Усадьба

По сути, и головоломка еще не была решена — мне предстояло увязать все факты воедино, поговорить с некоторыми людьми и тогда, быть может, я буду готова поделиться своими открытиями хоть с кем-то. В одном я была сейчас уверена: во-первых, некоторые безумные версии не такие уж и безумные, а во-вторых — мама говорила правду. У меня действительно есть дядюшка. Тото.

* * *

Платон Алексеевич прибыл в Псков два дня спустя. О приезде он известил меня телеграммой, но обитателей усадьбы я не посчитала нужным ставить в известность, что писала графу Шувалову. Хотя и большой тайны из этого не делала. В назначенное время я сидела в двуколке с нанятым извозчиком и, не отрываясь, смотрела на двери нужного вагона.

Когда Платон Алексеевич, наконец, показался в дверях, я едва совладала с собой, чтобы не встать порывисто и не броситься тотчас к нему. Разумеется, я все равно подойду, но прежде хотела унять бешено стучащее сердце.

Он был все таким же, каким я видела его в последний раз. Удивительно, я знала Платона Алексеевича почти десять лет, и за эти годы он не менялся совершенно: седые до белизны волосы, заостренные строгие черты; самым ярким пятном на его всегда лишенном эмоций лице были глаза — густо-синего цвета, молодые. Но глаза эти, тем не менее, никогда не выражали его мыслей — улыбались губы, хмурились брови, но глаза все время оставались беспристрастными. Попечитель мой для его возраста был человеком очень подтянутым, высоким и сильным. Он не был, несмотря на хорошее телосложение, большим франтом, мог годами, невзирая на моду, носить один и тот же фасон сюртуков, и трость в его руке всегда одна и та же — лакированная, тяжелая, с массивной бронзовой ручкой — была неизменным его атрибутом.

Сейчас, стоя на перроне и деловито натягивая перчатки, пока его денщик спускал багаж, он обвел медленным взглядом привокзальную площадь и безошибочно узнал меня, хотя мое лицо снова было укрыто за густой вуалью, да и черных траурных платьев, как сейчас, я никогда при нем не носила. Однако взгляд Платона Алексеевича остановился на мне — стал отчего-то еще суровее, чем обычно, а потом он неспешным прогулочным шагом направился к моей двуколке.

— Спасибо, что приехали, Платон Алексеевич. Как добрались? — я привычно подала ему руку, но робела, глядя в синие глаза. — Я на извозчике, он отвезет вас в хорошую гостиницу.

— Спасибо, добрался неплохо.

Платон Алексеевич говорил сухо и по-французски. Он всегда разговаривал со мною наедине только по-французски. Сейчас он задержал мою руку в своей куда дольше, чем было нужно, и неотрывно смотрел мне в глаза, словно этой вуали не существовало. И, хотя по взгляду его как всегда невозможно было понять, о чем он думает, мне казалось, что мои мысли он читает словно открытую книгу. Потом он чуть сжал мою руку и погладил пальцы, добавив несколько мягче:

— Здравствуй, Лиди. Я беспокоился, зря ты уехала из Петербурга так внезапно.

Лучше бы он не говорил со мной так мягко. Зачем? Как он может после того, что сделал с моими родителями, после того, как оставил меня сиротой — так говорить со мной? Быть ласковым и жалеть меня! И еще горше мне было оттого, что кроме этого человека никто в целом мире не станет меня ни жалеть, ни защищать.

Я знала, что должна ненавидеть этого человека, но — не могла...

— Я не ждала, что вы приедете так скоро, — заговорила я несколько резко, потому что голос задрожал — то ли от волнения, то ли от жалости к самой себе. — Ведь вы же так заняты всегда. Если честно, я не ждала, что вы вообще приедете. Вы не обязаны были. Зачем вы возитесь со мной?

— Лукавишь, девочка, — он прищурился — кажется, что-то в моих словах его развеселило, — ты отлично знала, что я приеду — иначе бы не писала.

Он действительно знал меня слишком хорошо, будто наперед догадывался обо всем, что я скажу или сделаю. Вот и сейчас, едва я успела понять, что я ужасно скучала по этому человеку, он торопливо поднялся в двуколку и сжал мою руку еще крепче:

— Ну-ну, малышка, все будет хорошо — сейчас приедем в гостиницу, и ты мне расскажешь все по-порядку и не спеша...

Мне как всегда не пришло в голову возражать ему. Разумеется, девушке совершенно недопустимо подниматься с мужчиной, даже пожилым, в его комнаты, но лицо мое по-прежнему укрывала вуаль, а до того, за кого меня примут, мне сейчас не было дела. Платон Алексеевич крепко держал меня под локоть, будто защищая от чужих взглядов, и скорым шагом вел через холл, но лишь когда дверь номера закрылась, и он отослал денщика, я почувствовала себя несколько свободней.

Платон Алексеевич первым делом опустил портьеры в гостиной, где мы находились, обошел все комнаты, заглянул за каждую дверь и даже в шкафы — меня это не удивляло, я невозмутимо снимала шляпку.

— Теперь я точно вижу, что писала ты мне не просто так, — сказал он, увидев мое лицо без вуали, — что случилось? Ты... похудела очень.

А я подумала, что, наверное, не только похудела, но и подурнела, и глаза запали от постоянного недосыпания, и цвет лица не самый здоровый. Все эти дни я старалась причесываться и одеваться с обычной аккуратностью, но отражение в зеркале нравилось мне все меньше.

— Отчего вы никогда не говорите со мной по-русски? — спросила я вместо ответа. — Потому что когда-то давно, в детстве, я отказывалась разговаривать со следователями на этом языке? Вам об этом доложили, и вы решили не испытывать судьбу. Поэтому, или есть другие причины?

Он не ответил, только смотрел на меня тяжело и, кажется, осуждал за несдержанность. Но я горячилась еще больше:

— И почему из всех вещей мамы вы привезли мне одну лишь эту брошь?! Это ведь вы мне ее привезли, Платон Алексеевич! Вы! Так заберите ее назад — она не нужна мне!..

Я дрожащими руками принялась расстегивать сумку, вынула брошь и в сердцах швырнула ее ему под ноги. И тут же пожалела об этом — бросилась было подобрать, но он опередил меня, взяв брошку сам.

— Я уже рассказывал тебе, Лиди, — заговорил он тяжело и через силу, не сводя глаз с янтарного украшения, — что остальные вещи твоей матери мне вывезти из Франции не позволили.

— А брошь позволили?! — все не унималась я, уже откровенно рыдая. — Или вы не спрашивали позволения, потому что сами же ее и подарили маме. Дядюшка Тото! Можно мне вас так называть?!

Я разрыдалась пуще прежнего и, прижав к лицу руки, попыталась отвернуться, однако, и моргнуть не успела, как оказалась в объятиях Платона Алексеевича. Он прижимал мою голову к плечу и гладил по волосам:

— Ну-ну, Лиди. Ты умница, девочка моя, я знал, что когда-нибудь ты обо всем узнаешь, и знал, что тебе будет больно. Но ты поняла, должно быть, почему я молчал обо всем. Слишком многое пришлось бы объяснять и раскрывать другим, признай я тебя своей племянницей. А раскрывать этого нельзя, Лиди, ни в коем случае нельзя.

— Я одного лишь не понимаю, — оторвала я голову от его плеча и продолжала с не меньшим отчаянием, — если вы так любили вашу сестру, мою мать, то отчего не смогли ей простить того, что она вышла замуж за француза? Почему нельзя было просто оставить ее в покое?

Он вдруг за подбородок приподнял мою голову и посмотрел столь серьезно, что я даже перестала плакать. Он как будто имел в виду нечто другое, когда говорил.

— Так ты думаешь, я причастен к их... смерти? — На лице Платона Алексеевича мелькнула растерянность — никогда я его таким не видела. — И как давно ты так думаешь?

— Три недели... — всхлипнула я в последний раз. — Я узнала, пока гостила в этой усадьбе, где и кем вы служите...

— Сядь, Лиди, — он указал на кресло и сам растеряно опустился на один из стульев, — сядь сюда и выслушай. Стоило тебе рассказать самому, знаю, но я все откладывал на потом, думал, ты еще не готова, думал, ты должна сперва хотя бы окончить Смольный. А теперь оказалось, что я опоздал.

И он заговорил, глядя не на меня, а на маленькую янтарную брошку, что безотчетно крутил в пальцах...

* * *

Любимое имение графов Шуваловых находилось в Псковской губернии, всего в двадцати верстах от Большой Масловки, но жили Шуваловы всегда тихо, не привлекая к себе лишнего внимания. Старый граф Алексей Семенович был человеком служивым, и сын его, Платон Алексеевич, пошел по его же стопам, хотя добился высот гораздо больших: в 1843, когда ему было всего двадцать два, его заметил граф Бенкендорф, Александр Христофорович, и приблизил к себе, сделав личным адъютантом. После, уже при преемнике Бенкендорфа, Платон Алексеевич сделал карьеру в III-ей экспедиции Третьего отделения, названной 'иностранной', и в 1852 году возглавил небольшой и крайне секретный отдел этой экспедиции.

О специфике работы отдела Платона Алексеевича знал очень ограниченный круг людей, и суть этой работы сводилась к тому, чтобы развивать агентурную сеть за пределами Российской Империи во имя ее, Империи, интересов. Отдел этот не имел названия и насчитывал не более десятка человек, однако, даже когда в 1880 году Третье отделение Собственной Е.И.В. Канцелярии было упразднено, отдел Платона Алексеевича все же сохранили, как необходимый.

В 1863 году Платон Алексеевич впервые за много лет взял на службе отпуск в Рождество, чтобы поехать домой — к родителям и младшей обожаемой сестре Софи, которой тогда едва исполнилось девятнадцать. И с собою он привез товарища — Гавриила Тальянова. Никому тогда было неведомо, что между Тальяновым и Софи Шуваловой вспыхнет чувство — нежное, но, как показало время, крепкое. Платон Алексеевич был резко против этой свадьбы. Не из-за каких-то своих убеждений, а лишь потому, что Гавриил Тальянов, служащий в его же отделе, уже несколько лет готовился для отбытия в Париж в качестве резидента, чтобы под чужим именем жить и работать во Франции на благо Российской Империи. Разумеется, женитьба Тальянова ни в чьи планы не входила — тем более, женитьба на сестре начальника отдела.

Однако юная Софи Шувалова, хоть и безумно любила брата, не тем была человеком, чтобы спрашивать чьего-либо позволения выйти замуж, и через полгода, в июле 1864, она тайно обвенчалась с Тальяновым в маленькой церкви, что у деревни Масловка. Именно эта запись в церковно-приходской книге о венчании девицы Софии Шуваловой и дворянина Гавриила Романовича Тальянова и поразила меня так несколько дней назад.

Платон Алексеевич долго не хотел с этим мириться, но, в конце концов, в очередной раз уступил сестре, и было решено, что Тальянов поедет во Францию не один, а с женой, которая должна до самого своего возвращения в Россию — если это возвращение когда-нибудь состоится — забыть свое имя, забыть родных и друзей и стать Софи Клермон, женой мелкого французского служащего.

Уже в Париже на исходе октября 1865 года у молодых супругов родилась дочь, которую воспитывали как француженку и из опасения, что ребенок ненароком проболтается посторонним, не говорили ей ни о российском происхождении родителей, ни о родственниках.

Супруги Тальяновы-Клермон без значительных провалов успешно работали, переезжая по Франции десять лет, а в ноябре 1874 дипломатический корпус при российском посольстве в Париже вдруг получил информацию, что Тальянов раскрыт при выполнении очередной операции и в самое ближайшее время будет ликвидирован. Разумеется, немедленно был разработан план по изолированию и последующей отправке резидента и его семьи в Россию, но, как часто это бывает на практике, что-то пошло не так, и из Франции удалось вывезти только дочь Тальянова. Обстоятельства провала были смутны и малопонятны. С девочкой работали следователи, пытаясь выяснить хоть что-то — но результатов это не дало.

— Пойми, Лиди, — осушив стакан воды после долгого рассказа, продолжил Платон Алексеевич, по-прежнему не сводя взгляда с брошки, — твой отец должен был уехать в ту ночь вместе с тобой и Софи. Но он никому не подчинялся из наших дипломатов и имел приказ поступать так, как считал нужным. Я могу лишь предполагать, что он решил, что все равно выполнит то задание — это действительно было важно для нас. Очень важно. Но он не рассчитал собственных сил. А твоя мать... она должна была уехать. Совершенно точно должна. Но остаться — был ее выбор, который я уважаю.

Пока Платон Алексеевич говорил, я устремила невидящий взор куда-то рядом с его плечом и, кажется, даже не шевелилась. А когда он замолчал, договорив, я задала, наверное, самый нелепый вопрос, который могла:

— Так у него вышло? Выполнить то задание. У моего отца.

Платон Алексеевич действительно был, казалось, удивлен таким вопросом:

— Как тебе сказать, — он тяжело вдохнул, — то, что твой отец намеревался предотвратить, все же было предотвращено. Правда уже после... его смерти и, скорее, случайно. Хотя... жизнь постоянно учит меня, что случайностей не бывает. Твой отец был умным человеком, и я верю, что он все же сделал то, ради чего остался тогда в Париже.

— Где их похоронили?

Второй мой вопрос был уже куда осмысленней, да и значения для меня имел больше, но Платон Алексеевич на него не ответил, а лишь перевел взгляд с брошки на мои глаза и смотрел, не отрываясь, ожидая, что я пойму сама.

— Ясно, — отозвалась я.

Потом порывисто встала и подошла к зашторенному окну. Я думала, глядя сквозь полоску света между портьерами, что Ильицкий был прав. Что я совершенно не умею делать правильные выводы, имея даже полный набор фактов, и что реальность, порой, куда безумнее, чем самые смелые фантазии. Оказалось, что родители отдали жизнь за страну, которую я столько лет считала чужой и ненавидела. А я не знала, как признать этот факт и смириться с ним.

Глава XXXVII

В тот день я вернулась в усадьбу Эйвазовых одна и так и не сказала никому о приезде Платона Алексеевича. Поговорить о главном, о том, ради чего я и просила его приехать, нам все же удалось. Он выслушал меня, похвалил за рассудительность, но не согласился с моей безапелляционной уверенностью, что Ильицкий невиновен.

— Ты сама говоришь, девочка, что у него была любовная связь с этой женщиной, с убитой. А по моему опыту такие убийства и совершают именно самые близкие — мужья и любовники. — Потом он снова посмотрел в мои глаза, в которых сомнения, нужно думать, не было ни капли, и продолжил: — хотя, ты права в том, что этот пристав, Севастьянов, действовал предвзято. Доказательства вины лишь косвенные. Я наведаюсь, пожалуй, в это управление, потрясу там своими орденами и погонами, и — глядишь — присмиреют. — А потом взгляд Платона Алексеевича сделался очень жестким: — но учти, девочка, я не стану вытаскивать твоего Ильицкого, если пойму, что это он убил эту женщину. Ради твоего же блага не стану. Если ты ради этого выписала меня сюда, то разочаруешься.

— Нет-нет, — поспешно покачала я головой, не допуская даже такого исхода. — Я вот о чем думала: я видела этого мужчину из окна и, уверена, что узнаю его, если увижу вновь. По росту, по походке, по манере держаться... Я пыталась уже наблюдать за Ильицким, за Миллером, за князем — как они двигаются, но все не то. Вот если бы в тех же условиях, в той же одежде и ночью — я бы узнала, наверное.