Прототип бога (главы 1 - 9)

— Ты гляди, прямо как заправский вояка, — усмехнулся высокий человек с рыбьей кожей. — Зачем так железками увешался? Если что — все ножи повынимать никак не успеешь, а так — и одного топорика хватило бы.

— Да я драться всеми и не стану, — ответил ходок. — Ножи просто для разного нужны, не только ж кого-нибудь резать. Не привык я без них в походы ходить — может, и жадничаю теперь немного. Сами-то все разобрали?

Оказалось, что женщины ничего не взяли и только с опаской рассматривали широкие каленые лезвия. Серогубая вопросительно посмотрела на ходока и попыталась что-то сказать, но из ее горла вырвалось только глубокое низкое клокотание.

"Да она ж тоже не совсем человек..." — очень вовремя догадался Антаглоуф. А вслух спросил:

— Что ж не берете? Ножи как ножи. Если вы на кухне рыбу потрошили или дичь, или шкуры распарывали — так и управитесь, значит, с ними. Тоже мне, невидаль какая. Не меч же.

Девчонка-непоседа тотчас же озорно усмехнулась и сграбастала сразу три ножа. Хвостатый же горбун, подумав, неловко потянулся еще и за дубинкой, странно ухватил ее двумя пальцами, чуть не вывернув при этом кисть, и заткнул сбоку за ремень. Отражатель только головой покачал: ну куда ему дубинка, как размахивать ей будет, если в руке еле держит?

На тяжелое же копье никто не польстился, и пришлось Антаглоуфу забрать еще и его, перекинув обратно на плечо. Без оружия остался лишь заросший волосом ребенок — совсем уж мал потому что. Вот теперь можно и дальше идти — пока суть да дело, отдохнуть успели все.

Антаглоуф глотнул воды из фляги, махнул остальным и зашагал дальше. В груди пекло уже совсем невыносимо, а потом ходок заметил, как от его плеча поднимается тонкая струйка дыма. Плеснул на грудь и шею остатки воды, помогло ненадолго. Но вскоре, уж очень кстати, началась осенняя унылая морось, и жар немного поутих. Антаглоуф шел, окутанный паром, что, конечно, неприметным не осталось. Но спутники будто условились не озадачиваться мертвецкими причудами — молча следовали за ним, изредка оскальзываясь на палой листве. Чертыхался вполголоса чешуйчатый мужчина.

Часа через три Антаглоуф снова слушал краем уха, как тяжело дышат живые, как запыхалась девушка, которая ему сестрой показалась, как сипит и хрипит горбатый, как он сбивается с шага и, похоже, опирается на землю дубинкой, а то и рукой. Все живые, кроме него, по очереди несли ребенка на плече или на закорках, мертвяка малыш сильно боялся. Ходоку было жаль людей, которые выбивались из сил уже в первый день перехода, но ждать он не мог. Да и сразу им так говорил...

Под вечер, когда сумрак скрыл тени, а небо, глядевшее через сплетенные ветки, порыжело, ходока кто-то опять тронул за рукав, и он сразу понял, что это опять та беспокойная девчонка. Вот странная тоже, вчера рыдала в клетке, а теперь уже скачет и улыбается, словно и не было того.

Но девчонка подоспела к нему не для того, чтобы опять какую-нибудь глупость выспрашивать или за освобождение благодарить. Она опять робко заглянула в упыриные глаза и прошептала:

— Ой, слушай, лес тут какой... Я таких и не видела. А мы все идем, идем... Лес непонятный. Я боюсь.

— Чего тут бояться, подумаешь, лес... — грубовато ответил Отражатель. А голос вроде уже не такой и железный, даже на людской стал немного похож. — Не бойся. Тут ни звериных троп, ни разбойничьих. И птицы поют.

— Птицы?.. — недоуменно нахмурилась девушка. — А они при чем?

— Да неважно, — отмахнулся ходок. — Раз поют — значит, лес не поганый. Живой.

А сам вдруг приметил два дерева, которые как узлом завязало, или что-то вроде того. Перекрутило, как проволоку на стяжке. И вот так они растут.

— Не бойся, — повторил Антаглоуф, чуть замедляя шаг. — А скоро на ночевку встанем, надо только ручей найти.

Ручей им отыскать поблизости не удалось, но зато обнаружилось лесное озерцо с чистой, чуть отдающей палым листом водой. Антаглоуфу оно не очень приглянулось, но живые от усталости уже валились с ног, и пришлось остаться. Ходок только настоял на том, чтобы воду люди вначале кипятили в глиняном котелке, а уж потом пили, когда остынет. И с собой чтобы тоже прокипевшую брали. А то не хватало еще ждать, пока они по кустам животом мучиться будут.

За день, выходит, одолели всего около шестнадцати миль. Что это за "мили" такие, Антаглоуф не очень понимал, однако прикинул, что маловато получилось. Но если мертвячьи попутчики смогут столько же пройти и на второй день, и на третий, и дальше... А, нет, не смогут. Значит, все-таки больше недели дорога займет.

Люди развели костер, набрали воды в котелок и, несмотря на холод, слегка ополоснулись с другой стороны озера — вначале женщины и ребенок, потом чешуйчатый с горбуном. Правда, купались только уроды, а девушка, которую купили в деревне, не стала — то ли стеснялась их, то ли совсем застудиться боялась. Ну и правильно — без того уже хрипит и кашляет все время.

Сам Антаглоуф тоже отошел от костра и залез в воду прямо в чем был, только плащ скинул. Окунулся с головой, радуясь, что жар медленно сходит. Очень тревожил он ходока — годится ли, когда одежда на теле дымит? Эдак и самому загореться недолго. А упырей огнем как раз ведь изводят... Раз уж сказкам верить теперь приходится.

Покойный ходок с каким-то позабытым наслаждением глотнул озерной воды и понял, что ему сейчас очень не помешает продувка системы газообмена. Потому пришлось выбираться на берег. Вылез, снял куртку, замер, выгнув спину и заведя назад руки, услышал, как засвистел воздух, который втягивался в сотни крохотных отверстий — они раскрылись по всему телу. Так его и застала девчонка-непоседа, которая в немом изумлении остановилась за две дюжины шагов.

— Ну, чего надо? — раздраженно бросил Антаглоуф. — Спать ложись.

— А что делаешь-то?.. — с растерянностью вымолвила она.

— Дышу я так. Все, уходи, занят я.

— Я тебе отвар принесла, из медового сухоцвета и корня разваль-ползучки... Выпей, пока не остыло.

— Нельзя мне горячее нынче, — покачал головой ходок, изумившись не меньше ее самой. — Спасибо. Сама лучше пей. Или девчонке той отдай, которая кашляет.

— Ладно... — как-то очень грустно вздохнула она и побрела обратно. Мертвый Отражатель подышал еще немного и, почувствовав, что этого пока вполне хватит, отправился следом за ней.

Серогубая женщина уже спала, обняв ребенка, прилег на свою скатку и горбун — сильно устали они, конечно. У огня, протянув к нему руки, сидели две девушки, а чешуйчатый отвернулся и жевал что-то, прихлебывая из глиняной кружки. Антаглоуф стелить лежанку не стал — пусть лучше живые выспятся в тепле. Сел просто на землю, шагах в десяти от костра, уместил на коленях белые гладкие руки и вновь засмотрелся на реки тепла, которые истекали из пламени. Текли, текли и растворялись в ночи без остатка.

Сам собой завязался разговор, и Антаглоуф наконец познакомился по-человечески с теми, кого не мог оставить в глумливом караване.

Девчонку, которая хотела угостить покойника вкусной травяной заваркой, звали очень странно — Катрин. Родом она была из крохотной деревушки далеко к югу от краев, где вырос Антаглоуф. Деревенька эта, как понял Отражатель, тоже была какой-то странной, потому что там растили детей все вместе, сообща, хоть были у Катрин и отец, и мать. Больше девушка о своем доме ничего не сказала, больше отмалчивалась, потупившись и поглядывая искоса на ходока.

Чешуйчатый урод назвался Данкаутом. До своего заточения в клетке жил он на севере, в справном поселке на берегу широкой реки. Не бедствовал: по молодости охотником был, и хорошим — любого зверя мог выследить, больше многих других добычи приносил. Удил рыбу, на лодке ходил...

— А как возраст к зрелым годам подступил, то хуже стало, — рассказывал Данкаут. — Поначалу заметил, что кожа взялась сильно зудеть, подчас спать не мог. Ну, чешуйки-то у меня с младенчества вылазили... Только тогда они стали коробиться, торчком пошли, и спасения никакого. А между ними кожа сохнет и трескается. Присесть было больно, не то, что на промысел ходить... Бывало, руку поднимешь, ненароком сорвешь чешую, и гниет потом ранка неделями.

Горбатый паренек сочувственно закивал, выгнув шею вбок.

— Ну, я работы никакой не боялся, да и учиться любил, — продолжил чешуйчатый. — Не пропал, в общем. Плел сети для рыбаков, веревки, делал силки, лепил горшки и крынки. Даже лудильным делом понемногу занимался. А потом... Позвал меня как-то сосед в гости. Выпьем, говорит, брага у меня нынче ядреная, рыбы нажарим. Зашел я, посидели с ним. Подняли чарки раз-другой. И уж такой ядреной эта брага оказалась...

— Подпоил, что ли? — скрипуче протянул Антаглоуф.

— А то, — усмехнулся Данкаут. — Очнулся я следующим вечером. И в телеге уже, связанный по рукам и ногам. Во рту сушь такая — чуть не подох. Привезли куда-то, запихнули в клетку. Вот так и продал меня соседушка, век бы ему навоз червивый жрать.

— А меня разбойники-то, двое, утащили на опушке, у околицы самой, — подала голос девушка, которую ходок с сестрой спутал. Ее, как оказалось вдруг, звали Брисса — так же, как давно умершую мать Антаглоуфа. — Грибы я собирать пошла да травы всякие. Лекарка мать-то у меня. По мне там уж, верно, поминки справили.

— Вот как... — покачал головой Антаглоуф. — А тебя, Катрин, тоже украли?

— Меня... Нет, меня... Не крали меня, — низко-низко склонилась над коленями странная девушка, прижав кисти тыльной стороной к щекам. — Не крали.

Ходок подумал, что не надо бы дальше спрашивать, но тут удивился Данкаут:

— Неужели тебя родные продали? Как так? Ты же не зверь, и лишним ртом не была, я думаю...

— Не родные... Деревня... — Катрин совсем спряталась от взглядов, провела согнутой рукой по лицу. — У нас как решат — так и делаешь. Вместе решают, на сборе... Что скажут, то и будет.

— Как же так? — нахмурился чешуйчатый, и на бровях у него встопорщилась кожа. — А что же твои мать с отцом, разве не могли за дочку вступиться?

— Что, против всех, что ли? — мотнула она волосами, всхлипнула и повысила голос. — Нельзя так. Не пошли они против слова общего. Сам старец-духовник ведь меня признал падчерицей рода человеческого, дочерью Дьявола... ну, Князя Тьмы. Как подросла, так все замечать стали, что исказила я облик человеческий. Вот и решили всем народом, чтоб не отвращала я их от светлого пути. Убивать не стали, но в деревне нашей жить не позволили, даже на выселке. Продали в дальнее село, а оттуда уже меня караванщики выкупили.

— Бывает же... — Антаглоуф не нашелся, что еще сказать. Помолчали.

— А... к-к-кто... — Раздался вдруг с соседней лежанки чей-то голос, грубый и хриплый. Живые вздрогнули, ходок резко обернулся. Говорила серогубая женщина, которая отчего-то проснулась. — К-кто-о-о эт-то ше... шеп-пчет?

— Что? Спать мешаем-то, ага? — переспросила Брисса, девушка, похожая на сестру Отражателя. — Мы потихоньку будем.

— Не... Н-не-е в-вы, — надсадно и тяжело пробормотала серогубая, невнятно выплевывая звуки. Бельмо слепо заметалось в ее глазнице на лбу. — Шеп-п... п-чет к-кто-то. В-в-ва-а-а... В-вас слы-ш... ах-х... сл-лышу, и ше... ше-пот. Не в-вы.

— Спи давай, — укрыл ее курткой Данкаут. — Мы сейчас тоже ляжем, и никто не будет шептать.

— Вы все отдыхайте, а я покараулю, — сказал Антаглоуф, и на этот раз первое слово ему удалось безо всякого скрежета. — Набирайтесь сил, завтра снова так же пойдем.

— А ты один справишься? Может, я с тобой посижу? — тотчас же влезла Катрин.

— Вот еще выдумала, — сердито отмахнулся ходок. — Поможет она покойнику в ночи сторожить, поглядите-ка. Я тебя с утра на себе волочь не собираюсь.

Лежанок в деревне дали только четыре, а людей в маленьком отряде оставалось шестеро. Но ребенок спал рядом с серогубой, а девушки уместились на другой лежанке: и теплее, и места всем хватило. Антаглоуфу меховая скатка, конечно, была уже не нужна, и он просто по старой походной привычке подстелил под себя плащ пластинами книзу.

Ночь ползла медленно. Ползли тучи по небосклону — нынче, наверное, опять будет дождь, — ползли в разрывах между ними звезды, полз по земле рыхлый туман. Ползли в голове у Антаглоуфа ряды каких-то знаков — сейчас, когда тело бездействовало, они всплыли почему-то ярче. Ходок опять пожалел, что не может идти ночами, должен ждать живых — ночи стали для него почти мучительными. Но горел костер, в огне щелкал сырой валежник, и посмертие не казалось таким страшным, как раньше. Растаяла жизнь, как тепло в промозглой тьме — но Антаглоуф хотя бы может дела земные закончить. Мало кому такое дано.

И, едва только пробилась сквозь тучи болезненная поздняя заря, он в полумраке разбудил остальных и велел им побыстрее умываться и скатывать лежанки. Сам тем временем, махая курткой, раздул угли, подбросил дров и вскипятил воды в дорогу. Подождал, пока чуть остынет, вылил в просмоленный мешочек. А тут и уроды подоспели вместе с Бриссой. Залили огонь и двинулись дальше.

Поначалу живые шли даже бодрее, чем вчера, но спустя четыре часа двадцать две минуты хвостатый горбун умудрился упасть на ровном месте, вывихнув себе лодыжку. Слава небесам, тащить его не пришлось, но ковылять он стал, конечно, куда медленнее. А потом еще и серогубая, чье имя Антаглоуф так и не узнал на привале, повадилась запинаться и столбенеть без всякого повода. Сбивала шаг, вставала и вертела головой, наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то. Должно быть, ей там опять кто-то мешал своим шепотом. Но Антаглоуфу такие заминки очень не понравились, и он достаточно грубо посоветовал женщине шевелиться живее, иначе тут ее и бросят с кустами разговаривать. Та все же послушалась и глупостями маяться прекратила.

А лес и правда менялся, и это все сильнее тревожило ходока, потому что обойти стороной здешний край никак не получалось. Все чаще Антаглоуф замечал скрученные стволы и еще деревья, которые казались поваленными, но тянулись верхушками к свету, или такие, ветки которых с одной стороны все засохли. Стелилась по земле слишком сочная для осени трава, змеились какие-то ползучие стебли. Потом, правда, эдакие недоломанные буреломы попадаться снова почти перестали, и ходок почти успокоился — что бы там гиблое ни скрывалось в тех дебрях, но они его, похоже, миновали.

Припасенная вода заканчивалась быстро — все-таки шесть человек ее делят, да и от долгой ходьбы горло часто смачивать приходится, — но как раз по этому поводу Антаглоуф не переживал. Уж чего на севере вдосталь, так это речушек, ручьев и ключей.

После полудня выбрали место для очередного привала, как раз у такого ключа, живо напомнившего Отражателю о дне, когда он умер. Даже камушки в мелкой воде рассыпаны почти так же, как тогда, когда он пытался разглядеть свое лицо, чтобы понять, как же можно о собственный труп запинаться. Да...

Антаглоуф отвернулся от ручья, мимоходом приметив высокое раскидистое дерево, ветви которого оказались усыпаны побуревшими сморщенными листьями. Видимо, засохло оно летом на корню.