Прототип бога (главы 1 - 9)

А эти-то разбойники оказались совсем не робкого десятка... Жалко, как жалко. Или просто ничего не успели понять? Тем более — в этой суете.

Позади что-то тренькнуло, и слева из груди Антаглоуфа вылез тусклый заточенный стержень. Неужто... арбалетная стрела? Тогда скорее к арбалетчику, если такая штуковина в голову прилетит — вечный упокой настанет!

Рванувшись туда из последних сил, Отражатель вдруг споткнулся на ровном месте, пролетел шага на четыре вперед и с размаху ухнул в грязь. Стрела чиркнула где-то совсем близко. Что такое?

"Произведено отключение правого шасси, — сказали в глубинах разума. — Причина: перегрев оборудования, способный привести к его повреждению. Запустить шасси принудительно?"

— Да, драть тебя ящерами! — взъярился Антаглоуф вслух. — Конечно, да! Сотню раз да! Демоны б тебя забрали, поганая мертвячья суть!

Он почувствовал, что нога снова шевелится, и, вскакивая, оробел. Вурдалачье проворство сошло на нет, оставив взамен себя только немощное тело, наполненное огнем и ненасытным тленом Преисподней. Кожа на руках — глазам не поверить! — стала не мучнисто-белой, как раньше, а лазоревой, словно бы небесным соком налитой. Кое-где ее покрывала серая хрупкая корка. И дымится все, пузырями идет и дымится...

Тело повело влево, но ходок удержался. Все-таки трудно стоять без половины ступни. А ведь только что носился... как угорелый. Как так?

Двигаться сейчас Антаглоуф мог только рывками, дергаными, размашистыми. Топором отбивался он теперь больше наудачу, чем прицельно. И хоть арбалетчика удалось надежно уложить, хоть разбойники теперь с ходоком осторожничали, он прекрасно понимал: сейчас на выручку явятся вот те трое-четверо, у которых копья и рогатина, и поднимут мертвеца на острия. Там уж хоть колесом вертись — не слезешь, а голову споро снесут.

Как же быть-то... Отойти к воротам он уже не успевает. Разогнаться не выйдет — жар сожрет изнутри. Если бы как-то их всех оглушить, хоть на пару мгновений...

Тут почему-то взбрела дурацкая мысль — на сей раз своя, родная. Но отчего ж не попробовать... Хуже-то вряд ли будет. Эк ведь уши-то иногда зажимают!

Не дожидаясь молодчиков с копьями и рогатиной, ходок со всех сил потянул в грудь воздух. Вбирался он, как оказалось, только через нос, поэтому рот Антаглоуф разевал зря. Через кожу тоже тянуло, но это ходоку сейчас без толку было, поэтому такое он постарался пресечь.

От натуги нос лопнул, с треском разошелся посередине, явив прежнюю длинную щель. Края раздались, задрожали, нос, наверное, на два пальца раскрылся... Воздух, оказавшись в напухшем под горлом зобе, словно бы сжимался, уплотнялся, слеживался, как солома в тюфяке.

Потом зубы вовлеклись куда-то в челюсти, в гортани поехали пластины и трубки, выпирая даже из-под кожи, и Антаглоуф наконец крикнул — отрывисто, резко, одним разом.

Крик грянул, как горный обвал, разорвал мертвецкие щеки изнутри, как гнилую холстину. Был он такой силы, что живых рядом отбросило в сторону. Упав, они уже не поднимались. Из ушей у них текла кровь — как и у тех, кто стоял подальше. Там бессмысленно шатались из стороны в сторону и озирались. Кто-то колотил себя по уху, как бы выбивая воду, и громко, однообразно завывал, кто-то гнусно ругался, кто-то неразборчиво звал другого по имени, кто-то жалобно переспрашивал: "Что? Что?"

Получилось, значит. Немногих, но оглушил! Теперь — живей назад, к малым воротам! И в лес, в лес, окунуться с головой в озеро и лежать на дне, гасить загробный пламень!

Однако... У тех ворот, как выяснилось, сбилась толпа из рабов и сторожей, успевших обойти рынок. Разбойники сильно не лютовали, товар все же береги, но сильно не церемонились — на земле валялось несколько растоптанных или изрубленных тел, слышались стоны, яростные выклики и вопли, полные боли и отчаяния. Не пробиться, а сзади опять паскуды эти, с копьями!

Антаглоуфу показалось, что он вновь не по-человечески ускорился, но спустя пару мгновений он понял, что это люди — и рабы, и наемники — вдруг как-то растерялись, замялись бестолково. Кое-кто попросту угомонился посреди драки, и вместо того неуверенно крутил головой.

Ходок оглянулся на преследователей и даже вроде обомлел: они тоже встали, как пришлось, и скованно переминались взад-вперед. Один — как раз тот, который с рогатиной — странно дергался, видно, стараясь совладать с собой. Другой потоптался на месте, всхлипнул — и разрыдался в голос! По лицу, неумытому и грязному, градом лились слезы, стекали по заросшим щекам, и мужик неуклюже растирал их рукавом. Ему вторили еще несколько разбойников — как тех, кто бежал от главных ворот, так и тех, кто оставался у малых. Они, правда, так не заливались, только смаргивали влагу и жалостливо хныкали. Тощий хмырь в протертой куртке воздел руки к небу, показывая драные локти. Закружился на месте и взмолился-запричитал нараспев, заходясь от восторга: "Какая красота! Вы смотрите, какая красота!" Весь его облик изображал такое невыразимое упоение небесами и солнцем, что ходоку бы, наверное, сделалось дурно, не будь он покойником. А дальше... кто пустился в пляс, дикий и безумный, кто запел, взявшись за руки, кто кувыркался на пожухлой траве, кто напал с ножом на частокол, пытаясь его своротить... Черная женщина, забыв о врагах, вопила и сдирала с себя что-то невидимое. Толстозадый храбрец носился кругами, сбрасывая одежду и вдохновенно бранясь почем зря. Какие-то из разбойников не поддались помешательству, но сделались тихими и вялыми, как сонливый ящер. Все так же стояли и глазели по сторонам, пялились огромными буркалами. Зрачки — что медные монеты, полглаза перекрывают.

Ладно, им-то можно, а вот ходоку глазеть некогда — кто их знает, когда опомнятся и снова биться полезут. Такая толпа, такая свалка... Как только обойти успели. Лишь бы Данкаута с Кейрини там нигде влипнуть не угораздило, лишь бы охотник просьбу выполнил...

Антаглоуф с опаской протолкался через скопище рабов и их врагов, изредка уворачиваясь от особенно рьяных богомольцев и горестных плакунов. Настолько он был обескуражен таким поворотом дел, что обращал внимание только на резкие взмахи рук, не пытаясь вникать в происходящее. Свихнулись — и пусть. Кейрини не с ними. Она должна быть уже далеко.

Но, протиснувшись к распахнутым створкам, ходок понял, что творилось с живыми. И как раньше не догадался-то? Хотя нет, кто ж мог подумать, что молчуны сюда сами явятся. Сюда, к рабьим торгам.

Серые увальни стояли смирным полукругом, будто их никак не волновала орава вооруженных мужиков. А было их, молчунов, куда больше, чем в прошлый раз. Десяток, а может, и свыше. Антаглоуфу о том, чтобы они такими большими ватагами из лесу выходили, никто не рассказывал.

Среди исполинов Отражатель неожиданно узнал и того, трехглазого, который выдыхал на ходока свою приторную вонь. Пусть серые все на одно лицо, но шрамы на щеках у него больно уж броские. Это он других привел, что ли? Подруга-то их, которую Антаглоуф из каравана вызволил, не здесь? Вроде не видно.

Ребра молчунов мерно вздымались, по коже стекали белые струйки. Легкий ветерок пригнал волну уже знакомого запаха — той самой молочно-травяной сладости.

А ведь тут и другие есть, у кого не бельмо на лбу, а зрячий желтый глаз! Смотрят на людей, помаргивают всеми глазами сразу, а то и полностью затянут их прозрачным третьим веком. Непростые они какие-то.

Знакомый молчун поднял руку и показал ходоку средний палец. В другой обстановке Антаглоуф бы оскорбился, но сейчас было как-то не до того. Да и вряд ли серокожий гигант подразумевал под таким жестом то же, что и люди в деревнях. Скорее уж... да, точно, он на солнце тычет. И что бы это значило?

Так... Морщинистый палец с почернелыми суставами указывает попеременно на солнце и... И направо! Стало быть, на запад! На запад уроды с его сестрой ушли, наверное!

Отражатель благодарно кивнул трехглазому верзиле и медленно, тяжко побрел туда, куда показывали. Сухая трава тлела под обугленными сапогами, трещали на теле две кожаных куртки, нетвердо ступала поврежденная нога, мир окутывался дымом. В животе разверзлась огненная бездна. А на безудержную механическую тревогу, которая металась внутри упыриной головы, Антаглоуф уже перестал отзываться.

Далеко уйти не успел — из подлеска выскочило шестеро местных, до рассудка которых, похоже, незримые тенета молчунов добраться не успели или не смогли. Явно не рабы — в таких кожанках-то и с оружием. Взгляд у всех мутный, движения неловкие, смазанные, но видно, что сброд-то этот в здравом уме. Шестеро... Как много.

Высокий кучерявый каторжанин, ни слова не говоря, остервенело скалясь, напрыгнул на ходока, занося широкий клинок. Антаглоуф из последних сил увернулся, перекатился в сторону и приподнялся, опираясь на колено. Беда...

Нужно разогнаться... Нужно, нужно! Пусть и сгорит потом — все лучше, чем так помирать второй раз!

Очевидно, тело все-таки откликнулось на мольбу — от следующего удара Антаглоуф ушел куда бойчее. Шум теперь не распластывался низким гулом, но быстроты вполне хватило, чтобы, поднимаясь, поймать руку кучерявого, сломать ее и забрать тесак. Или меч? Неважно.

— Давай, ублюдки, налетай! — скрежетал Отражатель, потрясая оружием.

— Уходи, погань, нас не трогай! — затараторил самый пузатый. — Не трогай нас!

— Какое там "уходи"! — взревел вдруг плечистый, кривой на один глаз разбойник. — Он сколько наших перекалечил! Он — вроде тот ведь! Нас товара лишил! Сдохни, гниль лесная!

— На куски порвем, если сам в пепел не рассыпешься! — сипло поддержал его кучерявый, баюкая увечную руку. — Вижу, урод, как тебя солнце жжет! Ажно посинел! Сдохни, сдохни, падаль!

Не убоялись, значит, бывалые каторжники. Может, от помутнения? Ведь сейчас мертвец куда страшнее, чем той ночью, когда уродов выпускал!

А это там что мелькает? Серое? Молчуны решили подсобить? Раньше-то не могли? Вовремя. Ну, и на том спасибо...

Деревянные дубины, которые держали двое противников, для мертвеца почти не опасны — ну, только голову поберечь, конечно... У третьего — круглый булыжник или железный шар на палке. Это уже страшнее.

Сосредоточиться на других ходок не успел, потому что на него налетели всем гуртом. Антаглоуф опять избегал замахов, подныривал под руки, вертелся, ставил подножки... Получал удар за ударом, глубокие разрезы, колотые дыры. А молчуны все никак не подходили.

Мир качался в зыби бесовского жара. Кто-то вскрикнул — подпалило и его. Горели нательные штаны. Пузырилась на кистях лазоревая кожа, каменела сплошной коростой...

"Внимание! ВНИМАНИЕ! Критический пере..."

Тьма. Небытие.