Усадьба

— Терпимо.

А потом в его несколько растерянном взгляде мелькнула знакомая мне ухмылка, и он произнес медленно и насмешливо:

— Ты еще глупее, чем я думал, раз у тебя хватило ума в меня влюбиться. Должен заметить, из всех мужчин в уезде ты выбрала самую неподходящую кандидатуру, чтобы избежать своего гувернанства. — А потом он наклонился к моему уху и произнес шепотом: — ты же понимаешь, маленькая неразумная француженка, что я наиграюсь с тобой уже через месяц, а через два забуду, как тебя зовут.

— О, ты мне даешь целый месяц? Право, я польщена... — я обрела возможность думать трезво и теперь лишь освободилась от его рук. — Вот только француженкой меня больше звать не надо — у меня от француженки не осталось ничего, кроме скверного акцента. Я чувствую себя сейчас типичнейшей русской бабой, в самом дурном значении этого слова, лишь эти самоотверженные женщины могут влюбляться в алкоголиков, хамов и конченных мерзавцев, которые ногтя их не стоят.

— Мерзавец? Так вот, кем ты меня считаешь?

— А ты сделал что-то, чтобы я тебя таковым не считала?

Он криво усмехнулся, опустил взгляд на расстегнутый ворот моей блузки и судорожно сглотнул:

— Возможно. Тогда я намерен сейчас закрепить амплуа, — он попытался снова притянуть меня к себе, но в этот раз я решительно его оттолкнула.

— Спокойной ночи, Евгений Иванович!

— Лида, Лида... — похоже, уже пожалев о сказанном, он попытался меня удержать, но момент однозначно был упущен.

Отойдя к двери, я спешно застегивала пуговицы на блузке, а потом, убедившись, что снаружи тихо, выскользнула в коридор и даже не взглянула на него больше. Теперь я мечтала как можно скорей оказаться в своей комнате и ругала себя самыми скверными словами, которые знала. И еще мне было очень обидно. Хотя, это же Ильицкий — чего я, право, ждала? Стихов? Приглашения в кафе-мороженое?

Я уже подошла к своей комнате и взялась за ручку, когда вдруг замерла в недоумении: князь Михаил Орлов закрывал за собою дверь апартаментов Лизаветы, соседствующих с моими. Он именно что выходил оттуда — сомнений быть не могло.

В подтверждение моих мыслей князь густо покраснел:

— Я... я... Лизавета Тихоновна погадала мне на картах, — он часто заморгал, наклонил голову и почти бегом ушел по коридору.

Впрочем, у меня нет причин дурно думать о Михаиле Александровиче — разумеется, он мог зайти к этой женщине лишь для гадания. Наверное... Постояв еще немного, я неожиданно для себя самой подошла к двери Эйвазовой и повернула ручку.

— Добрый вечер, Лида, вы разве не спите еще? — спросила та самым обыденным тоном.

— Добрый вечер... — отозвалась я, сама поражаясь тому, какой потухший у меня голос. — Вы можете мне погадать?

Лизавета сидела за тем же столиком, где я видела ее, в первый раз войдя в эту комнату, тасовала карты и была окутана туманом из ароматов лесных трав. Она была причесана и по всему видно, что еще не собиралась ложиться.

— У вас появились вопросы, на которые вы не можете найти ответы самостоятельно? — улыбнулась она краем рта, очевидно припомнив, как неделю назад сама предлагала мне гадание, а я с бравадой отказывалась.

Наверное, тогда я выглядела смешной и самонадеянной.

— Что-то вроде того... — я подумала, что все же зря вошла сюда, но бежать было поздно.

Да и Лизавета не горела желанием со мной разговаривать:

— Увы, гадать нужно на рассвете, — развела она руками. — Приходите утром, Лида.

— Но князю ведь вы гадали?

— Князю нужно было не столько услышать мое предсказание, сколько поговорить. Бедный мальчик, мне жаль его.

— Так, может, и мне нужно поговорить, — уже уверенней я прошла в комнату и села напротив Лизаветы, цепко глядя в ее глаза.

— Хорошо, — сдалась та. — На что же вам погадать? На любовь?

Она скептически изогнула бровь.

— Допустим.

— А здесь и карты не нужны: интересующий вас человек вас не любит. Неужели вам это не понятно?

— Думаете, вас он любит?! — отозвалась я с явным отчаянием в голосе, чему сразу устыдилась.

Она же только усмехнулась моему выпаду:

— Он добр ко мне и жалеет меня. А жалость — искренняя, идущая от сердца — по сути уже и есть любовь. Запомните на будущее, Лида, хотите понравиться мужчине — дайте ему возможность пожалеть и защитить вас. Вы же не только даете всем вокруг понять, что в защите не нуждаетесь, но и нападаете сами. Соперничать с мужчинами — ну и глупость, право. Может, это и весело, конечно, но лишь на первых порах. Он, к счастью, это понимает, потому никогда с вами не останется.

Меня как будто обожгли ее последние слова, и я резко отозвалась:

— Посмотрим!

Эйвазова снова улыбнулась, холодно глядя на меня своим пронизывающим взглядом. А потом опустила глаза на карты, выложенные на столе фигурой. Она перевернула в полной тишине две или три — последней оказалась уже знакомая мне 'Le morte'.

— Смерть... — шепотом произнесла Эйвазова, двигая по бархатной скатерти карту ко мне. — Выпала в вашем раскладе на этот раз, Лида. Слишком часто эта карта попадается в последнее время, не находите?

— Вы мне угрожаете?

— Я вам всего лишь предсказала будущее.

Она подняла на меня глаза — ясные, сухие и строгие:

— Зачем он вам, Лида? Вы только намучаетесь с ним. Послушайтесь моего совета и найдите себе хорошего мужчину — вы молоды, красивы, предприимчивы, для вас это не составит труда. Женя не для вас.

Я утомленно вздохнула и теперь уже точно захотела уйти из этой комнаты, потому что ее советы это последнее, что я хотела бы слышать. Не знаю, зачем я вообще пришла к ней.

— Доброй ночи, Лизавета Тихоновна.

Я поднялась и направилась к двери.

— Доброй ночи, Лида, доброй ночи... — пропела та в ответ, не поднимая даже головы.

Глава XXVIII

За завтраком Василий Максимович оповестил всех, что немедля уезжает в Псков, где задержится на несколько дней — встретиться с адвокатом и подготовить документы для подачи иска в суд. Однако мне показалось, что настроен он не так решительно, как я думала прежде, в каждом его движении чувствовалась какая-то нервозность.

Впрочем, 'оповестил всех' — это громко сказано: к завтраку вышли только мы с Натали, Людмила Петровна и князь Орлов.

Эйвазова, как ни странно, даже теперь, став единоличной хозяйкой усадьбы, не спешила заявлять о своих правах, предпочитая отсиживаться в личных комнатах. А вчера, когда Людмила Петровна устроила форменную истерику со слезами, что ее-де лишили крова над головой и сейчас выгонят на улицу, та молча и со снисходительной улыбкой выслушала ее стенания, после чего ответила:

— Вы можете оставаться в этом доме, сколько вам будет угодно, Людмила Петровна. Это касается, разумеется, и остальных.

О драке между ее сыном и Андреем Людмила Петровна так и не узнала: тем, кто не был свидетелем сцены на заднем дворе, Андрей сухо объяснил, что упал. Он еще и вынужден был слушать ее упреки по поводу того, что ходить нужно аккуратней и смотреть под ноги, а то приходится доктора Берга по всяким пустякам дергать. Зато Натали мне поведала, что когда Людмила Петровна увидела разбитую губу своего обожаемого Женечки, с ней случилась очередная истерика, и она пообещала тотчас выписать рабочих, которые начнут перестраивать эту 'ужасную лестницу', с которой, якобы, упал Ильицкий.

— Мама, прекратите! — со слов Натали он впервые в жизни заговорил с матерью раздраженным тоном. — Это не ваш дом, и ничего перестраивать вы здесь не будете. И вообще собирайте вещи — отныне вы будете жить со мной в Петербурге!

А потом ушел, хлопнув дверью, и оставив мать в недоумении и слезах.

Натали, впрочем, тоже не собиралась злоупотреблять гостеприимством мачехи: сразу после девятин она намеревалась вернуться в Смольный. И даже сравнительно спокойно приняла тот факт, что по окончанию института ей придется идти работать:

— В Большой Масловке есть сельская школа, ее начальник, Митрофан Семенович, учил меня грамоте, когда я была маленькой... надеюсь, он не откажет принять меня учительницей. Мне понравится, я уверена. Ты же знаешь, как я люблю детей!

— Натали, что ты говоришь такое?! — я отчего-то пришла в ужас от ее слов: — отец оставил тебе приданое: ты выйдешь замуж — тебе не придется работать!

Но подруга только отвернулась к окну и заверила меня пылко:

— Никогда-никогда не выйду замуж! Все мужчины такие... Андрей не любит меня, — она всхлипнула, и я поспешила подойти к ней и обнять за плечи.

— Не все мужчины такие, — я поспешила направить ее мысли в нужно русло, — уверена, где-нибудь нас с тобой уже ждут те самые принцы на белых конях...

Последнее время я редко говорила на родном языке, но эту фразу умышленно произнесла по-французски . Натали, разумеется, меня поняла — только отреагировала странно:

— Даже не говори мне о Мише! — вспылила неожиданно подруга и, стряхнув мои руки с плеч, отошла к другой стене. — Он все ходит и ходит за мной! И молчит! Что ему нужно?

Ильицкого я весь день не видела — у меня создалось впечатление, что он прячется от меня. Да и я не горела желанием увидеться: едва услышав его голос, я старалась скрыться. О чем, собственно, нам было говорить? Вчера ночью он вполне ясно дал понять, что более чем на месяц я его заинтересовать не смогу, а я объяснила, что меня это не устраивает. Какие еще могут быть неясности? Теперь нужно дождаться девятин, уехать в Петербург и, даст Бог, вскоре за каждодневными хлопотами я обо всем забуду.

Лизавета все же была права: зачем он мне? Мало мне своих забот, чтобы мучиться еще и с ним, вечно всем недовольным?

Я даже хотела зайти к Эйвазовой и донести эту мысль, чтобы она была спокойна — но она меня и на порог не пустила:

— Уходите! — словно сквозь вату донесся до меня ее глухой голос, кажется, она плакала.

— Лизавета, откройте, я хочу сказать вам всего пару слов...

— Я же сказала, убирайтесь вон! — выкрикнула она более звонко, даже истерично. — Оставьте меня в покое!

Почему-то у меня мелькнула мысль, что она снова творит что-то со своими травами... а то и мышами. Судя по голосу, она была сама не своя. Больше я войти не пыталась.

Кажется, Эйвазова так и не вышла из своих комнат до самого вечера и действительно была в дурном расположении духа. Возвращаясь в свою спальню после ужина, я застала у ее двери плачущую Дашу.

— Что случилось? — насторожилась я.

Даша не просто плакала, а тряслась от глухих рыданий. Увидев меня, девушка всхлипнула и замотала головой, пытаясь сказать, что ничего не случилось, а потом бросилась бежать к парадной лестнице.

Помедлив лишь секунду, я спешно направилась за ней, потому как невозможно был не заметить горящую красным щеку на хорошеньком лице девушки. Дашу кто-то ударил.

Я пыталась ее остановить, но мне это так и не удалось, пока обе мы не спустились в тускло освещенный служебный коридор, вдоль которого располагались комнаты для прислуги. Только тут Даша остановилась и показала мне заплаканное лицо.

О, да... ее действительно ударили — причем не легонько. Бедняжка.

— Что случилось? — спросила я снова, подходя ближе к девушке и пытаясь рассмотреть ссадину. — Кто вас так?

— Я... я ничего не сделала, — Дашу снова начало трясти, — просто убирала в ее комнате...

Я уже поняла, что она говорит об Эйвазовой. И, видимо, Даша не просто убирала — я и раньше слышала, что Лизавета слишком ревностно относится к своим вещам. Но, чтобы так... право, это слишком.

— Мне нужно собрать вещи и уйти, Лидия Гавриловна, барыня рассчитали меня... еще она сказала, что отберет Митеньку... Лидия Гавриловна, что мне делать? — девушка бросилась мне на шею — у нее была настоящая истерика.

— Во-первых, успокойтесь! — велела я, толкая наугад одну из дверей.

У окна я увидела люльку с младенцем и поняла, что это и есть комната Даши. Впрочем, девушка и так пыталась сдерживаться, боясь, очевидно, разбудить сына. Взяла младенца на руки и крепко прижала к себе.

— Во-вторых, никто у вас ребенка не отберет, — продолжала увещевать я, закрывая за собой дверь. — Зачем он ей? Лизавета Тихоновна наверняка в сердцах так сказала. И никуда вы не уйдете — по крайней мере, до тех пор, пока не вернется Василий Максимович. Я сейчас же пойду наверх и поговорю с ней...

— Нет-нет, — Даша подпрыгнула ко мне с ребенком на руках, — прошу вас, не ходите... только хуже будет.

От ее резких движений ребенок проснулся и заплакал. Пока Даша его успокаивала, она и сама, кажется, сумела прийти в себя.

Я же думала о Лизавете. Что Даша сделала столь страшного, чтобы так с ней поступать — выгонять и шантажировать ребенком? Или та решила просто отыграться на девушке за попытки Васи вернуть наследство? Ужасно, если так. Видя, что Даше уже лучше, я попыталась, было, оставить ее, но та не позволила:

— Лидия Гавриловна, посидите с Митенькой... он едва уснул — нужно теперь люльку постоянно покачивать, а мне еще на кухне убираться. Посидите, а?..

— Хорошо... — не сумела отказать я и почти силой была усажена на стул подле люльки.

— Посидите, ладно? Дождитесь меня...

Она, еще раз поглядев на сына, ушла. Я же, чувствуя себе немного неловко, качала люльку и рассматривала обстановку комнаты. Узкая кровать, сундук, ночной столик со свечкой, а на стенах повсюду приколоты вырезки из модных журналов с красивыми платьями и жеманно улыбающимися актрисами. В дальнем же углу я не сразу рассмотрела швейную машинку производства фабрики 'Зингер': машинки эти были достаточно дорогими, насколько я знала — видимо, подарок Васи. Там же стоял деревянный манекен, пустой сейчас. По всему было видно, что Даша не только следила за модой, но и старалась ей соответствовать, как могла.

Быстро соскучившись разглядыванием журнальных картинок, я перевела взгляд на ребенка. Хорошенький. Не могу сказать, что я особенно люблю детей — это слишком шумные и непредсказуемые создания — но этот и впрямь был хорошеньким. Золотистые волосы, светлая кожа и, насколько я успела рассмотреть, голубые глаза — черты типично эйвазовские. Как бы дурно не думал Максим Петрович о Даше, но этот мальчик действительно его внук.

Бедный ребенок... — вздохнула невольно я, — участь незаконнорожденных печальна, как ни крути.

И тут за окном мелькнуло что-то белое. Насторожившись, я начала вглядываться: пятно двигалось и смутно было похоже на белый плащ, так знакомый нам с Натали. Чтобы лучше разглядеть, я затушила единственную свечу в комнате и припала к окошку. Это действительно была Эйвазова: несколько суетливо на этот раз она спустилась по ступеням веранды и вдруг встала, глядя в сторону парка.

Раньше мне доводилось наблюдать за ней только со второго этажа, но отсюда было видно даже лучше. Эйвазова постояла с минуту, а я гадала, почему она не идет? Но вскоре поняла и это: откуда-то сбоку к ней вдруг подошел мужчина. Достаточно высокий — ощутимо выше Эйвазовой, по крайней мере — с тростью, в шляпе-'котелке', укрывающей лицо в тени, и черном плаще. Фасон плаща я разглядеть не могла, как ни силилась: шинель или 'крылатка', как у Андрея?