Зверь лютый. Книга 31. Корзно

Потом такое полусонное, или, вернее, контуженное состояние внезапно закончилось: из Праги вернулась королева-мать.

Королевский невесте сразу устроили "досмотр". В духе как я когда-то в Рябиновке "паукам" проповедовал по поводу Пригоды. По результатам Фрося получила пару пощёчин от королевы, поток оскорбительных эпитетов из того же источника. И — суд.

Публичность позора добила девочку. Она молчала. Приведённый из темницы Отто выглядел сыто и весело. И распелся соловьём. Он во всем признался: "чистосердечное признание — облегчает наказание".

"Как-то раз наедине

С ней шалили мы сначала,

Но свершить случилось мне

То, что Донна возжелала".

Покаялся, всю вину взвалил на Фросю, добавил пикантные подробности. Обвиняемая в крайней обиде бросилась сбивчиво возражать. Отчего получилось ещё хуже: её слова были использованы как подтверждение её врождённой порочности и к измене предрасположенности.

Потенциальная свекровь вынесла вердикт. Осторожный: невесту — под домашний арест, жонглёра — выгнать. Девочка снова то плакала, то тупо замирала глядя в никуда, в тёмный угол комнаты. Католический священник, присланный для принятия исповеди и дарования утешения грешной блуднице, вызывал у неё отторжение. А православного к ней не пускали: династическая война, как я говорил, имела оттенок ещё и религиозной, все противники Иштвана, включая дядьёв и брата — православные.

К началу весны в Пожонь приехал Иштван. Пообщался с матерью, с придворными и, не заходя к невесте, снова уехал. А Фросе передали высочайшую волю:

— Пшла вон.

Приданое ей, конечно, не вернули, но, как дочку Мономаха под зимний дождь, не выгоняли, особого шума по теме:

— А! Эти русские! Все ...ляди! — тоже не было.

Свекровь-то и сама... из этих. Из рюриковичей. Поэтому — без обобщений. Скромненько собрали обоз и выпихнули.

В Галиче Остомысл повозмущался, наговорил разных громких слов, повсплёскивал руками. Но быстро успокоился: признавать очевидность собственной ошибки не хотелось.

— Да уж. Быват. Что ж ты так? Ну и хрен с ним.

Политические обстоятельства изменились. Андроник помирился с Мануилом, объективная глупость союза с мадьярами уже не замазывалась "горячими" эмоциями.

— А может оно и к лучшему? С византийцами дружить важнее.

Однако многомудрый Остомысл не отправил дочку в монастырь. Сохраняя, тем самым, возможность снова использовать девочку в своих дипломатических планах. Не по образу и подобию Мономаха — внука-то нет. Но опротестовать решение королевы-матери шанс сохранялся. Пострига, который послужил бы признанием вины, не было.

Понятно, что "добрая маменька" высказала "блудливой дочке-сучке" своё материнское поучение, да и в Галиче сыскалось немало любителей позлословить. Фрося снова сидела в одиночестве или с глупыми служанками, старалась быть незаметной, снова вспоминала и переделывала услышанные строфы.

Всё типично, предсказуемо. И объясняет откуда у автора "Слова о полку..." необходимый для сочинительства базис. Удивительный талант, удивительное попадание в "целевую аудиторию" — в Русь/Россию. Национальные несчастия от разгрома вздорного придурка — у нас всегда актуально.

Через четыре года судьба свела меня с некоторыми участниками той истории.

К тому времени Иштвана уже отравили. Операция по его ликвидации имела иную схему, нежели в эпизоде с Фросей: в начале 1172 года Иштван III принимал у себя в королевстве своего крёстного отца Людовика VII Французского, совершавшего паломничество в Святую Землю. Масса нового народа законно толклась в королевском дворце, что и было использовано. Те же люди, византийская агентура, составляли важную часть участников.

Снова греки помогли мадьярам решить их внутренние проблемы. Не в форме исполнения желаний королевы-матери, а против них, в пользу её следующего сына Белы. Бела Великолепный утратил надежду на корону империи после рождения у Мануила сына. В качестве "утешительного приза" ему предложили "сдвоенную" корону мадьяр. Из-под которой пришлось сначала убрать его старшего брата.

Сына-младенца Иштвана заморозили в тюремных подземельях. Его вторую жену милостиво отпустили к её отцу в Вену. Третьего, самого младшего брата Гезу, посадили в темницу, королеву-мать — под домашний арест. В РИ они пытались бежать, попались, и так и провели в заключении большую часть своих жизней. Бела зачищал территорию и избавлял мадьяр от мучений "проблемы выбора" в условиях нестабильного престолонаследия.

В моей АИ узники сумели сбежать — оказанная мною информационная поддержка на основе "пророкизма" оказалась эффективной.

Тогда-то я и узнал судьбу Отто фон Нойнкирхена. Прежде всего он был не "фон", а "фон дер" — нечто типа благородное из Нойнкирхена, не владетель. Парня наняла королева-мать за сотню дукатов для соблазнения невесты.

Идея не нова, доводилось слышать от свекровей и 20 в. Здесь идею и деньги предоставил один из мадьярских вельмож. Который получил их от греков.

Ежи Лец: "Писатели, чьих книг никто не покупает, быстрее всего продаются".

Для нищего "жонглёра" сотня золотых — запредельная сумма.

У парня хватило ума не ввязываться в дело, не получив задатка и прямого приказа от королевы. Но не хватило понять, что при таком нанимателе — мало получить деньги, надо ещё суметь убежать.

Отработав свои показания в суде, юноша забрал заработанное и, полный предвкушений счастливого, весёлого и обеспеченного будущего, отправился домой. В Вену, к товарищам-вагантам, к учителю Кюренбергу.

Не доучился студиозус, не вспомнил давний стихотворный диалог:

— Эх, сеньор, ей-ей,

Счастье без печали!

"Счастье без печали" в форме густого звона золотых монет превратило его в труп, плывущий по реке: зарезали сразу за Дунаем.

Ныне все тогдашние участники уже умерли. Так что, запиши, детка. Может, каким потомкам сгодится.

— Ну и как же ты эти годы прожила?

Несколько раскрасневшаяся от смущения и выпитого Фрося неопределённо дёрнула плечиком, очень мило закатила глаза:

— Как жила... Тихо. Ни с кем, кроме домашних слуг не говорила, никого не видала. В церковь да в светлицу. Думала уже и постриг принять, да как-то... сердце не лежит.

Протянул руку, сдёрнул слабо замотанную простынку, взял княжну за левую грудь.

— А что делает? Сердце-то? Коли не лежит? То забьётся, то заскачет?

Она ойкнула и отшатнулась, прикрывшись ладонями.

Продолжая нагло улыбаться ей в лицо, напомнил:

— Не забыла — зачем ты сюда пришла? — Ублажать падлу лысую. Меня. Давай, ублажай.

Мгновение она пребывала в неподвижности. Потом, не отрывая от меня остановившегося взгляда, придвинулась. Неловко, недалеко отведя руки. Неуверенно, готовая в любой момент к боли, готовая отшатнуться, вырываться, бежать от чего-то... страшного, стыдного, резкого, прикоснулась соском к моей ладони. Беззвучно ахнула, глубоко и резко вдохнув, когда мои пальцы осторожно тронули её кожу, погладили, пробежались, сжались...

— Не бойся. Радуйся. Наслаждайся. Твоё сердце — в моей руке. Ты вся — в лапах Зверя Лютого. Ничего ужаснее с тобой уже случиться не может. Худое — уже. Было. И прошло. То, что будет — не беда. Мелочи мелкие. Помять твоя, вот об этом, о прикосновении моём, о ласке — у тебя навсегда останется. В смертный час, перед господом душу свою исповедуя, вспомнишь и порадуешься. И Господь наш взглянет на тебя с улыбкой доброй. Ибо принимает людей моих к себе — с милостью и любовью. Дай-ка вторую.

Всё ещё чуть вздрагивая от ощущений и ожиданий, Фрося убрала руки за голову, ещё сильнее наклонилась ко мне, подставляя моим ладоням и другую грудь.

Да уж, такое богачество и караульным тулупом не скроешь.

Такая масса удовольствия! От прикосновения к чистой нежной белой коже, к красе женской, стремительно тяжелеющей, становящейся жаркой в моих руках. Не оторваться. Но надо.

— Агнешка, подай-ка мне торбочку с ленточками.

Экс-государыня, зачарованно взиравшая на наше с Фросей общение, ставшая, судя по её дыханию, по неосознаваемым движениям плеч, третьим участником нашего "диалога о прекрасном", встряхнула головой, с трудом прерывая столь "со-чувственное" состояние и метнулась к сложенным в углу вещам.

— Знаешь ли, Фрося, что это такое?

— Это... холопская гривна. У Агнешки такая же. Но... но ведь на Руси велено всех холопей и роб на волю отпустить?

— Умница. Верно говоришь. Нет более на "Святой Руси" рабов человечьих. А рабы и рабыни — есть. Божьи, например. Или мои. Как Агнешка, к примеру.

— А... А ты? Ты ж ведь не... ну...

— Нет. Я — не бог. И не ангел божий. Но и к людям здешним... Я — это я. Иван. Воевода Всеволжский. По прозванию "Зверь Лютый". Надень. Ошейник. Сама. Своей волей, своими руками.

Когда-то давно, в Пердуновке, по просьбе Трифены я провёл с ней подобный ритуал. Тогда, после её похищения проходящими купцами, после бездны паники, страха, отвращения к похитителям и радости освобождения, она просила меня о "самоликвидаторе", о "заклятии Пригоды", о смерти в случае повторения подобного.

Здесь душевное состояние иное. Да и сами они очень различны. Но я вижу сходное смешение высокой душевной организации, способности к воображению, будь то картинка южно-русского порубежья из "Слова" или "царство божье" у Трифы, с развитыми, "прокачанными" асконами, с хорошей телесной чувственностью. И застоявшейся депрессией, навязанной родственниками, общественными стереотипами.

Она хочет жить. Ярко, страстно, жарко. А ей повторяют: ты — дура, грязный, развратный кусок плоти. Твоё место в запечке. Не смотри, не разговаривай, не думай. И уж тем более — не делай. Молчание. Покаяние. Смирение. В будущем — ничего своего. Ни чувства, ни мысли. Не пнули, не обругали — счастье. Домучиться бы до смерти. Поскорей бы.

Она хочет жить. Но заставляемо и уже желаемо — не жить.

Мне с покойниками скучно. Не хочу.

Поднял Фросю на ноги, придержал за ошейник, когда она дёрнулась от появления по моему зову Сухана. Голая, перед чужим мужиком... плевать. Тебе плевать — воля моя на тебе. Только моя воля — важна для тебя. Только благоволение господина. Всё остальное, все остальные... мелочи. Привыкай.

Сухан, стоя у неё за спиной, осторожно взял кисти рук и развёл в стороны.

Попадизм хренов. С таким же психиатризмом. Вместо того, чтобы спокойно наслаждаться видом обнажённой красивой юной женщины, воспринимать эстетику её нагого тела, находить милые оттенки в её пластике... приходится напряжённо контролировать мимику, дыхание.

Чуть поманил княжну пальцем и показал на пол перед собой. Сухан подтолкнул и она, сделав два шага, опустилась на колени, подползла, уткнулось лбом к моим ногам. Как у неё попочка... подрагивает. Как её всю трясёт... От равнодушного взгляда Сухана, от горящего — Агнешки.

Реквизит уже подготовлен. Берём орарь. Длинная узкая лента красной материи с густым золотым шитьём. Одеваем на девушку по-ипподьяконовски.

Тут такая подробность: это из одеяний священнослужителя. Вносит привкус не то святотатства, не то кощунства. Но — не богохульства. Другое: жёсткая от золотого шитья лента царапает, раздражает нежную кожу. В промежности, на животе, на горле. В отведённых за спину и примотанных друг к другу предплечьях, в отжимаемых орарем в стороны грудях.

Очень даже выразительно получилось: полосы красной с золотом ткани приподнимают и отдавливают в стороны её большие, крепкие груди. Сколько им сегодня досталось... От Агнешки, от меня. И это ещё не конец. Так и тянет погладить.

Фрося стоит выпрямившись на коленях. Она уже потеряла интерес ко всему окружающему. Всё её внимание — во мне. Точнее: в том, что я с ней делаю. Медленно тяну её груди к себе, и она издаёт хорошо слышный стон.

Стон не боли, но страсти. И я, отпустив, наконец, её прелести, беру двумя руками её голову. Моя "страсть" не звучит, но вполне выразительно торчит. Однозначно выразительно. Вы с таким любопытством разглядывали её в парилке. Что ж, "желания исполняются" — твоё любопытство будет удовлетворено. И на вкус, и наощупь. И я — тоже. Переходим от транспортировочного режима в боевой. Чуть приоткрытый, неровно дышащий ротик Фроси — вполне подходящее место. Для моей молчаливой "страсти".

Кажется, она засомневалась, "и чего с этим делать?", но поддержка Агнешки:

— Фросечка, милая, ну, давай..., — отмела сомнения.

Осторожно, медленно пропускает внутрь. Замирает на мгновение. Смотрит на меня снизу испуганными глазами. Ничего не перепутала? Всё правильно? — Молодец, всё правильно, всё хорошо. Рукой у неё на голове чуть заметным давлением задаю темп движениям.

Фрося никак не попадёт в фазу, не добирает "глубины погружения", Агнешка, не выдержав "одиночества зрителя" и "лажи на сцене", кидается на помощь. Пристраивается к ней на коленях сзади, оглаживает попочку будущей княгини, подталкивает её животом. Чтобы в темпе, чтобы глубже. И начинает исполнять "малозаметные движения там внизу".

Факеншит! Болеславовна! Осторожнее. А то эта сдуру да со страсти — и откусить может. Не по злобе, а чисто от полноты чувств.

Наконец, ухватываю Фросину голову двумя руками, плотно прижимаю, вжимаю её лицо в моё тело.

Пауза. Тянем. Ещё тянем.

Чувствую, как она дёргается в моих руках: девочке не хватает воздуха.

Ошибся: тут не недостаток возможности жизни, тут её избыток. Фросин задок дрожит, прогибается и вздёргивается на пальчиках Агнешки.

Терпи. Вот теперь достаточно, теперь и у меня... всё кончилось.

А у неё — нет. Оставить красавицу в "полуприподнятом" состоянии? Нет уж, я не садист.

Поднимаю её лицо к себе и вижу в её глазах насколько эффективна Агнешка. Каждым своим движением.

Как интересно! По трепету ресниц, по вздрагиванию ноздрей и губ, по беззвучным ахам одной женщины — определять степень жестикуляции другой.

Запоминай. Тебе стыдно, тебе страшно, тебе... восхитительно. Когда над тобой моё лицо. Когда твоё горло в моей руке. Когда ты в моей власти.

2-3 минуты, но сколько эмоций. От предельного, даже болезненного напряжения всего тела, до полной, по горлышко, счастьем, радостью — души.

Даже жалко. Что я не... многозарядный. Мог бы — присоединился. Увы...

Утомлённая счастливая улыбка. Но это ещё не всё.

Пошёл текст. Я несколько модифицирую "Заклятие Пригоды". Дополняя его вариациями по теме обряда православного крещения младенцев: они все бывали на крестинах — привязка к их детским воспоминаниям. Добавляю три азимовских закона, "замкнутых на себя", прямо снижаю приоритеты Господа и Государя, отца и мужа.

— Принимаешь ли ты волю мою?

— Д-да.

А как же? Я же "гумнонист" и "дерьмократ" — всё должно быть "по согласию". Подтверждённым лично и добровольно на вербальном и невербальном уровнях.