Множество зевак собралось поглазеть на странствующего проповедника еще до вечера. Орден строго отбирал посвященных, а обет не позволял им оставаться дольше суток в одном городе, вот почему прибытие странника всегда становилось событием. Загфуран решил, что прежде чем он будет общаться с горожанами наедине, неплохо сказать проповедь на площади.
Старший священник хотя и разговаривал свысока, как положено владетелю места, но явно радовался прибытию Загфурана. Минарс "смиренно" согласился за еду отслужить вечернюю и утреннюю службу. Он собирался уйти рано утром, но священник не согласился кормить за один молебен. Договорившись об условиях, маг вышел на площадь перед церковью. Энтузиасты под руководством дьякона соорудили помост из досок, которые до этих пор служили столом какому-то зажиточному ремесленнику. Помост покрыли красной самотканой дорожкой. По приставной лестнице Загфуран поднялся наверх и окинул взглядом толпу. В глазах женщин плескался восторг, в глазах редких мужчин — большинство из них остались на работе — скепсис и ирония. Ничего, он легко изменит это.
— Дети Эль-Элиона! — провозгласил Загфуран. — Сегодня я хочу обратиться к вам именно так: дети Эль-Элиона! Творец Вселенной сотворил людей, а значит, все мы его дети. Задумывались ли вы над тем, что значит называться детьми Божьими? Задумывались ли вы над тем, как высоко ценит нас Всемогущий, называя так? — маг сделал паузу, ожидая, когда воцарится тишина. Он любил этот миг: без всякой магии замолкали даже самые ярые насмешники, покоренные красотой голоса, принадлежащего столь невзрачному человеку, покоренные силой, звучащей в обычных словах. Здесь проявлялось его истинное могущество, за которое никогда не наступит расплата, — ни зуд, ни какие-то другие неприятности. Потому что это его личная сила, подаренная Эль-Элионом. Озаренный вдохновением он говорил не задумываясь, и слово его овладевало сердцами людей. В тишине, нарушаемой лишь редким щебетом птиц, Загфуран продолжил. — Некоторым царством правил сильный, мудрый и благочестивый король. Его страна процветала: саранча, ураганы и засухи обходили ее, моры не касались ни людей, ни животных, соседние государства не решались воевать с ним, зная, что самые крепкие воины рождаются там... И было у государя три сына — опора трона. Король надеялся, что когда Эль-Элион призовет его, страна окажется в хороших руках и будет процветать дальше. Но однажды приснился ему дурной сон, будто сыновья его подрались друг с другом из-за власти. Они втянули народ в эту вражду, и долгие годы лишь кровью поливались поля и лишь плотью они засеивались. Там, где некогда колосилась пшеница, теперь росли сорняки.
Напуганный сном царь решил, что должен при жизни знать, кто из сыновей достоин стать его преемником. Призвал он молодых принцев и сказал:
— Сыновья мои, скоро настанет ваш час править и чтобы избрать из вас достойнейшего, я разделю страну на три части. Каждый получит возможность показать, какой он правитель. Я же отправлюсь в путешествие по свету и вернусь через пять лет. И тому, у кого земли будут самыми богатыми, я передам трон. Недостойные сыновья отправятся в изгнание, а те, кто старался, но все же не стал лучшим, будет первым министром нового короля.
С этими словами король наделил сыновей доверенными грамотами и отпустил, а слугам велел приготовить все необходимое для путешествия. Но мудрый король на самом деле не собирался уезжать. Он хотел посмотреть, что будут делать принцы, когда отца нет рядом. Все видели, как карета в сопровождении королевской гвардии покинула страну, и думали, что король уехал, а он, переодевшись странствующим монахом, ходил из города в город, чтобы увидеть, как живут подданные под властью его сыновей. Увиденное огорчило короля. Он понял, что сон был пророческим.
Старший сын, которого он всегда считал самым достойным, сказал себе: "Отец всегда больше любил младшего, он в любом случае отдаст трон ему, а мне надо позаботиться о том, чтобы иметь достаточно денег. Когда отец умрет, я соберу армию и отниму трон у брата". С этими мыслями он притеснял народ, требуя больше и больше налогов. Эта часть страны плакала, и стенала, и проклинала короля, отдавшего народ на растерзание жестокому принцу.
Средний брат был добр, но глуп. Он сказал себе: "Я не смогу управлять страной. Мне нужны помощники". Он пригласил тысячи советников к себе во дворец. Любой желающий приходил к принцу и подсказывал, что нужно делать. И всем он повиновался. Утром виллану говорили, чтобы он сеял пшеницу, а вечером требовали, чтобы он перепахал поле и вырастил рожь. Сначала вырезали всех овец, потому что они давали слишком мало мяса, на их место купили коров, но вскоре вырезали и их, а вместо них завезли заморских животных, которые вымерли, потому что не переносили жару. Ремесленникам тоже отдавали противоречивые приказы — принц вмешивался во все. Люди изнывали и ничего не хотели делать, потому что не знали, что потребуют от них завтра. И эта часть страны плакала, и стенала, и проклинала короля, отдавшего народ на растерзание глупому принцу.
Младший брат был молод и беспечен. Он сказал себе: "Отец любит меня больше всех, ведь я сын старости его. Трон непременно достанется мне, так к чему утруждать себя?" Он решил, что страна не нуждается в особой заботе, ведь у короля все налажено. Значит, он имеет время для развлечений. Он пировал с распутными женщинами, пил столько, что в любое время суток невозможно было застать его трезвым. Если он не ел, то охотился, если не охотился, то развратничал. Увидев, что принц не обращает внимания на то, что происходит в стране, сановники разграбили казну. А когда деньги закончились, они отбирали последнее у вилланов. И эта часть страны плакала, и стенала, и проклинала короля, отдавшего народ на растерзание беспутному принцу.
Огорченный вернулся король столицу, которую не отдал ни одному из сыновей, и увидел, что дворец и его окрестности единственное место, которого не коснулась разруха. Молодой человек, которого он недавно назначил гофмейстером, оставил здесь все, как было, наставляя слуг:
— Мы должны жить так, будто король здесь и видит нас. Он может вернуться в любой момент и будет рад узнать, что мы любим его и чтим его установления.
И в этом уголке страны жили как прежде: в покое и радости, и славили мудрого короля за свое благоденствие.
Загфуран снова сделал паузу и окинул взглядом людей, смотревших на него, будто их заворожили.
— Скажите мне, — он начал спокойно, но постепенно повышал голос. — Кто из них станет королем? — и, не дожидаясь ответа, не спросил — потребовал. — Думаете ли вы, что нечестивые принцы, в которых по нелепой случайности течет королевская кровь, будут дороже государю, чем тот, кто на самом деле чтит его? Думаете ли вы, что законы страны остановят короля от того, чтобы покарать глупцов и вознаградить праведника? Кто вы в этой притче? Дети Эль-Элиона, с любовью повинующиеся Ему, или дети Шереша, услаждающие свою плоть? Где вы хотите оказаться? Среди тех, кто будет наказан вместе со слугами духа-противника, или среди тех, кому Эль-Элион подарит новое царство, где не будет зла, не будет нуждающихся? Может быть, вы узнали себя в нечестивых сыновьях. Но и для вас есть надежда. Сегодня день, когда вы можете покаяться всем сердцем и стать истинными сыновьями Эль-Элиона, всем сердцем служащими Ему.
Вот теперь толпа заволновалась, с плачем хлынула вперед, чтобы коснуться проповедника, требуя, чтобы он рассказал, что же делать им, чтобы исправить свою жизнь. Минарс остановил их мановением руки, и толпа замерла, внимая ему. Вскоре на площадь несли игральные карты, кости и доски для щалеф — три главных зла, в которые,
бывало, проигрывали не только дома, но и жен, и детей. Неподалеку соорудили костер, и люди в экстазе кидали туда греховные вещи. Вскоре в костер полетели и книги. Кроме еретических сочинений заклеймили любовные и рыцарские романы, а также поэзию — все, что не прославляет Эль-Элиона и отвлекает от Него, должно быть предано сожжению. Появились желающие пожертвовать что-то странствующему проповеднику, но Загфуран благоразумно отказался от даров в пользу городской церкви. В благодарность старший священник позволил ему не проповедовать утром, а ограничиться вечерним служением.
Когда жажда святости иссякла, маг пригласил мужчин прийти к нему на исповедь к семи часам, а затем удалился для отдыха. На самом деле отдых ему не требовался. Он остался доволен результатами дневной проповеди, теперь требовалось время для подготовки к самому главному — вечернему служению...
С пяти вечера перед храмом начала образовываться очередь. Опасаясь, что могут не попасть к исповеди, люди оставляли дела и мужественно ожидали назначенного часа. Ближе к семи очередь стала такой огромной, что Загфуран не принял бы всех желающих, даже за двое суток. В толпе начались перебранки. Дьякон попытался урезонить буянов, но увидев, что ничего не помогает, пригрозил:
— Кто забудет о высоком звании детей Божьих, к проповеднику не пущу!
Это остудило горячие головы. Чуть позже Загфуран передал через этого же дьякона, что примет лишь тех, на кого укажет Эль-Элион. Всем остальным даст благословение, а исповедаться придется у дьякона или старшего священника. Толпа впала в уныние, но люди и сами понимали, что их слишком много. Им оставалось только с надеждой ожидать, что Господь укажет именно на них.
Маг выбирал их толпы тех, кто был богаче. Он не нуждался в деньгах, но минервалсами лучше вербовать людей, обладающих определенным влиянием. Выслушав исповедь, он задавал условный вопрос: "Хочешь ли ты служить Свету, сын мой? Готов ли ты дать обет?" Если горожанин соглашался — а таковых, как и всегда, оказалось большинство — Загфуран "благословлял" его: накладывал "обет послушания". Теперь человек если и захочет, не предаст мага. Разве что отыщет какого-нибудь сильного священника. Так у него стало сразу почти двадцать новых помощников.
Солнечные лучи, проходя сквозь витражи, изображающие сотворение Гошты, расцвечивали белое одеяние Загфурана радугой. Минарсу нравилось это. Белый цвет — символ святости. Радуга — в разных народах символ богатства, счастья или перехода в новый мир. Он же здесь, как сам Управитель или ареопагит, творил переход в новое бытие. И пусть своды храма Истинной церкви Эль-Элиона значительно уступали размерами Храму Света, маг чувствовал подлинное величие, когда легким росчерком руки в воздухе накладывал на человека заклинание послушания.
На скамьях черного дерева перед ним замерли горожане, ревниво наблюдая, как по одному подходят к странствующему проповеднику избранные им за исповедью и благословениями. Сегодня внимание людей не отвлекалось на разглядывание цветных витражей, позолоченной лепнины или хрустальной люстры в тысячи свечей далеко вверху. Прихожане замерли, будто впитывая в себя проповедника, покорившего их сердце, вознесшего их к небесным сферам, поманившего несбыточным.
Взгляд у Загфурана отрешенный: он не видит того, кто склоняется перед ним и почти не слышит его. Он главный в этом храме. Он творит здесь судьбу всей Гошты. Он решает, кто достоин служить делу Света, а кто недостоин даже быть человеком. Для этого нужно чуть больше усилий. Руки не порхают легко, а замирают на головой ремесленника, в душу которого прочно поселилась тьма. "Так выпусти эту тьму наружу, пусть все видят ее", — под замершими ладонями невидимый обычным глазом сгущается мрак над человеком, постепенно скрывая его и обретая очертания волка. Огромная пасть скалится окровавленными клыками. Отныне волк, скрывающий под собой человека, будет ждать малейшего повода, чтобы вырваться наружу.
Загфуран наложил проклятие луны трижды — на большее не хватило сил. Но и этого вполне достаточно. Ему повезло: раз в пять лет на Гоште бывает неделя полнолуния, а потом убывает очень медленно, и именно в эту неделю он прибыл в Сальман. Около полумесяца проклятые будут тревожить город кровавыми смертями.
Минарс служил Свету, не выбирая средств. Если бы сегодня все как один согласились стать младшими посвященными Храма Света, он все равно бы на кого-то наложил проклятие. Но сейчас маг чувствовал искреннее удовлетворение от того, что наказаны злые, а добрые вознаграждены.
В восемь вечера Загфуран провел молебен, попутно закрепив наложенные чары. Все это далось уже с трудом. Лицо покраснело от усилий не растирать зудящее тело прямо в храме, на глазах изумленных прихожан. Собрав волю в кулак, он и после служения не выскочил пулей, а степенно попрощался с народом, благословил каждого, как обещал и, только когда его уже никто не мог видеть, ускорил шаг. В келье, которую милостиво предоставил для сна священник, он достал жгучую мазь и тщательно растерся, чтобы унять чесотку. Когда зуд утих, поужинал и отправился спать, мечтательно представляя, что творится в городе при свете розовой луны.
Если старейшина Сальмана и на тот раз не согласится принять в помощь туммимы и не начнет сжигать приходящих сюда для торговли оборотней, значит, он очень плохо знает людей.
31 юньйо, Гибельный лес
Ялмари не очень доверял Ранели: ее неожиданная покладистость настораживала. Скорее всего, девушка просто нуждалась в нем. Хуже, если она задумала какую-нибудь пакость. На всякий случай следовало быть настороже.
Когда они пересекли дорогу, отделявшую обычный лес от Гибельного, Ранели отошла подальше.
— Мы же договаривались не отделяться, — нахмурился лесник.
— Я рядом, — заверила девушка. — Ты же меня видишь?
— Хорошо. Давай тихо.
Они двигались по еле-заметной звериной тропе. Гибельный лес менялся примерно каждый лавг. Сначала он почти не отличался от обычной дубравы. Но постепенно, кустарник и трава исчезли, а у корней деревьев, покрытых зеленым мхом, заструилась светло-зеленая дымка. Еще лавг — и они вошли в мертвый лес. Туман почти мгновенно поднялся до пояса, а вскоре и укутал их с головой. Теперь даже в трости от себя Ялмари не различал деревьев. Лишь по слабому запаху, доносившемуся от девушки, он знал, что она по-прежнему рядом. Ветви и стволы выныривали внезапно, густо облепленные сине-зеленым мхом, похожим на морские водоросли. Пришлось все внимание сосредоточить на том, чтобы не удариться.
— Ялмари? — голос Ранели слышался будто издалека.
— Что? — осведомился он, чуть не стукнувшись лбом о низко нависшую ветку.
— Может, расскажешь, что-нибудь, чтобы не было так жутко, — теперь она приблизилась. Он обернулся и увидел, что девушка совсем рядом, только чуть отстала. Он замедлил шаг, чтобы подождать ее. — Почему ты живешь с людьми? — спросила она, когда поравнялась.
— Здесь моя семья. Послушай, мы же договорились молчать. Место не слишком располагает для задушевных бесед, ты не находишь? — Ялмари не собирался откровенничать.
Ядовитые испарения мешали почувствовать приближение врага. Туман не только не давал ничего толком разглядеть, но и гасил посторонние запахи. Теперь он уже ничего не мог учуять. А разговоры с Ранели мешали прислушаться. Но девушка продолжила непринужденную беседу:
