Усадьба

— Не понимаю... у вас появились какие-то новые сведения для следствия? — раздраженно спросил Севастьянов, тоже присаживаясь.

— Можно сказать и так, — а потом я обернулась к Даше, — как Митенька? Здоров ли?

— Вполне, Лидия Гавриловна... — с заминкой ответила та, не понимая, наверное, к чему я интересуюсь.

— Я рада, что та ночь, когда его кроватку вы неосмотрительно передвинули к окну, прошла для малыша без вреда. Кстати, зачем вы ее передвинули? Ведь прежде она всегда стояла у стены? Там ей самое место, а из окна ужасно дует.

Даша испуганно взглянула сперва на меня, потом на Платона Алексеевича, хмуро нас слушающего, но пролепетала лишь что-то невразумительное.

— Очевидно, это было проделано лишь для того, чтобы я, качая люльку, села именно возле окна и просто не имела бы шанса не увидеть ваш спектакль.

— Вы, Лидия Гавриловна, хотите сказать, что увиденное вами той ночью было подстроено? — приподнял удивленно брови Платон Алексеевич. А потом перевел взгляд на Дашу: — это правда, Дарья Никитична?

Даша теперь вовсе молчала, только глаза ее начали испуганно бегать. Но потом все же губы ее задрожали, и она произнесла плаксиво:

— Я не виновата! Я не делала ничего — это он меня заставил! Это все он!..

— Кто? — в один голос спросили Севастьянов и Кошкин.

— Тот, у кого имелся самый очевидный мотив, — произнесла за Дашу я. — Вы знаете, господа, что иногда я... словом интересуюсь тем, чем интересоваться мне совсем не следует. И должна признать, что это сыграло со мной злую шутку. Меня вынудили смотреть, как некий мужчина уводит в парк женщину в белом плаще — в том самом, в котором я часто видела Эйвазову. Разумеется, я и мысли в тот раз не допустила, что это была не она, и на этом предположении — увы, ошибочном — была построена целая теория, что убийцей является ее спутник. Тех, кто имел на ту ночь неопровержимое алиби, следствие даже не подозревало всерьез.

И это алиби было как раз у человека, который более всех подходил на роль убийцы. У Василия Максимовича был веский мотив, была личная неприязнь к Лизавете Тихоновне, но его алиби делало ничтожным все. Зато, если допустить, что Эйвазова была убита не в ту ночь, когда решило следствие, а сутками раньше, когда Василий Максимович был в доме — все встает на свои места.

Когда я договорила, Даша уже откровенно рыдала, спрятав лицо в ладони, Севастьянов смотрел на меня пораженно, а Кошкин с недоверием. О чем думал Платон Алексеевич я, как обычно, понять не могла.

— Так это вы, Даша, изображали Елизавету Тихоновну в ту ночь? — спросил, наконец, Севастьянов. — А та, выходит, была уже мертва к этому времени?

Даша закивала, не прекращая плакать:

— Он меня заставил... я и плащ сшила такой же точно, как у Лизаветы Тихоновны, только под свой рост, и ссадину эту на щеке... румянами нарисовала. Я хотела сперва Наталью Максимовну к окошку позвать, а потом увидела вас, Лидия Гавриловна, в коридоре, и решила, что так даже лучше.

— Эйвазова была убита ранее, скорее всего, в предыдущую ночь. Она отправилась в избу одна и ночью, как часто делала это, а Василий Максимович пошел следом, — сказала я, когда Даша снова замолчала. — Вскрытия не проводили, так как причина смерти была очевидной, да и мнения доктора Берга никто не спрашивал. А он, меж тем, вполне допускает, что Эйвазова была убита раньше, чем мы думали.

— Я давно говорил, что помощь медиков в деле раскрытия убийств недооценена! — покачал головой Платон Алексеевич.

Сомневался, казалось, один Кошкин:

— А кто же тогда изображал мужчину рядом с вами? — спросил он Дашу. — Ведь был же мужчина? А Василий Максимович совершенно точно находился в это время в Пскове.

— Мужчину изображал цыган Григорий, — ответила я поняв, что ответа от Даши мы не дождемся. — Едва ли он понимал, с какой целью Даша просила его это сделать. Или он все знал?

Я испытующе смотрела на девушку, и та сдалась:

— Нет, не знал он ничего. Васи не было — он перед отъездом наказал только найти какого-нибудь мужчину и разыграть все это. А кого я могла найти, кроме Гришки?! Он давно ко мне подкатывал... сразу и согласился. Плащ я взяла из избы, трость — Васину и шляпу тоже его.

— Но потом, когда стало известно об убийстве, Григорий все понял, так? — спросила я. — Стал требовать денег за молчание, но поплатился за это жизнью.

— Доказательства есть? — мрачно спросил в повисшей тишине Платон Алексеевич. — И будете ли вы, Дарья Никитична, с нами сотрудничать? Вы ведь молодая мать, суд, возможно, это учтет.

Даша порывисто закивала:

— Буду, буду! Я все скажу! Я ведь не хотела, чтобы до убийства дошло — это он меня заставил! Я бы сама ни за что...

— И все же доказательства нужны, — прервал ее Платон Алексеевич. — Нож хотя бы. Куда Василий Максимович его дел?

— Не знаю...

— Нож он в колодец наверняка скинул, — отозвался Кошкин, — там, в Масловке, колодец стоит почти напротив дома Гришки. Не найдем.

— Чего уж не найдем? — возразил Севастьянов запальчиво, — у нас ребятки не хуже ваших, Платон Алексеич, питерских — слазить можно в колодец!

— Да там наверняка не один десяток таких ножей, — упорствовал Кошкин.

— Кто знает — может, повезет!

— Господа! Господа... — робко прервала я их спор. — Доказательства есть, уверяю вас. Вы можете сделать запрос на телеграф и получите дословный текст телеграммы, которую Дарья отправила Василию Максимовичу после того, как Григорий начал требовать у нее деньги. Ведь была такая телеграмма, Даша?

Та снова закивала, как будто только что вспомнив.

— И можно допросить кучера Никифора, который подтвердит, что в день приезда Василия Максимовича высадил его не в усадьбе, а в Масловке под предлогом, что тот хочет прогуляться пешком...

* * *

Вскоре следователи ушли, посчитав, что Васю нужно арестовать немедленно. Я же вместе с Дашей осталась в гостиной — нельзя было, чтобы она предупредила Василия Максимовича или вовсе сбежала. Даша не рыдала уже, но всхлипывала тихонько и то и дело надрывно вздыхала:

— Что будет?! Что теперь со мною будет... я ведь ни в чем не виновата, Лидия Гавриловна, вы скажите им!..

Она всячески настаивала, что смерти Лизавете не желала, и что вообще не знала ни о чем — мол, Вася заставил ее устроить спектакль, не сообщив даже, что барыня уже мертва. Потом вдруг сбивалась, путалась и пыталась доказать, что отговаривала Васю от убийства — то есть, фактически признала, что знала обо всем заранее. В общем, я не удивилась бы, узнав, что пока Эйвазов душил свою мачеху, девушка стояла рядом и наблюдала, а то и вовсе весь замысел принадлежал ей... Посему, мне было практически все равно, что станет с Дашей. Вот только ребенка ее жалко: как жить с осознанием, что твои родители — убийцы.

Хоть бы эта история получила как можно меньше огласки...

А потом я вдруг отчетливо услышала выстрел. Даша вскинула голову, ахнула и медленно произнесла:

— Они убили его...

Она не рыдала теперь, однако слезы сплошным потоком хлынули из ее глаз.

Я же тотчас бросилась из комнаты, выбежала в холл и — первым делом увидела Андрея, стоящего в проеме дверей в столовую спиной ко мне. В руке его был револьвер — еще даже немного дымившийся. Я не совладала с собой и вскрикнула, а он тотчас обернулся.

— Жаль, что мы не встретились в другой раз, Лиди... — произнес он, а губы его почему-то расплывались в улыбке.

Кажется, целую вечность я не могла даже пошевелиться — только безотчетный страх наполнял меня. А Андрей в течение этой вечности медленно поднимал руку с револьвером — подносил к своему виску. Я все еще не в силах была ни пошевелиться, ни произнести ни звука и уже, наверное, смирилась с неизбежным, когда руку Андрея с револьвером перехватил Ильицкий, вылетевший из столовой.

— Ты что?! Ты что!.. — кричал он, пытаясь отобрать оружие, а в глазах Евгения стоял неподдельный страх.

Мне же сделалось по-настоящему дурно. Я устояла на ногах, однако происходящее стала воспринимать как-то отрывочно, будто во сне.

Андрей, выпустив из рук револьвер, скрежетал зубами от бессилия, упершись лбом в плечо Ильицкого, а тот, страшно взволнованный, что-то ему говорил. Пройдя мимо них в столовую, я сразу увидела Васю, лежащего на полу в разливающейся под ним луже крови. Глаза его смотрели в потолок, и совершенно точно, что он был мертв. Над ним рыдала Натали, пытаясь дозваться до уже мертвого брата. Я хотела было подойти к ней, протянула руку, но Натали неожиданно резко и зло меня оттолкнула:

— Не подходи! Ты добилась своего, Лиди, добилась! Уходи, я не желаю видеть тебя, уходи!

И разрыдалась пуще прежнего, бросившись уже не к брату, а к Мише.

Эти ее слова я слышала отчетливее, чем увещевания всех остальных, и они долго еще звучали в моей голове. Меньше чем через час я покинула усадьбу.

Что касается Даши, то, воспользовавшись суетой в доме, она исчезла в тот день — больше никто из домочадцев ее не видел. Митенька же остался в усадьбе на попечении родственников, и можно было только надеяться, что судьба убережет его, не позволив никогда узнать правду о родителях.

* * *

Мне же нечего было больше делать в этом доме — право, я разрушила здесь все, что могла. Через полчаса я уложила свои вещи и спустилась во двор, где в коляске уже дожидался меня Платон Алексеевич. Однако тот не смотрел даже на меня, а напряженно глядел куда-то поверх моей головы.

— Что это там? — спросил он. — Никак горит что-то?

Я живо обернулась и действительно увидела столб черного дыма, возвышающийся в глубине парка. И тотчас поняла, что это горит изба Лизаветы. Едва ли она загорелась сама — ее подожгли. Ильицкий, очевидно.

— Платон Алексеевич, давайте поскорее уедем, прошу вас, — едва слышно попросила я.

Двуколка уже выезжала за ворота, когда я услышала окрик:

— Никифор! Стой! — это был Ильицкий.

Запыхавшись, он догонял коляску, ухватился рукой за дверцу, тяжело запрыгнул внутрь, усевшись рядом с Платоном Алексеевичем, и потом только спросил:

— Вы на вокзал? Дозвольте, я провожу, я ведь даже не поблагодарил вас... и вас, Лида.

— Не утруждайтесь, — резко сказала я, стараясь не смотреть на него.

— Что уж ты, Лиди, пускай молодой человек проводит. Не груби, — Платон Алексеевич глядел на меня строго, хотя именно в этот момент мне казалось, что глаза его улыбаются.

— Натали так и не вышла вас проводить? — отчего-то нервничая, спросил Ильицкий, который совершенно точно не собирался покидать коляску вне зависимости от позволения Платона Алексеевича.

— Натали ненавидит меня, — ответила я сухо.

Ильицкий отозвался не сразу, но самоуверенно и с некоторой ленцой в голосе:

— Она не умеет ненавидеть. Скоро она все поймет и простит вас, вот увидите.

Лучше бы он вовсе не поднимал эту тему — не знаю, когда я смогу думать о Натали спокойно:

— Может быть, поймет, но не простит. Я бы не простила.

— К счастью, она — не вы.

Более мы не разговаривали. Платон Алексеевич пытался поддерживать беседу — до вокзала как-никак путь неблизкий — но Ильицкий отвечал ему сухо и невпопад, а я делала вид, что и не слушаю их, отвернувшись в сторону. Признаюсь, что тогда в сердце моем с новой силой вспыхнула надежда. Он так бежал за коляской — зачем? Может быть, чтобы сказать те самые слова, которые я так хочу услышать?

Уже на перроне, когда денщики Платона Алексеевича давно внесли багаж, а большинство пассажиров устроилось на своих местах, мы все еще стояли втроем, и мужчины говорили о вещах явно неинтересных им обоим.

Когда раздался первый гудок, Платон Алексеевич демонстративно поглядел на часы и заметил:

— Что ж... нам, Лиди, пора бы идти.

— Да, вам, Платон Алексеевич, действительно пора бы уже идти, всего доброго, — в голосе Ильицкого явно чувствовалось раздражение. Должно быть, он и сам это понял и мгновенно сменил тон: — еще раз от души благодарю вас за все.

— Н-да... так пойдем, Лиди? — Платон Алексеевич выжидающе смотрел на меня но, очевидно, поняв, что сейчас я никуда идти не намерена, снова произнес: — н-да... тогда я пойду один. Найду пока места. Жду тебя самое большее через три минуты.

Он без слов приподнял шляпу, прощаясь с Ильицким, и направился к дверям, оставляя нас наедине, так как другим встречающим-провожающим едва ли было дело до нас с Евгением.

А я занервничала еще больше, буквально слыша, как тикают часы, отсчитывая эти три минуты. И заговорила первой, понимая, что иначе мы так и будем молчать.

— Это ты поджог избу?

— Я, — неохотно признал Ильицкий, — давно нужно было это сделать.

И снова повисло молчание: я теребила перчатку и безотчетно смотрела на готовящийся к отбытию поезд, Ильицкий барабанил пальцами по трости и смотрел в другую сторону. Все-таки мы решительно не умеем разговаривать друг с другом — видимо, действительно у нас нет будущего.

Раздался протяжный гудок — уже второй. Мне просто надоело ждать, и я выпалила, сама не знаю, зачем:

— Знаешь, оказывается Лизавета ходила в ту избу, чтобы вылечить Максима Петровича. Я вот только все гадала, для чего она пошла туда в последний раз, когда ее муж был уже мертв, — я нервно и не к месту улыбнулась. — Точно этого уже никто не скажет, но сама я все больше убеждаюсь, что она попробовала расширить, так сказать, сферу деятельности и выучиться делать привороты — или как там у них, у ведьм, это называется. И, видимо, у нее вполне неплохо все вышло. Я пойду, пожалуй, Евгений Иванович...

— Лида, постой! — он дернулся ко мне и даже схватил за руку в волнении. — Не работают ее привороты, плохая из Лизы ведьма!

Он произнес это, цепко глядя мне в глаза, и явно боролся с собой, чтобы сказать еще что-то. Но вымолвил лишь:

— Прощай.

Однако так и не отпускал мою руку и будто ждал чего-то. Будто его 'Прощай' было вопросом. Возможно, мне и стоило что-то сказать — возможно, это даже изменило бы исход беседы. Но я очень разозлилась на него в тот момент — за его глупую неуместную нерешительность, причину которой я не понимала. Потому я с силой выдернула руку и, ничего не ответив, почти бегом направилась к дверям.

* * *

На той же неделе Ильицкий отбыл в свою часть, расквартированную сейчас в Асхабаде , а чуть позже был командирован южнее, на границу с Афганистаном. Граница та считалась весьма условной из-за постоянных, неконтролируемых набегов афганцев: русские солдаты и офицеры гибли там почти ежедневно. Андрей, осужденный военным трибуналом за убийство, был направлен туда же — и многие сочли это слишком суровой мерой.

Но я этого пока не знала, а только смотрела из окна тамбура на Ильицкого — видела, как беспокойно метался его взгляд по перрону, видела даже, что он едва сдерживается, чтобы не войти в вагон следом. А потом прозвучал третий гудок, и поезд медленно тронулся, увозя меня обратно в Петербург.

июль 2013 года