— Эко сам! — пряча улыбку, сказал Клыч. — Сам будешь там, а тут я воевода. Давай, не задерживай! Ропша, ты принимай там!
Один за другим беглецы исчезали в зеве "колодца", сразу уходя в лаз.
— Чего встала?
Высокая женщина с длинным, суровым лицом остановилась перед самым "колодцем", держа на руках младенца.
— Не пойду...
— Давай скорей, дурища!
— А ну не трожь! — повысила голос баба. — Муж мой тут полёг, и я при нём останусь. В лесу не выжить Лелько моему. А без дитя да без мужа... и без Рязани родной, без дома, без ничего... не надо мне.
Воевода взглянул ей в глаза. Ни малейшего следа безумия.
— Как знаешь. Отойди тогда.
... Стены узкого лаза давили с боков и сверху казалось, вот-вот масса земли проломит деревянную крепь. Пламя свечей скупо освещало толстые жердины, обожжённые до черноты для придания дереву стойкости к гнили. Под ногами, однако, было сухо — рывшие ход мастера понимали толк в своём деле.
Весея шла, как все, гуськом, впереди маячила спина незнакомой женщины, позади, уцепившись за подол, топал сын. После кошмара последних дней, бушующих непрерывных пожаров, шипящего полёта огненных горшков и шума круглосуточной битвы этот подземный ход казался ненастоящим, будто сон. Вот идти бы так и идти, день идти, и ночь...
— Мама... Далеко ещё?
— Тсс... Нет, Онфимка, не далеко уже, я чаю.
Ход кончился внезапно. Шедший впереди парень-дружинник поднялся по короткой лестнице, приставленной к стене сруба. Повозился, отодвигая засов, и откинул крышку внешнего лаза. В спёртую подземную духоту пахнуло морозным воздухом. Сапоги парня исчезли, и вместо этого появилась свесившаяся сверху голова.
— Давайте сюда, только ни звука...
Выбравшись, Весея оглянулась. Место для выхода было выбрано удачно — в неприметной балке с крутыми, заросшими непролазной еловой порослью откосами. До стен Рязани отсюда, должно быть, больше версты, но даже сюда доносился шум битвы.
— Ну, бабоньки, в путь. До утра далече быть надобно.
Стараясь не шуметь, цепочка беглецов двинулась сквозь ельник, проваливаясь в глубокий уже снег.
...
— Я доволен тобой, Елю Цай. Тебя ждёт награда.
— Твоя похвала для меня высшая из всех наград, о Повелитель! — китаец склонился перед сидевшим на коне Бату-ханом.
— И тебе не нужно даже золота, Елю Цай? — лукаво сощурился молодой монгол.
Елю Цай сокрушённо вздохнул.
— Если кто-нибудь скажет тебе, что ему не нужно золота, мой повелитель, этот человек либо бессовестный лжец, либо сумасшедший. Зачем тебе такие люди?
Бату-хан засмеялся визгливо и тонко.
— А вот моему славному Сыбудаю не нужно золота, как он говорит. Всё, что ему нужно — посмотреть на Последнее море. Так кто он, лжец или сумасшедший?
Китаец прикусил язык. Ведь давал себе зарок не говорить ни единого лишнего слова. Хотя как угадаешь? Лишнее скажешь, плохо, не скажешь нужного — ещё хуже...
— Разумеется, сумасшедший, о мой повелитель. Как все великие прорицатели. Разве нормальному, обычному человеку под силу узреть то, что видит славный Сыбудай?
— Иии-хи-хи-хи! — залился смехом Бату. Осадный мастер незаметно выдохнул. Пронесло... Опасная шутка прошла.
Мимо прошла новая волна монгольских воинов, шедших на штурм в непривычном для степняка пешем строю. Всё войско было разбито на девять волн, сменявших одна другую. Рязанцы же бились бессменно, вот уже пятые сутки.
К Бату-хану подскакал Джебе.
— Всё, мой Повелитель. Они выдохлись. Завтра утром, на рассвете, мы войдём в город, и ещё до заката коназ Ури будет брошен к твоим ногам, привязанный к палке, как степной волк.
— Кому ты поручишь начало последнего штурма? — прищурился Бату-хан.
Джебе помедлил с ответом. Конечно, первый ворвавшийся в город стяжает наибольшую славу и добычу. Но и ответ держать в случае чего...
— Я хотел сделать это сам, мой Повелитель.
Молодой монгол усмехнулся.
— Обидеть хочешь славного Бурундая? Нехорошо. Твоя слава уже с тобой, а он рвётся в бой, и нельзя лишать его такой возможности.
— Бурундаю я хотел поручить атаку со стороны реки, — мгновенно нашёлся Джебе.
— Позволь, я скажу, мой Бату. — проворчал доселе молчавший, как истукан, Сыбудай. — Вне всякого сомнения, Бурундай отважный и умелый багатур. Ему пора быть большим полководцем. Напрасно ты, славный Джебе-нойон, хочешь подставить его. Мы не урусы, мы должны думать прежде всего о пользе дела.
— Со смирением жду твоего бесценного совета, о мудрейший Сыбудай-багатур, — с иронией в голосе произнёс Джебе.
— Тогда так. Ты сам поведёшь войска отсюда, Бурундай же пусть атакует с той стороны. А со стороны реки я возьмусь сам, пожалуй. Если, конечно, мне позволит джихангир.
— Ну разумеется позволит, мой Сыбудай! — вновь засмеялся Бату-хан, и только тут обратил внимание на всё ещё стоявшего в почтительном полупоклоне китайца.
— Елю Цай, можешь отдыхать, и твои люди тоже. Жечь город больше не нужно. Свои машины разберёшь завтра. Золото тебе принесут.
...
— А-а-а-а!!!
Звуки доносились, как из бочки. Воевода Клыч уже не различал отдельных слов, не мог думать. Казалось, голова распухла так, что шлем снять возможно только с помощью кузнеца. Сколько дней и ночей он не спит? Не сейчас, потом, потом... Всё потом.
— А-а-а-а!!! Уррагх!!!
Клыч отбил вражий меч, коротко сунул клинок в мягкое, почти не соображая. Меч воеводы, казалось, жил отдельной жизнью, работая за хозяина, одеревеневшего от усталости и бессонницы. Всё-таки они прорвались... И со стороны Оки тоже... Потом, потом, не сейчас...
Не будет "потом". Всё кончится вот сегодня.
Улицы Рязани были похожи на муравейник, охваченный огнём. Только огонь дополнялся тут двуногими муравьями, свирепыми и беспощадными. Надо бы узнать наконец, что такое это ихнее "уррагх"...
— К детинцу отходить! Всем отходить! — как из бочки, услыхал воевода Клыч собственный голос. Да, надо отходить, иначе все полягут тут, на улицах Рязани... Бывшей Рязани...
— Князя убили! — раздался истошный вопль. И даже головы не повернуть, чтобы увидеть того, кто крикнул. Сразу трое поганых перед воеводой...
Раскормленная какая рожа у этого поганого, решетом не закроешь...
Страшный удар, в глазах полыхнуло багровым, и опустилась тьма. Всё... наконец отдохнём...
— Уррагх! — Хостоврул привычно добил здоровенного старого уруса, могучего, как медведь. Судя по доспехам, сотник или больше. Некогда разбираться, потом, потом... Надо прорваться в маленькую крепость на взгорке, наверняка там урусы запрятали большую казну...
-... Всё, княже. Здесь все, кто жив.
Князь Роман Ингваревич оглядел лица соратников, освещаемые отблесками зимнего заката, пробивавшегося сквозь окна-бойницы детинца. Снаружи доносились гортанные вопли поганых.
— Князя Юрия почему не вынесли с бою?
— Не можно было, княже. Никак.
Князь Роман заскрипел зубами.
— Сколько нас?
— Нисколько, княже.
Да, тоже верно. Несколько десятков бойцов, это уже всё равно что нисколько.
— Воеводу Клыча видел кто?
— Убит воевода. Все убиты.
На чёрных, осунувшихся лицах лихорадочно блестели воспалённые бессонницей глаза.
— Сейчас поганые на приступ пойдут, только лестницы подтащат. Примем последний бой, княже?
Роман Ингваревич яростно сверкнул глазами.
— Примем. Токмо не тут. Тут больше делать нечего. Все за мной! Уходим тайным лазом. Ермил, поджигай!
...
Белый скакун, брезгливо фыркая, переступал через трупы, на холёной шкуре тут и там виднелись пятна сажи, хлопья которой тучами носились в воздухе. Снег на улицах Рязани стаял от жара, и копыта чуть не по самые бабки проваливались в кровавую грязь.
— Мой Повелитель, вот! — к Бату-хану, сияя раскормленной рожей, пробился Хостоврул, высоко подняв перед собой голову, которую он держал за бороду. — Это князь Ури!
Некоторое время молодой монгол разглядывал отрубленную голову с рассечённым наискосок лицом.
— Хорошо, мой Хостоврул. Хвалю. Всё?
На толстой роже багатура отразилась растерянность.
— Прости, мой Повелитель... я думал...
— Никогда не занимайся тем, чего не умеешь, — поморщился Бату-хан. — Сейчас мне интересно, где этот князь Ури спрятал свою казну. Может быть, ты скажешь, Хостоврул, а? Об этом ты думал?
Хостоврул побледнел.
— Ладно, мой Хостоврул... — вздохнул Бату. — Чего с тебя взять? Иди.
Охранные нукеры расступились, и к Бату-хану подскакал Джебе.
— Город взят, Повелитель. Последние воины-урусы сгорели там, — полководец указал на полыхающий детинец.
— Совсем нет пленных? — удивлённо поднял брови Бату-хан.
— Почему совсем? Девок немало взяли, ещё кой-кого...
— Покажи мне их.
— Да, мой Повелитель.
На рыночной площади Рязани толпа оборванных, исхлёстанных нагайками людей — почти сплошь бабы и девки — затихла при приближении процессии. Не сходя с коня, Бату-хан рассматривал добычу.
— И это всё?
— Всё, Повелитель.
— Пропустите! Я сам, сам!
Двое нукеров подтащили и бросили в снег какого-то растрёпанного уруса.
— Здрав будь, о Повелитель, величайший Бату-хан! Я шёл к тебе, чтобы сообщить важную новость...
— А, Путята... — узнал человека Бату-хан. — Пусть говорит.
Толмач-араб, доселе державшийся незаметно позади, выступил из тени и заговорил, переводя. Пленные прислушивались к непривычному говору.
— Князь Роман с остатними воинами не сгорели в той крепости, — указал на горящий детинец предатель. — Он ушёл через подземный лаз.
— Где выход? — подобрался Бату-хан.
— Прости, Повелитель, то мне неведомо... Тайну ту князь Юрий мало кому доверял...
Выслушав ответный перевод толмача, Бату-хан поморщился.
— Плохо. Солнце садится, и где искать их, неизвестно. Всё?
Вновь забормотал араб-переводчик.
— Он говорит — пока всё, Повелитель. Ещё этот урус говорит, что счастлив принести тебе хоть какую-то пользу.
— Хорошо. Отведите его к кострам и накормите похлёбкой с потрохами.
В толпе пленных внезапно раздался хриплый женский смех. Смеялась полуголая молодая женщина с совершенно седыми волосами.
— Слышь, ты, ососок поросячий... Неужто наш князь потрохов тебе жалел, что ты в холуи к зверю-людоеду подался?
...
Копыта коней, идущих спорой рысью, взвихривали неплотный свежевыпавший снег, окутывая всадников облаком, отчего Евпатию чудилось, будто вся рать летит в каком-то розовом тумане. Солнце, похожее на раскалённый кусок железа, низко висело над горизонтом, и на него можно было глядеть не щурясь. Кроваво-красный закат охватил полнеба, предвещая на завтра ненастье.
— Слышь, воевода, придержи! Заморим ведь коней-то!
— Некогда, Станята, некогда! Сегодня надо быть в Козельске!
— Остановись, Евпатий! Остынь, говорю!
Черниговский сотник был зол.
— Нельзя так-то, воевода. Безлошадными останемся, что тогда? Не попадём мы в Козельск к ночи. Завтра токмо.
Евпатий Коловрат скрипнул зубами.
— Ты вот что, Станята... Там Рязань в осаде. Один лишний день всё решить может, понятно?
Подскакали другие сотники и старшины, обступили Евпатия.
— Станьша верно говорит, рязанец. Сбавить надобно ход. Не попадём к ночи в Козельск, неча и жилы рвать.
— Погодь, братие... — возвысил голос седой кряжистый сотник. — Ты вот что, Евпатий... К ночи не попадём, да ведь ночью-то тоже идти не заказано. Два часа лишнего ходу, авось мимо города не промажем. Ночи зимние, длинные, хватит и коням на отдых, и нам на сон. Сбавь ход.
Из Евпатия будто выпустили воздух.
— Будь по-вашему, господа черниговцы. Шаго-о-м!
Повинуясь командам, конница перешла на шаг. Усталые кони всхрапывали, мотали головами. Солнце уже почти коснулось горизонта, и Евпатий ощутил лёгкий укол беспокойства — не прогадал ли часом, согласившись ночью идти? Как бы и в самом деле мимо города не промазать, во тьме кромешной...
— Эге-е-ей! — молодой ратник впереди привстал в стременах, указывая рукой куда-то вперёд. — Вона! Козельск уж виден!
...— Вот такие дела у нас нынче, Евпатий. Нет вестей ни из Рязани, ни из Владимира. Сегодня уж двадцатое?
— Двадцать первое, — рязанский воевода хмуро смотрел на огонь, весело плясавший в печи. — Считай, двадцать второе.
— Ну, через три дня в своей Рязани будешь. Кстати, как быть-то намерен, коли в осаде она?
— Способ знаю, — без улыбки ответил Коловрат. — Ты извини, у меня мысли путаются. С ног валюсь.
— Ну-ну... Разъезды ихние уж с нашими сшибались недалече, так что осторожней. Узнают, перехватят на подходе.
— Учту, — снова без улыбки сказал Евпатий.
— Ну, отдыхай, не буду мешать.
...
Великий князь Георгий Всеволодович сидел, хмуря брови. Рязанский князь Роман сидел на лавке напротив — великая честь, между прочим. Вот только разве дождёшься от этих рязанских благодарности...
— Что скажешь, Роман Ингваревич?
— Прежде всего спасибо тебе, княже, за подмогу своевременную, — князь Роман кривил губы. Великий князь засопел, грозно насупившись, глаза вот-вот метнут молнию. Да только наглому рязанцу, похоже, было наплевать.
— Вывел нас в поле князь наш Юрий Ингваревич. Хотел землю рязанскую от погрома всеобщего да разорения уберечь. Тридцать тысяч с лишком ратных было! Да только татар куда больше. Бились мы крепко, раз прорубились сквозь строй, думали, дрогнут поганые — куда там! На место одного убитого ещё два встают. А нам подмоги ниоткуда... Всех побили, ведь тридцать тысяч войска побили, и лучших витязей, резвецов да удальцов, понимаешь ли ты?! И хоть бы одна сволочь... Никакой ведь подмоги...
— Скорблю о сём с тобой, брат, — спрятав молнии в глазах, пробасил князь Георгий.
— Ты! Скорбишь! Это вместо подмоги!..
— Не смей хулить великого князя! — вмешался думный боярин владимирский.
— Тихо! — властно пресёк назревавшую свару великий князь. — Сказал уже, и ещё повторяю — скорблю о сём крепко. А насчёт подмоги... Не было у меня времени собрать рать великую. А отправить малую — что ж... Вместо тридцати тысяч полегли бы сорок, али сорок пять — тебе от того легче стало бы? Али Рязани? Так что оставь обиду свою, не к месту она, и не ко времени. Дальше сказывай.
— Шестнадцатого обступили Рязань поганые, — всё так же кривя губы, продолжал князь Роман. — И на другой же день начали приступ, да как ещё! Одна волна за другой, и покуда одни отдыхают, другие на приступе, а после меняются. И день, и ночь, и снова день... Да ещё собрали мужиков со всех весей, кто укрыться не успел — а таковых было множество. Ну и гонят впереди себя на стены, дабы от стрел наших закрывали. А у нас на стенах почитай одни мужики, потому как витязи княжьи полегли почти поголовно... — губы князя Романа предательски запрыгали, он замолчал, но усилием воли овладел собой.
— Двадцать первого числа прорвались поганые в город, как саранча. Весь день бой на улицах шёл. Да только что взять с мужиков... На стенах-то они ещё так-сяк, а в открытом бою... Татары их всех посекли, и храм разорили, и всех баб да девок спалили... И всю Рязань спалили до угольев, и народ побили, всех до единого! М-м-м... — князь Роман не сдержался-таки, заплакал.
