгах закрутились шарики с роликами.

Народ, услышав сумму, несколько затих. Кто — задумался, кто — за компанию. В наступившей тишине я смог пристойно поприветствовать Акима:

— Здрав будь, батюшка. Хорошо ли шли-добиралися? Подобру ли в дому моём тебя приняли?

Сразу смял обычный ритуал приветствия, "съев" все варианты поклонов, шагнул к Акиму, обнял его. Воткнув упорно торчавшую бородёнку себе в подмышку. Аким подёргался там и затих.

За полтора года я вырос. И в длинь, и в ширь. А он... несколько усох. Я теперь сильнее его. Просто — громоздче. Понятно, что дух его не ослабел, гонору — только больше стало. Но выражать в форме простого физического воздействия... Как он мне когда-то ухи крутил... Новое чего-то придумывать надо.

Форма приветствия чётко определяла статусы. Аким — гость. Он "добирался", его "приняли". В моём дому. Гость — душевно приятный. Но не старший, начальный. "Друг сердешный", а не "родитель суровый". Что Аким будет в эти игры играть... Да не может он иначе! Он всю жизнь так прожил, "ровняя статусы". Я для него — "ублюдок безродный", чтобы он временами сам себе не говорил, не думал... Рефлексы служилого боярина — от них никуда.

Радостно глядя сверху в раскрасневшуюся мордашку Акима, я спросил стоявшего рядом Чарджи:

— Говорят, бой был. Потери?

— Семь — двести, шестнадцать — триста.

Аким задёргался у меня в руках, зашелестел, пытаясь освободиться и изложить своё мнение. Я чуть придавил его к кафтану в подмышку и продолжил:

— Что ж это вы так? Неаккуратно. Кто да кто?

Чарджи начал перечислять погибших.

* * *

Я их почти всех знаю. Кого с Пердуновки, кого с отсюда. У меня на глазах их мыли, крестили, учили. Они работали рядом со мной, кто-то в бой ходил. Мы жили вместе. Пили-ели-веселились. Я их помню. Специально запоминал. Видя нового человека, пытаюсь найти его характерные, ему одному свойственные черты. Словечки, манеры, движения, ухмылки... Сходство со зверем, предметом или другим человеком...

Я смотрю на людей.

Я их вижу.

Я стараюсь их понять.

Душу свою вкладываю.

Старался. Вкладывал.

Теперь — прахом земным стали.

"Выполнив гражданский долг

Пал на землю храбрых полк

Перед Родиной долгов

У нас больше, чем полков".

Я вам, факеншит, не "Родина"! За долги мне — помирать не надобно! Их отрабатывать надо!

Теперь — некому...

* * *

Перед моим балаганом на полчище Аким начал, было, изображать из себя радушного хозяина:

— Чего нам в этом шалашике тесниться? Пойдём лучше ко мне в терем. Там и побалакаем. Вона, рядом.

— Терем? Откуда?

Недалеко от моей жердяной юрты, шагах в двухстах, стоит свеженький, аж смола на брёвнах видна, полуторо-этажный терем-теремок — барак типичного небогатого боярско-усадебного типа.

А из-за плеча негромкий повествовательный голос Терентия:

— Невместно воеводе в шалашике пребывать. Мы, пока тебя не было, построили жильё тебе поприличнее. Однако же, Аким Янович явивши, то строение занял. Под себя и слуг своих.

"Жилищный вопрос их сильно испортил".

А мне теперь что — их также сильно взад исправлять?

Аким немедленно взвился. Но... неинтересно. Он поступил по обычаю: "самый вкусный кусок — вожаку стаи". Или, там: "лучший дом — генералу". Только он здесь — не вожак. И, даже, не генерал.

— В балаган. Я хочу знать. Что вы тут... пережили.

Вот кто мне рад просто, без задних мыслей, так это Курт. У него сзади только хвост. Но как он им виляет!

Здравствуй, зверюга моя! Я вернулся. Правда-правда! Теперь мы с тобой вместе будем. Уже и сторожить меня сразу начал! Умница!

В перечень необходимого в части генетического улучшения популяции — обязательно ввести хвосты для всех хомнутых сапиенсов. Для наглядного выражения чувств. Сразу уровень вранья уменьшится.

Глава 425

Я пропустил кучу интересного. Прежде всего, сразу после моего ухода, между Звягой, Горшеней и Прокуем был крупный скандал. Потом Гапа им высказала. По простому. Что она об каждом думает. Во всём богатстве русского языка, Священного Писания и немалого жизненного опыта. Когда не просто: "мать твою ял!", а ещё: "мыл, полоскал и выкручивал".

Мастера обиделись страшно, помирились, между ними "установились тёплые, дружеские отношения". И начали "купно думати об своём мастершинстве". Прежде, видимо, я им в этом занятии мешал.

Многие вещи замыкались на меня — мне и плакались, через меня ругались, меня рассудить звали. А теперь остались Терентий, Чарджи да Гапа.

Гапка, она, конечно, умная, но понимать в мастеровых делах не может по определению — баба.

Чарджи — инал:

— Ваши смердячьи дела... Ты, как там тебя, две пары стремян. К завтрему. Пшли вон.

Что воинов своих я люблю не менее, чем связистов — общеизвестно, нарываться никто не хочет. Правда, и вояки мои ведут себя корректно. Ноготок — он того... на всех один. Прокуй, конечно, "мечет икру". Но его "дядька" — кузнец черниговский, покивает, повздыхает, но стремена будут.

— Ты...! Как ты посмел! Эта морда нерусская...!

— Ты, Прокуй, парнишка горячий, а мы видали виды. Стремена не ханычу нужны — не лошадь. Стремена нужны войску. Воевода вернётся — заругает. Он тебя, конечно, любит, воли даёт... немерено. Но ежели вдруг что... Мы ж с тобой в бой верхами не пойдём? Во-от.

Терёха — чинуша:

— Мне про то Воевода не сказывал. Делайте как сами надумаете. "Зверь Лютый" вернётся — спросит.

А заказчики-то не переводятся. "Отсендиный Дик" пришёл с Боголюбова — полез с предложениями по улучшению "Ласточки", Альф гонит свои пятистенки с теплушками и у него там тоже. И ещё есть. Не чисто — "сделай вещь". "Сделай так, чтобы я сделал продукт". Конечный продукт — почти всегда смешение ремёсел. Кузнец в кузне — с железом работает. Но и ему нужны верстак, стеллажи... просто — двери! От плотника.

Мастера могли ссориться, но... Воеводы нет. Или — договорись, или — утопись. Вокруг уже сложившийся коллектив из "моих людей" с уже установившейся "культурной традицией": "делай дело" и "решай вопросы". А если нет — ты мне неинтересен. И тебя в поле моего зрения — больше не будет. Потому что и без тебя от "особо интересных" — в глазах рябит.

У меня нет "незаменимых людей". Каждый человек — уникален. Незаменим, необходим. Но если — "нет", помер, там, или задурил сильно, или просто не тянет — я всегда находил "обходные пути". "Мои люди" это годами видели и манеру усвоили.

"Ничто не стоит так дёшево и не ценится так дорого как вежливость" — Сервантес прав.