Усадьба

Он еще говорил что-то такое же хлесткое и обидное, а я растеряно смотрела в его глаза — я даже не злилась теперь — я только пыталась понять, чем заслужила такое мнение о себе.

— Евгений Иванович! — прервала я его, повысив голос — по-другому Ильицкого было уже не остановить. — Вы это все сейчас мне говорите или Нине Гордеевой?

Он замолчал резко и как будто даже растерялся.

Я же поняла, что дело действительно в Нине — он видит во мне ее. Вот только я не думала, что его ненависть настолько сильна — вероятно, настолько же сильно он и любил ее когда-то.

И меня вдруг охватило непрошенное чувство жалости. Что эта женщина сделала с ним?.. Он мчался в пропасть, этот вечно хмурый человек со злой усмешкой — изводил окружающих своей злобой, но страдал от нее сам же более всех других. А главное, я не представляла, как ему помочь: озлобленность эта пустила столь глубокие корни в его душе, что он казался мне безнадежно больным.

Несколько секунд я боролась с желанием коснуться его руки — чтобы утешить хоть как-то. И в это время молчание между нами, делавшееся уже неловким, прервал шум, доносившийся, кажется, со второго этажа. Кто-то отчаянно и довольно громко стучал по двери, будто пытаясь вырваться.

— Что это?..

Я сама повернула ручку двери и помчалась по лестнице вверх, мучимая самыми плохими предчувствиями. Как я и предположила, шум раздавался из-за двери Максима Петровича: по ней действительно словно кулаками стучали изнутри, пытаясь выбраться, но кричала хриплым и сдавленным голосом Лизавета — что-то нечленораздельное, больше всего похожее на 'Помогите!'...

— Лиза! — опережая меня, к двери подбежал Ильицкий, повернул несколько раз ручку, но она, видимо, не поддавалась, и он, чуть отойдя, попытался высадить дверь плечом.

Из дальнего конца коридора показалась в этот момент Натали, бывшая, кажется, в купальне, а секундой позже выглянули и Вася с Людмилой Петровной.

Дверь все еще не поддавалась. Хрипы Лизаветы становились все слабее, зато раздавались крики Эйвазова — куда более бодрые. Я уже с ума сходила от догадок, что может там происходить, когда Ильицкий все же сорвал дверь с петель, навалившись на нее всем телом.

Лизавета с посиневшим уже лицом лежала на полу и рукой все еще судорожно пыталась стучать в дверь, а Максим Петрович, весь красный от натуги, сжимал на ее шее руки и шипел с невиданной злобой в голосе:

— Не смей, слышишь! Не смей их трогать!

Ильицкий тотчас принялся разжимать сухие, но крепкие, как оказалось, руки старика, сковавшие шею Лизаветы — и это удалось ему вовсе не сразу. А когда удалось, Лизавета, судорожно вдохнув воздуха, принялась надсадно кашлять.

На крики прибежали уже и Андрей с князем, бывшие все это время на веранде, и смотрели на происходящее круглыми от ужаса глазами.

Эйвазов же перевернулся на спину и сам теперь хватал ртом воздух, будто задыхался.

— Папа! — взвизгнула Натали, бросаясь сквозь толпу к отцу.

— Андрей, сделайте что-нибудь! — поспешно произнесла я, видя, как Максим Петрович скребет пальцами по сорочке на груди, словно пытаясь разорвать ее. — Андрей, не стойте же!

Он только после второго моего окрика вышел из оцепенения, кивнул и бросился к своей комнате — за чемоданом с лекарствами, должно быть, а Ильицкий, тоже очнувшись, выпустил из объятий едва живую, кажется, Лизавету, и кинулся открывать окна, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Но было уже поздно.

— Не смей... не смей... — еще шептал одними губами Эйвазов, но это были последние его слова — уже в следующую секунду он обмяк на полу, а глаза его остекленели, не видя уже ничего.

Глава XXIV

Ночь была столь длинной, что, казалось, рассвет не наступит уже никогда. Было очень много слез и всеобщая растерянность: никто не понимал, как вышло, что еще совсем недавно шедший на поправку Максим Петрович лежал теперь на этом полу и не дышал. Рыдала и убивалась возле мертвого отца Натали, а я не знала толком — дать ли ей выплакаться или крепко сжать в объятьях, увести подальше отсюда.

Рыдала Эйвазова, то пытаясь тянуть руки к мужу, то, совершенно забывшись, плакала в объятьях Ильицкого. Эйвазова выглядела еще более убитой горем, чем Натали, но ее как раз успокаивать никто не спешил. Кроме, разве что, Ильицкого, но и тот делал это сухо, неумело и явно опасаясь тех догадок, которые могут при этом возникнуть у домашних.

* * *

Организацией похорон занялись уже наутро — это взял на себя Ильицкий, а Андрей и Михаил Александрович ему помогали. Все трое они в эти практически не появлялись в усадьбе. Вася держался довольно неплохо, быть может, потому, что тоже был слишком занят делами — дни напролет он то писал письма друзьям Максима Петровича с извещением о его смерти, то принимал многочисленные соболезнования.

Натали переживала произошедшее гораздо хуже: в ту ночь она рыдала не переставая и смогла уснуть только после укола Андрея. На второй день она стала, кажется, чуть спокойней — но лишь до того момента, пока не столкнулась в коридоре с Лизаветой Тихоновной.

— Это все ты! Это ты, ведьма проклятая! Я все видела, что ты делала в лесу, и всем все расскажу! За что ты так с папенькой?!

Я до сих пор виню себя, что не оказалась в этот момент рядом с подругой и позволила ей сказать это во всеуслышание — при Людмиле Петровне, Андрее, князе, некоторых соседях и прислуге. После этого сплетни и домыслы о смерти Эйвазова стали расползаться по округе с такой скоростью, что остановить их было уже невозможно. Подлила масла в огонь и Людмила Петровна, когда чуть позже возле гроба с телом при всех гостях устроила безобразную сцену, едва не бросившись на Лизавету с кулаками, называя ее ведьмой и заявив, что это она сгубила мужа — и никто даже не пытался Ильицкую урезонить, делать это пришлось мне.

Однако не могу сказать, что я особенно сочувствовала Лизавете Тихоновне: в свете того, что я о ней знала, мысль об отравлении ею мужа вовсе не казалась нелепой. Но не по мне бросаться голословными обвинениями — мне нужны были факты и доказательства, потому на первый же день после смерти Эйвазова я разыскала Андрея для серьезного разговора.

— Андрей... — начала я, не зная, как лучше подступить к интересующей меня теме, — я не хочу поднимать никакого шума, потому решила посоветоваться сперва с вами. Как с врачом. Я знаю, что доктор Берг не выражает сомнений, что причиной смерти Максима Петровича стала сердечная недостаточность, но... вы ведь первым осматривали тело. Скажите, не нашли ли вы признаков отравления? Хотя бы малейших, хотя бы намек?

Закончила я уже почти скороговоркой, потому что не в силах была вынести тяжелый взгляд Андрея.

— И вы туда же, Лиди... — произнес он так, будто бесконечно разочаровался во мне. — Я слышал об этих мерзких разговорах, об этой травле. Да и прислуга в доме словно с ума сошла — все мнят из себя сыщиков и строят версии.

— Андрей, дело в том, что у Эйвазовой и впрямь имелся мотив.

— Мотив... — хмыкнул он, — где вы слов-то таких понабрались?

Но он заинтересованно смотрел на меня и ждал продолжения, а я собиралась духом, чтобы рассказать все, что знала. Я должна быть откровенна с ним, потому что больше мне ждать помощи в том, что задумала, не от кого.

— У Лизаветы Тихоновны была... и, вероятно, продолжается связь с мужчиной, — выдохнула я.

— Что за глупости? — нахмурился Андрей. — С чего вы это взяли?

— Я сама видела, как они целовались, здесь, в столовой, — я, с неудовольствием вспомнив ту сцену, указала рукой на камин.

— То есть, она целовалась здесь с кем-то из домашних? — изумленно и, кажется, все еще не веря, уточнил он. — С кем же? С Васей? С Мишкой? С Ильицким?.. — Я отвела взгляд, посчитав, что уточнять нет смысла, и Андрей, кажется, понял все верно: — Глупости! — снова нахмурился он. — Этого не может быть...

— И, тем не менее! — уже нажимом ответила я. — Вы понимаете теперь, что из этого может следовать?! Она собирает травы, делает из них отвары — говорит, что лечебные, но кто может знать это наверняка? Ничего ей не стоило дать мужу яд... или даже давать этот яд постепенно, чтобы подорвать здоровье...

— Лидия, вы говорите ужасные вещи... мне не верится в это. Кроме того, я могу вам с уверенностью сказать, что никаких признаков отравления у Эйвазова не было.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно! — не моргнув глазом, отозвался Андрей.

Я испытующе смотрела на него и вспомнила отчего-то, в каком оцепенении, не в силах собраться, стоял Андрей на пороге комнаты умирающего Эйвазова. Кроме того, не стоит забывать, что оканчивал он не медицинский университет, а лишь слушал медицинский курс в военной академии — Андрей замечательный человек, очень хороший, но его профессиональные качества, кажется, не на высоте.

И уж точно едва ли раньше ему приходилось иметь дело с ядами, чтобы утверждать так безоговорочно.

— Андрей, — мягко улыбнулась я ему, — и все же я очень прошу вас переговорить с доктором Бергом о возможности вскрытия тела Эйвазова.

— Я переговорю с Бергом, если вы этого хотите, — сдался Андрей, утомленно качая головой, — но поймите, что Людмила Петровна, Василий Максимович — они верующие люди. Они ни за что не позволят глумиться над телом...

Те и правда были против. С Натали я не говорила, разумеется, а вот Вася, посмотрев на меня тусклым, невероятно уставшим взглядом, сказал:

— Я понимаю, Лидия Гавриловна, но как-то это все... не по-божески. Поговорите с тетей — как она решит, так и будет.

По сути это означало, что он против, потому как убедить в необходимости подобной процедуры Людмилу Петровну мне казалось невозможным. Но все-таки я попыталась. Людмила же Петровна, лишь услышав страшное слово 'вскрытие', суетливо начала искать глазами иконы и креститься, обозвала меня безбожницей и нехристью, которая 'как только смеет просить ее, православную христианку, о подобном' и разрыдалась столь горько, что я и впрямь почувствовала себя скверно. Для Ильицкой брат долгие годы был единственным защитником и покровителем, она искренне пеклась о его здоровье всю ту неделю, что я провела в доме, проведывая брата по несколько раз на дню, и сейчас едва справлялась с его смертью. Она любила его, как бы там не было.

Но и я не сдавалась.

— Поймите, — настойчиво заговорила я, — это необходимо! По-другому невозможно определить, был ли это сердечный приступ или нет...

— Да и гадать тут нечего! Отравила она Максимушку, отравила... ведьма проклятая! — снова разрыдалась Ильицкая, прижимая к лицу совершенно мокрый уже платок.

Я не уступала и, выждав, когда она проплачется, поймала ее взгляд и сделала еще одну попытку достучаться:

— Гадать — это то, чем занимаетесь сейчас вы, Людмила Петровна, — немного жестче сказала я. — Я же вам предлагаю узнать наверняка — был ли убит ваш брат.

— Наверняка? — всхлипнула еще раз Ильицкая, но в глазах ее отразилось что-то похожее на разум. — То есть, доктор что же и яд сможет найти... у Максимушки?

— Да, — терпеливо повторила, — современная медицина способна на это. Главное не затягивать со вскрытием.

Ильицкая снова вздрогнула, услышав ненавистное слово — а я себя за него отругала, поскольку та опять отвернулась к иконам и начала креститься. Однако на этот раз Людмила Петровна довольно быстро справилась с собой и сказала:

— Хорошо. Пусть делают. Ежели другого способа эту змеюку урезонить нет, то придется мне брать грех на душу...

Согласие родных было получено, и тем же вечером Андрей привез в усадьбу доктора Берга, ужасно недовольного, что его вызвали из дома в такой поздний час.

— Так это вы та девица, что уговорила Людмилу Петровну провести вскрытие? — грозно спросил он, смерив меня взглядом, в котором, однако, мелькнуло и любопытство.

— Да, это я, Осип Самуилович, — стойко призналась я, — прошу прощения, что отвлекли в такой час, но существуют немалые подозрения, что в крови Максима Петровича яд растительного происхождения, который, сами понимаете, обнаружить чем скорее, тем лучше.

Берг еще раз смерил меня взглядом и скорее констатировал, чем спросил:

— И с медициной, значит, знакомы, милочка? Наденьте фартук, будете мне инструменты подавать.

— Боюсь, не очень хорошая мысль, Осип Самуилович, — сделал попытку рассмеяться Андрей, приняв это, кажется, за шутку, — лучше вам взять сестру.

— Вы таки видели в моей коляске сестру, молодой человек? — не менее грозно поинтересовался у него доктор.

Андрей не нашелся, что ответить, да и я разволновалась не на шутку. В госпитале мне, разумеется, приходилось видеть и умирающих, и мертвых людей, но чтобы участвовать во вскрытии непосредственно... такого еще не бывало. Однако сейчас глаза обоих мужчин смотрели на меня с ожиданием, и я отлично понимала, насколько жалко буду выглядеть, если откажусь. Кроме того, ведь я сама заварила эту кашу — так нужно идти до конца. Ради Натали.

— Я... я готова помочь, — решительно, чтобы мужчины не заметили моих сомнений, я кивнула и попыталась улыбнуться. — Все в порядке, правда. Что нужно делать?

Андрей, разумеется, тоже присутствовал. Операционную наскоро оборудовали в спальне же Максима Петровича, принеся туда большой стол, тазы и масляные светильники. Роль мне отводилась небольшая: подносить медицинские инструменты, быть на подхвате, а после отмыть стол и принадлежности. Гораздо большего требовалось от моей воли. Каждую минуту мне приходилось напоминать себе, что здесь лежит не Максим Петрович, отец, моей подруги, а просто мертвое тело. Я бы никогда не озвучила этих мыслей, потому как звучит это, должно быть, ужасно, и кощунственно... но иначе я бы не выдержала этого.

Заняты были до поздней ночи. А окончив, оба доктора невольно вынудили меня почувствовать себя виноватой, потому как никаких признаков отравления действительно не нашли.

— Это сердечная недостаточность, Лидия Гавриловна. Острая. Это же явно видно по сердечной мышце.

Я согласно кивнула, хотя ничего не разглядела 'по сердечной мышце' — мне никогда прежде не доводилась видеть человеческое сердце, чтобы судить. Я отметила лишь зачем-то, что в этот раз Осип Самуилович назвал меня не 'девицей' и не 'милочкой' а по имени-отчеству.

Доктор же, видимо догадавшись, что я ничего не поняла, принялся объяснять:

— Сосуды — видите? Едва не лопнули от количества крови, их переполняющей. Типичная картина при смерти от сердечной недостаточности. А на присутствие же яда совершенно ничего не указывает: в желудке лишь та пища, которую все за ужином. То есть, яд могли разве что шприцем вколоть, что крайне сомнительно, так как, во-первых, свежих следов от шприца на теле нет, а во-вторых... слишком уж это сложно для нашей провинции.

Я снова кивнула — теперь уже признав очевидное: мы все ошиблись. Я ошиблась — Эйвазов умер от болезни сердца.

— И все же я очень прошу вас, Осип Самуилович, проверить в лаборатории кровь и содержимое желудка. Пожалуйста...

Я понимала, что и так уже извела всех своими подозрениями, но неловкости не чувствовала — это было необходимо. И доктор, слава Богу, меня понял.