Усадьба

Едва мужчина подошел, Эйвазова взяла его под руку, и они спешно скрылись в тени парка.

Я же растеряно смотрела им вслед и даже забыла, что нужно качать люльку — слава Богу, ребенок не проснулся. Я не могла понять, зачем она взяла с собой мужчину — раньше такого не было. И кто он?

Я так и сидела, не сводя взгляда с парковой дорожки, до тех самых пор, пока не вернулась Даша.

— Не проснулся? — зашептала она, подходя к люльке. — Лидия Гавриловна, спасибо вам большое, не знаю, как и благодарить...

Скорее простившись с девушкой, я вышла из комнаты и направилась на второй этаж. Здесь было уже совсем темно и тихо — едва ступая, я прошла в самый конец коридора, где находился закуток с картиной. Сейчас портрет вместе с рамой отступал от стены немного. Я даже вспомнила, что когда я смотрела на этот портрет в самую первую ночь, он отступал точно так же, только мне и в голову не пришло тогда потянуть за раму, и отворить ее, словно дверь. Сейчас же я проделала это: за картиной был проход, как я и предполагала. И уже с порога можно было разглядеть крутую винтовую лестницу, вполне пригодную, разумеется.

Сняв со стены масляный светильник и немного волнуясь, я вошла внутрь и начала осторожно спускаться по лестнице, пока не уперлась в другую дверь. Видимо, это был уже первый этаж и та самая 'прачечная'.

Разглядеть здесь что-либо даже с помощью светильника было трудно: пламя осветило лишь выложенные серым камнем стены и глубокие ванны, которые некогда использовали для стирки, должно быть. Так же я увидела пропахший гнилью деревянный стеллаж с разнообразными предметами на полках — ветошь, тазы, несколько мотков веревки, склянки — едва ли эти вещи принадлежали Лизавете и могли вызвать хоть какой-то интерес. Поняв, что больше я ничего здесь не найду, я поднялась наверх и вскоре снова оказалась в коридоре напротив портрета.

В коридоре было по-прежнему тихо, и, судя по тому, что дверь в будуар Эйвазовой не была прикрыта плотно, та еще не вернулась. Поколебавшись мгновение, я все же набралась смелости и приоткрыла дверь.

Лизаветы Тихоновны и правда здесь не было: тот же столик у окна с разложенными картами и оплавленной свечой, опущенные пыльные портьеры и полумрак, делающий будуар еще более неуютным.

Но я пришла сюда не просто так: в полутьме и почти на ощупь — свечей зажигать не стала, потому что сквозь портьеры свет непременно будет заметен — я внимательно осмотрела стену, граничащую с закутком и потайным ходом. Картины, стулья, какие-то коробки на полу, грудой сваленные подушки... Даше все-таки не мешало бы здесь убраться. Не поленившись разобрать подушки, я, наконец, нашла то, что искала — на полу возле плинтуса имелась педаль, наподобие тех, что у фортепиано.

Недолго думая, я нажала на педаль — и тотчас услышала уже знакомый мне звук: будто дверь где-то хлопнула. Именно этот звук слышали мы с Натали, а вовсе не грохот парадной двери. Покинув комнату, я метнулась к закутку — картина плотно, как влитая вошла в стену. Я не сдержала удовлетворенной улыбки. Нужно думать, в стене находится некий механизм, приводимый в движение педалью. Готова спорить, что встроен этот механизм был еще во времена Софьи Самариной, а то и ее предков, а Лизавета просто не могла его не обнаружить, когда заняла эту комнату. Излишне заигралась она, пожалуй, примеряя на себя роль ведьмы-Самариной.

После я привела вещи в комнате Эйвазовой в первозданный вид, прикрыла дверь, оставив ее незакрытой ровно настолько, как она была до моего прихода. Уже вернувшись к себе, я потушила свет, легла, но какое-то время пыталась ждать возвращения Лизаветы Тихоновны — ее шаги я непременно должна была услышать.

Однако не продержалась я, кажется, и четверти часа, и уснула, пропустив все на свете...

Глава XXIX

— От Василия Максимовича нет ли вестей? Скоро он вернется? — спросила я за завтраком, потому как царившее молчание меня несколько раздражало.

Подали сегодня снова овсяную кашу, столь ненавистную Лизавете и Ильицкому. Впрочем, их за столом как раз и не было. Андрей же хоть и ходил пока с перебинтованной головой, но по всему было видно, что чувствует себя намного лучше. Натали сидела напротив него, но ни разу не подняла глаз: мне еще со вчерашнего дня казалось, что между ними произошел какой-то разговор, отнюдь не приятный. Но мне Натали ни в чем не признавалась — кажется, и у нее появились тайны.

— Вчера вечером Василий телеграфировал, что с нотариусом проблемы какие-то... — ответила Людмила Петровна на мой вопрос. — Обещал письмом подробнее расписать. Вот сердцем чую, взял этот нотариус на лапу от Лизки... еще фамилия противная такая — Синявский. Жид, наверное. Как пить дать взял...

— Так, может, с утра письмо пришло уже?

— И то правда! — подумав, оживилась Ильицкая.

Потом она оглянулась на двери и громогласно крикнула, подзывая лакея. Почта действительно пришла — вот только от Васи не было ничего, зато доставили несколько писем для Лизаветы Тихоновны, которые я взялась после завтрака отнести ей — все равно комнаты наши находились рядом.

Подходя к ее будуару, я отчего-то почувствовала неладное: дверь была приоткрыта именно так, как вчера ее оставила я. Лизаветы в комнате не оказалось. И постель была нетронутой — застала я здесь точно ту же картину, что и вчера ночью, разве что сейчас было гораздо светлее. В задумчивости я положила письма на столик для гаданий, и, когда увидела расклад из карт с лежащей поверх всех 'Le morte', мне сделалось действительно нехорошо и настолько тревожно, что я тотчас покинула комнату.

Скорым шагом и не совсем отдавая себе отчет, я прошла в другой конец коридора — туда, где была спальня Ильицкого, и настойчиво постучала. Он не открывал, а я все стучала, нервничая все сильней и сильней — пока не услышала за своей спиной голос князя Орлова:

— Лидия Гавриловна, Евгения нет... он уехал сегодня ночью.

— Уехал?.. — эхом повторила я, даже не пытаясь скрыть, как меня это расстроило.

Однако прочтя в глазах князя жалость и испугавшись, уж не догадывается ли он о чем-то, я поспешила сменить тему.

— Михаил Александрович, видели ли вы сегодня Лизавету Тихоновну? Я не могу ее найти.

Тот лишь покачал головой, кажется, заражаясь моей тревогой.

А встревожена я уже была не на штуку. Она не ночевала у себя... Куда она пропала? Первой мыслью было, что она сбежала с Ильицким, но мысль эту я тотчас отринула: зачем ей бежать из собственного дома? Не взяв вещей и даже не собрав любимые карты. У меня вообще было ощущение, что после того, как она этой ночью ушла в парк — она больше не возвращалась. И ведь ушла Лизавета не одна, а с мужчиной.

— Михаил Александрович, я очень вас прошу, соберите слуг-мужчин, я боюсь, случилось что-то ужасное...

Через полчаса я шагала по заброшенной части парка, показывая дорогу. За мной, пытаясь не отставать, спешили князь Орлов, сторож с ружьем и двое крепких лакеев. Чем ближе к избе мы подходили, тем меньше сомнений у меня оставалось, а увидев издалека, что дверь избы распахнута настежь — сомнения перестали мучить и моих спутников.

Князь вошел в дом, опережая меня — и, спустя мгновение, вышел наружу. Резко побледневший, с расширенными от ужаса и непонимания глазами.

— Не ходите, — неожиданно резко сказал он, уперев руку в косяк и не давая мне пройти.

Разумеется, я не послушалась, и, отведя его руку, вошла в дом.

С порога был виден край женской юбки и обутые в ботинки ноги — картина слишком знакомая мне, чтобы я оставалась хладнокровной. Первым побуждением было послушаться князя и уйти. Но я все же вошла, пересилив себя.

Это была Лизавета. Она лежала на полу, устремив раскрытые глаза в потолок, а закостеневшие уже пальцы судорожно вцепились в веревку, плотно охватившую ее шею. Это не было самоповешение: концы веревки свободно лежали на полу. Кроме того, в избе, где еще пару дней назад царил относительный порядок, сейчас все было перевернуто вверх дном. Здесь боролись как минимум два человека. Эйвазова отчаянно пыталась защититься. О том же говорили ее растрепанная прическа и изорванное платье — юбка, задравшись, оголяла ноги, которые князь торопливо прикрыл остатками платья. Потом Михаил Александрович, чуть помедлив, провел рукой по ее лицу, закрывая мертвые глаза.

— Лидия, вам лучше все же выйти на воздух, — сказал он после.

В этот раз я только кивнула, не став спорить.

Уже снаружи князь, по-прежнему не пуская слуг в избу, давал распоряжение одному из лакеев:

— Нужно ехать в Масловку. Немедля. Там есть почтовое отделение — нужно телеграфировать в полицию, что... произошло убийство. Пусть сюда кого-нибудь пришлют. И... я очень прошу, не нужно пока рассказывать об этом посторонним.

Слуга часто кивал и, выслушав все, поспешно направился к дороге. Впрочем, я очень сомневалась, что последняя просьба Михаила Александровича будет принята во внимание.

Я наблюдала за действиями мужчин отстраненно и с трудом понимала суть их разговоров. Отвечала, кажется, невпопад. И опасалась даже посмотреть еще раз на избу, не то, чтобы войти туда.

Меня поразила смерть Лизаветы... именно поразила. Убийство. Я никак не ожидала такого: думала, может, она упала, ранена, заблудилась... И я даже не могла понять сейчас, как к этому отношусь. И почему-то вспоминала не последний наш разговор, окончившийся взаимным раздражением, а тот — первый. Как Лизавета вела меня в мою комнату, освещая коридор свечкой; как призналась, что сирота — и как я пожалела ее тогда, сравнив с собой. И подумала еще, что никто в этом доме ее не любит, кроме Максима Петровича. Вот уж и его нет. Но, если по Эйвазову плакал весь дом и обе Масловки, то по поводу смерти Лизаветы, должно быть, большинство лишь скажет 'и поделом ей'.

И еще горше мне стало, когда я поняла, что всем сердцем не хочу, чтобы о ней тосковал один-единственный человек. И — о, ирония — именно он ведь и станет тосковать больше всех...

* * *

Люди из полиции приехали, когда уже вечерело. Дело взял на себя аж судебный пристав из Пскова — приятный и воспитанный господин лет тридцати пяти, назвавшийся Павлом Павловичем Севастьяновым. Был он невысокого роста, с солидным брюшком и все время мучился от духоты. Севастьянов совсем не походил на тех высоких и плечистых полицейских чинов, которых мне изредка доводилось видеть в Петербурге.

Зато, наверное, умный... — подумала я.

Нас всех собрали в столовой. Здесь Людмила Петровна поила Севастьянова чаем и настойчиво предлагала отведать окрошки, а тот, явно не без удовольствия принимая внимание к своей персоне, рассказывал, что преступление произошло просто вопиющее, и что, кем бы убийца не оказался, он, несомненно, будет найден и получит по заслугам.

Я очень скоро соскучилась его слушать и больше смотрела в окно, где урядники, приехавшие с Севастьяновым, в отсутствие начальства прохлаждались, кто во что горазд: один вышагивал у парадного крыльца, покуривая папиросу, второй, сидя на лавке у клумбы, обрывал лепестки у ромашки, предаваясь, очевидно, романтическим мечтам. Третий так и вовсе беззастенчиво 'подбивал клинья', как говорят русские, к горничной Даше — причем, увы, небезуспешно: девушка охотно разговаривала с ним, улыбалась чему-то и при каждом удобном случае с большим интересом рассматривала парня. К слову сказать, он того заслуживал, потому что этот полицейский был как раз и плечистым, и высоким, и имел взлохмаченные густые волосы пшеничного цвета.

Разговаривали они никак не меньше четверти часа, после чего у Даши все же проснулась совесть, и она не спеша ушла в дом. А вот урядник, проводив ее взглядом, повел себя странно. Он в задумчивости поднялся по ступеням веранды, сел на скамью и, достав из кармана маленький блокнот с карандашом, начал торопливо записывать что-то. По его нахмуренному лбу и жесткому взгляду невозможно было догадаться, что всего минуту назад он флиртовал с хорошенькой девушкой.

Пока урядник писал, я сквозь стекло с интересом разглядывала его: совсем молодой паренек, едва ли не мой ровесник. Одет он был, в отличие от франтоватого Севастьянова, в форменный мундир, дурно пошитый и, как следствие, дурно сидящий на нем. Все в нем говорило, что этот парень из семьи крестьян или рабочих — не спасали даже очки, надетые, скорее всего, для солидности, потому что каждый раз, когда паренек хотел что-то рассмотреть повнимательней, он сдвигал их на кончик носа.

Однако был он очень опрятен и держался с достоинством. Наверняка лелеял надежду выбраться из своего круга, сделав карьеру.

Когда же урядник убрал блокнот обратно в карман, то повел себя еще любопытней: он встал, завернул за угол веранды и — мне отлично было видно, что он начинает измерять шагами западную стену дома. Я в этот момент почти прилипла к стеклу, догадываясь, что в ближайшие минуты он поймет то, на что у меня ушло две недели. Ей-богу в этот момент моя вера, что женщины куда наблюдательнее и находчивее мужчин, пошатнулась. Должно быть, Даша рассказала ему что-то такое, что натолкнуло его на мысли о тайнике.

Еще через три минуты урядник вернулся на веранду, и, хмурясь, начал мерить стену изнутри. Тут уж я не усидела и как можно незаметнее покинула столовую, входя в помещение кухни. Урядника я застала уже трясущего ручку двери в лже-прачечную.

— Заперто, не трудитесь... — сказала я, подходя ближе. — Открыть можно либо ключом, либо изнутри.

Паренек обернулся и тут же, увидев меня, несколько оробел: видимо, специализировался он больше на разговорах с дворней, а общение с господами брал на себя начальник.

— Изнутри? — поборов все же робость, переспросил он, стараясь держаться запросто. — А где тогда второй вход?

— Я могу показать, — ответила я, продолжая его разглядывать и все больше убеждаясь, что мы с этим пареньком-урядником вполне можем помочь друг другу. Решив так, я первой протянула ему руку и представилась: — Лидия Тальянова.

— Кошкин. Степан, — он осторожно пожал мою руку.

— А по отчеству?

Кажется, я рушила все представления о мироустройстве у этого выходца из крестьян.

— Егорович... — тот почесал затылок и громко усмехнулся: — меня, знаете ли, по отчеству отродясь еще никто не звал.

— Привыкайте, Степан Егорович, — улыбнулась я как можно более располагающе, — я наблюдала из окна, как вы допрашивали горничную, и могу с уверенностью сказать, что скоро вас непременно начнут звать по отчеству.

Он смотрел на меня с прищуром и ждал подвоха.

— Так вы мне покажете вход?

Вместо ответа я только многообещающе улыбнулась и повела Кошкина через служебный коридор в холл, к парадной лестнице, и оттуда — на второй этаж. Потом в течение пятнадцати минут беззастенчиво рассказывала о своих наблюдениях, о ночных походах Эйвазовой, и о картине, приводимой в движение механизмом — все, что знала, без утайки. Ну, почти все.

— Во дела... — невольно выдохнул Кошкин, увидев темнеющий за картиной проход.

Но изумление быстро сменилось обычной его настороженностью:

— А зачем вы мне помогаете? — спросил он, прищурившись. — Почему показали ход мне, а не Севастьянову?