Зверь лютый. Книга 31. Корзно

Боголюбский расстегнул фибулу на плече, слуга подхватил плащ на руки и важно вышагивая, держа корзно на вытянутых руках, пошёл в сторону, чтобы спуститься в зал. Но, подойдя ко мне, засомневался. Чего-то спросил наверх. Там рявкнул Боголюбский, Перепёлка, несколько скуляще, начал отгавкиваться. С другой стороны вступил вдруг Кирилл Туровский. Потом он выбрался из-за стола, спустился в зал и оказался рядом. Ласково произнёс:

— Встань на колени, князь Иван, прими благословение моё да корзно княжеское, да поблагодари Господа и Государя.

Ага. Смысл понятен: символический жест — возложение корзна на плечи новообъявленного князя — должен исполнить кто-то из старших. Ритуал прежде неизвестен, возможны варианты. Андрей сам не хочет, посылает Перепёлку. Почему? — Ну, причины могут быть разные: от приступа остеохондроза до желания "нагнуть" брата. Или — меня.

Акиму в Смоленске так шапку боярскую вручали. Тогда Благочестник не соизволил, а послал Попрыгунчика. Я про это уже...

Перепёлка тоже... не хочет. То ли потому, что мы с ним недавно крупно повздорили в Переяславле. То ли видит "урон чести". Кирилл вызвался снять конфликт: иереи принимают участие в ритуалах "возведение в князья".

Понятно, что не в таких случаях как здесь — такого ещё не бывало. Но рюриковичи постоянно пересаживаются по столам. При прибытии в новый город князь должен быть объявлен "господином" этого города, а не просто гостем проезжим. Делается это публично, через церковь, молебствование и поклонение святыням. Присяги, крестоцелование, благословение...

Я бы послушался: голос у Кирилла спокойный, благожелательный. Убедительный. Но вбиваемое в моих людей — вбивается и в меня. Если нужно неуку сто раз повторить, то и сам поневоле запомнишь.

— На колени — перед родной матушкой, святой иконой и могилой. Иное — позор и смерть. Таков закон Всеволжский. Прости, Кирилл, но ты не матушка, не икона и, дай бог, долго ещё могилой не будешь.

Забрал у него корзно. Тяжёлая штука, однако.

Так, держа в руках этот "меховой плащ с кровавым подбоем" как у Понтия Пилата, уставившись в него, я начал благодарственную речь.

— Государь мой, братья, вся господа русская. Не сыскать в мире слов, дабы выразить чувства мои. Лишившись в младенчестве неразумном матушки и батюшки, дитё бессмысленное должно было погибнуть, сгинуть от голода, холода, болячек разных. Однако ж господь, в безграничной мудрости своей, сберёг жизнь новорожденную. Царица Небесная оградила Покровом своим слабый огонёк души, в мир ангелом принесённой. Господь посылал дитяте людей добрых. Их трудами и любовью и жив остался, рос, ума-разума да сил набирался. Однако, сколь не хороши они, а всё ж не родная кровь. Худо быть одному. Худо расти сиротой. Сколь много раз бывала подушка мокра от слёз сиротских. Не с голода-холода, не с обид-побоев, но от одиночества. От бесприкаянности души, лишённой родительского да братского участия. Тяжко в миру сироте. Одиноко. Холодно.

Чистая правда: судьба всегда посылала мне добрых людей. Остальное... я не страдаю бедностью воображения и отсутствием "зеркальных нейронов".

"Пока человек чувствует боль — он жив. Пока человек чувствует чужую боль — он человек".

Зал молчал. Среди повседневных забот: как бы набить кису серебром да брюхо жратвой, добыть коня порезвее да сударушку пожарче, седло поизукрашеннее да шапку повыше... вдруг зазвучали слова об одиночестве души.

Человек рождается — один, и умирает — один. И живёт, если по душе — один. Ни отдать свою, ни принять. И в чужую не влезешь, и свою до донышка не распахнёшь. Потому что сам дна души своей не знаешь.

Ты всегда один, хомнутый сапиенсом. И тебе это страшно. И вот, собираетесь вы, чтобы спрятаться от вечного одиночества, в толпы, устраивает пиры и собрания.

Да только и на пирах — каждый в себя ест. Только в себя. И от дерьма своего освобождается — тоже из себя. Сам. Только.

— Многие годы мечталось дитёнку: вот сыщутся, незнамо где, родные люди. Согреют родные души — душу сиротскую. Приязнью, заботой. Да просто — вот есть они. Немало походил я по Руси. И били меня, и гнали. А иные помогали да кормили, приют давали. Много на Святой Руси добрых людей. Да только я всё своих искал. Мстилось мне, во снах мерещилось: вхожу я в горницу, а там мои сидят. Говорят наперебой: Что ж тебя так долго-то не было? Заждались уж. Давай к нам быстрее.

Голос мой дрожал от сдерживаемых слёз, горло перехватывало от волнения.

Актёрская игра? — Да. Перевоплощение. Вживание в образ. На основе личного опыта. Ощущение полного одиночества, заброшенности, никому не нужности и ни к чему непригодности, всеобщей враждебности и чужести, которое я столь остро ощутил после "вляпа" там, на Волчанке, и здесь, в Киеве, в "космосе" подземелья" и позже, после отправки в "болота черниговские".

События у меня чуть другие. "Мои" — из другой эпохи. А вот чувства... вполне сиротские.

— Много ходил я по земле. Вырос. Свой дом построил, Всеволжск. Как-то уж и пересталось мечтаться. Что придёт день и добрый человек скажет: здравствуй, брат. Другим покажет, знакомя: это — брат мой. А ты — сказал. Спаси тебя бог, Андрей Юрьевич. Брат мой Андрей.

Я взглянул на Боголюбского. Он был взволнован, радостен, умилен. Искренне, от души. Едва ли не до слёз.

Но пока его "кипящая этажерка" в верхнем слое благостно воспринимала мои задушевные излияния, на нижних уровнях она же — недоверчиво прислушивалась. Пыталась просчитать: а чего это Ванька-лысый уелбантурить собирается? Или — заелдырить?

Эх, брат, умный ты. Но, как я не ожидал твоего нынешнего хода, так и тебе не просечь моего.

Экспромт он того... импровизнутый. Даже для его автора.

Я развернул, встряхнул, оглядел данное мне корзно.

— Великая честь. Воистину — невиданная. Не бывало такого. Даже и помыслить, помечтать о таком — невозможно было. Но наипаче, наиострейше для сердца моего, слова твои: "брат мой". Счастье долгожданное. Надежда, почти уж и утраченная, а ныне обретённая.

Я снова покрутил перед собой корзно. И начал его складывать. Пополам. Вдоль. Ещё пополам. Поперёк.

— Многие годы бродил я по Руси. То сиротой круглым, то ублюдком боярским. Немало бед да невзгод перенёс. Нагляделся-наслушался. Про судьбы других. Про детей, рождённых от родителей невенчанных. Про насмешки да помыкания, про побои да обиды, на их долю достающиеся. Не по делам их, не по добронравию, прилежанию да разумению, а по зачатию их. Действию, коему они участниками не были, ни поспособствовать, ни воспрепятствовать не могли. Разве не слышите вы стон и плач крови своей?

Распрямился, оглядел притихшее собрание. Начал. Как обычно для меня — сперва негромко. Постепенно распеваясь, входя в голос, добавляя нот, эмоций, интонаций.

"Я начал жизнь в урочищах лесных

И добрых слов я не слыхал.

Когда ласкали вы детей своих,

Я есть просил, я замерзал.

За что вы бросили меня? За что?

Где мой очаг, где мой ночлег?

Не признаете вы мое родство,

А я ваш брат, я человек.

Вы знали ласки матерей родных,

А я не знал и лишь во сне

В моих мечтаньях детских, золотых

Мать иногда являлась мне".

Чуть подправленная, чуть усечённая песня "Генералов песчаных карьеров" наполняла, пусть и несколько монотонным, почти разговорным вокалом трапезную Великих Князей Руси. Наполняла — неизбывной, безнадёжной тоской, обидой на несправедливость.

"За что? Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват".

Окинул взглядом притихшее собрание господы русской.

— Так за что же вы гоните их? За что обижаете и ущемляете? Ведь они — плоть от плоти и кровь от крови вашей. Ведь они — ваше продолжение в мире дольнем. Что же вы детёнышей своих давите да поедаете?! Грызом грызёте?!

Зал взорвался.

Упрёк мой достал многих. Все зашумели, принялись рявкать, ругать меня, тыкать пальцами. Иные — и с мест повскакали. Хорошо хоть на "Святой Руси" посудой кидаться не принято. А то забили бы, как камнями.

Громко, страстно... не интересно. Интересно одно — Боголюбский.

Я поломал ему сценарий, влез с отсебятиной.

Топнуть ножкой, отрубить мне голову? — Да запросто! Что дальше? Нынче наш тандем держит всю эту... "жрущую протоплазму" в узде. Хоть как-то. Без меня — тебя завалят. И дело даже не в том, что зарежут, как случилось в РИ через пять лет, а в том, что всё, что ты задумал, что даже не мозгом — нутром души своей считаешь "правильно": единая Русь с законом и процветанием — порушится.

Не пойдут сватать принцесс братья: лопат нет — нет хлеба в Царьграде, хана Иерусалиму, минареты у Святой Софии. Блямбы-пропуска нет — нет пути на Руян. Без Ваньки тут, там, везде — возникают дырки. Которые останавливают задуманное. Нет, кое-что, когда-нибудь, кто-то, как-то, в какой-то форме и размере...

Боголюбский ел меня глазами. Хотя правильнее — прожигал. Наклонившись ко мне через стол негромко спросил:

— И чего же ты хочешь?

Кавалерист-конкретизатор.

Нет чтобы "по-кухонному": погрустили-всплакнули, поругали-похаяли, ля-ля — три рубля. И, умиротворённые душевным единением, расползлись по норкам. Иные — сами гадить, остальные — при чужих гадостях присутствовать.

"Не мы таки — жизнь така", "Все так живут", "А жо поделаешь?".

Зал мгновенно начал стихать.

Интересуются, однако. Слышать хотят. Чего это Ванька-лысый нынче уелбантурит.

— Ты, Государь, признал меня рюриковичем. Посему более всего забота моя о нашем роде, о древе Рюрика. Ныне семя княжеское расточается втуне. Погибает, исчезает в бездонной толще народной. Будто диаманты сверкающие в болото брошенные. Отчего Руси нашей — худо. Не столь мы богаты князьями, чтобы драгоценностями таким разбрасываться. Посему прошу, Государь, установи, что всякий, рождённый от семени потомков Рюрика — Рюрикович. Признанный родом. Имеющий право, по твоей государевой воле, на "причастие в земле Русской". С правами и обязанностями, кои князьям русским по решению княжеского совета и твоему приговору установлены.

— Нет! Ересь! Дети развратников да будут прокляты! Во веки веков! Не бывать такому!

Епископ Смоленский Михаил проявил невыдержанность.

Проявил. И — проглотил. Когда Боголюбский повернулся к нему всем корпусом. Заткнулся и растерянно уселся назад. Но я остановиться не могу, мне "назад" некуда.

"Не могу молчать" — Лев Николаич? Мысленно с Вами. Поддерживаю, присоединяюсь и не молчу.

— Начинай. Начинай проклинать, епископ Смоленский. Мы (как интересно произносить это местоимение в этом контексте) Мы все, все рюриковичи — потомки Владимира Святославича. Который — Святой. Который — ублюдок. От рабыни. Будешь всех князей русских проклинать? И установления его? Веру христианскую, им на Руси поставленную, назовёшь измышлением диавольским?

Я вернулся взглядом к Боголюбскому и глядя в его бешеные глаза, в этот "высасывающий взгляд" сформулировал:

— Зная не понаслышке тяготы и муки, что достаются на долю детей, пусть бы и с кровью благороднейшей, но без церковного благословения их родителей рождённых, бросить их, забыть в минуту радости о страданиях моих кровных братьев и сестёр... не по чести. Подловатенько как-то. Как же мне с подлостью да во князья? Посему прошу, Государь, прими таких в род.

Всё сказал? — Ну-у... пришло время "последнего слова". Ультиматум. Но без "матом".

— А до тех пор принять дар твой, корзно княжеское, не могу.

Я опустился на одно колено, протянул в сторону помоста на вытянутых руках аккуратно сложенное за время моего монолога корзно, склонил голову и принялся. Ждать.

Бзды-ы-нь.

Публика орала и охреневала.

Дать корзно человеку со стороны? — Да невозможно это!

Но чтоб получивший княжеское достоинство от него отказался?! — Невозможно! Два раза!

Зал поорал и начал стихать. А я ждал. Ответа Боголюбского.

Он так старательно построил спектакль. Душу вложил. Столько пафоса, умиления, сентиментального восторга... потерянный и найденный брат... все в соплях и благостности... в умилении и умиротворении. Оглушительный успех. Аплодисменты, публика ликует, крики "бис" и "браво", в смысле: повтори! Режиссёра, костюмера и исполнителя главной роли в одном лице — осыпают цветами и выносят на руках...

Плюс ещё два, минимум, слоя холодных расчётов: порядок наследования, присоединение Всеволжска. Плюс яркое проявление самодержавности. И в роде, и на всей "Святой Руси". Плюс "образец для подражания": "в ранце каждого солдата есть маршальский жезл". Или, здесь, княжеское корзно.

Нет-нет-нет! Такого больше не будет! Наверное... Но, в сочетании с сегодняшней раздачей боярских шапок...

— У Государя — хорошо. Там дают и награждают.

Идеально. Такая многослойная луковица эмоций, намёков и смыслов.

"Кто ей раздевает — слёзы проливает".

А этот... Ванька-лысый, братец, прости господи не ругавшись, ещё одну шкурку добавил.

Очень чувственную, душевную: как же не поплакаться о бедных сиротах, не оказать им благодеяния и вспомоществования? Пренебречь заботой о слабых и малых? Явить скрадедность, чёрствость душевную? Встать на сторону Антихристову?

Отказать в помощи единокровным? — Плюнуть в лицо всем родственникам, всему роду Рюрикову. Объявить о своём предательстве единства крови. Сегодня отрока от семени своего из дому выгнал — завтра брата зарежет.

Надо озаботиться. По-родственному. По-христиански. "Бог есть любовь" — возлюбим же малых, слабых и сирых! Так долдонят каждый день с тысяч амвонов. Это — слово божье. Это — "добро". Сделать так — "правильно".

И тем обрушить одну из основ "Святой Руси".

* * *

Чисто для знатоков.

Нынче на "Святой Руси" с полсотни рюриковичей. А княжеских городов — десятка два. Количество княжеств на Руси будет расти и к концу 14 в. дойдёт до полутора сотен. Потом "собиратели земли русской" их число поуменьшат. Последнего удельного князя, своего брата, прикончит Иван Грозный.

В большинстве княжеских городов князья сидят не по одному. С сыновьями, часто уже взрослыми, с братьями. Причины разные: кто не хочет отделять уделы, кто сам понимает, что не потянет.

Вводя возврат к временам Крестителя, когда вся Русь управлялась Государем, а князья — все! — сидели наместниками по городкам, мы вытаскиваем всех "вторых" и "третьих" князей "из запечка". Теперь каждый должен лично служить. Там, куда Государь пошлёт.

* * *

Пример: в Чернигове сидит князем Гамзила. Наследственно — он из "гориславичей". При нём его брат Ярослав. Безудельный. Которому, по лествице, должно сидеть на втором "столе" Черниговского княжества — в Новгород-Северском. Если Ярослав принимает присягу государю — тот ставит его, например... в Червень.

Всё, Матас может никого, кроме Государя, не опасаться. Братан Гамзила не сможет забрать Северскую землю — не под кого, пока сыны не вырастут.

Ещё веселее: у Гамзилы — дырка. Так-то он держит брата "на минимальном окладе" — тому деваться некуда. При скупердяйстве Гамзилы такое... обидно. А тут свой город. Пусть и не велик, а свой.

Так это — "мягкий сценарий"! А если Государь даёт тому Ярославу удел в Черниговской земле? Кое-какой Стародуб или Вщиж? — Гамзила сходу теряет часть доходов, дружины. Никаких нарушений "старины"! Ты ж сам должен дать брату удел в землях своих. Жаль, не озаботился, пожадничал.