Красными куртками называли злых фэйри. Тех, с которыми никогда не договоришься. По сказкам — такие предпочитали носить красное.
— Может, да, может, нет. Они мне не подданные. Но моё имя может напугать.
Сакс хмыкнул.
— Их имя Вотана не пугает. Лучше — продай мне твоих векселей.
— Ты знаешь это слово?
— Само собой. Я и в Италию хожу. Должен поздравить — идея принять облик базилиссы — верх ловкости! А потому я предпочту торговать с тобой, а не против тебя. Ты собираешься делать для Африки оружие? Отлично! Я могу продать железную руду. Но есть проблема: руда разбойникам не нужна, но им вполне пригодятся деньги. Потому ты будешь платить моим караванам векселями. Которые они привезут в Мерсию. И потратят там на товары ваших торговцев. Конечно, это должны быть именные бумаги с передаточной записью.
— А если твоих приказчиков захватят вместе с бумагами? И заставят подписать передачу?
Сакс задумался.
— Разрешимо. Векселя будут выписаны на мое имя, на мое славное имя, не их клички. Дело приказчика — довезти бумаги до меня. А потом, когда я перепишу векселя на ваших купчишек — мне будет плевать на их дальнейшую судьбу.
— Хм. А ты товаром взять не захочешь?
— Так твой товар мне не слишком интересен. Шерсть в Мерсии и своя есть. Глиняная посуда — другое дело. Хорошие у вас гончары...
— Тогда выписывай тем, кто согласится, на их и моё имя. Чтобы требовалось две подписи. Моя — как подтверждение, что купец до Камбрии добрался.
— И брать ты за неё будешь...
— Буду. Никак не меньше пятидесятой части.
Сакс хохотнул.
— Оказывается, на чести и добром имени можно подзаработать! Слушай, если кто из наших будет у вас торговать, если захочет, может делать такие же письма на меня. Из расчёта пятидесятой части, конечно...
Когда сакс вышел, животный запах меховой куртки ещё долго стоял в воздухе. Но, так или иначе, дополнение золота и серебра бумагами имело шанс распространиться ещё на одно королевство, и куда большее, чем Дивед. Мерсия представляла собой почти правильный квадрат, сторонами которого были три границы: с Камбрией, Нортумбрией и Уэссексом, и Северное море. Пусть и потрепанное долгой войной, но пока ещё самое сильное из саксонских королевств. И наименее дикое. На бритта или уэльсца там смотрели как на потенциального раба — но не как на удобрение для почвы. При нужде и на союз шли — как пошли двадцать лет назад. Двадцать лет союза после двухсот лет резни: можно ли считать такие отношения дружественными? Но англы, обосновавшиеся в Нортумбрии, были хуже. Входя в населенную кельтами область они не столько грабили и жгли, сколько убивали. Всех, от мала до велика. Так они очищали землю для собственных колонистов.
Крещение королей Нортумбрии на художества вояк никак не повлияло. В битве при Честере они спокойно перерезали две сотни священников, которые явились туда молиться за победу камбрийского оружия.
Мерсийцы же оставались в прежней вере. И пока соблюдали условия союза, в одиночку таща тяжесть войны с Нортумбрией. Надолго ли их хватило, Клирик не помнил. Знал только, что Англию объединил Уэссекс. Который все эти годы спокойно и методично завоевывал соседей помельче.
После визита сакса интересных разговоров не было. Пока вместо очередного кредитора или страхуемого к Немайн не заглянул Кейр.
— Ты не забыла, — спросил, — ты собиралась покупать северян? Ну так их выставили на торг. И корабль их тоже. Я понимаю, дело есть дело, а Дэффид будет стенать над каждым упущенным золотым. Но слово есть слово.
— Только руки вымою. Не выходить же на люди в чернильных пятнах?
— Угу. Давай кувшин, я солью. У тебя пальцы от писанины не ломит?
— Немного есть. Ничего, скоро натру мозоль, станет полегче.
— Скорее, сотрешь пальцы до волдырей. Пишешь, пишешь...
— Самой надоело... К следующей ярмарке нужно будет что-то придумать. Работорговли в Кер-Мирддине обычно не было. От неё настолько отвыкли за прошедшие от ухода легионов века, что рабов никто не спрашивал. И король додумался до гениального решения: продавать пленных вместе с их кораблём. О чём и сообщил тот из королевских рыцарей, которому не повезло, и пришлось заниматься в весёлые ярмарочные дни торговым делом. И сидеть рядом с клеткой, в которой скучала пара северных варваров. Даже поговорить удавалось только с состоящим при клетке стражником.
Немайн корабль был не нужен. А потому она попросту ткнула пальцем в скальда, и надменно сообщила:
— Он мой, потому что я плачу за него пятьдесят золотых.
— Твой. Корабль в придачу взять не хочешь?
— Он мне пока не нужен.
Скальд в клетке заржал в голос. Он уже неплохо понимал валлийский. Пятьдесят золотых были неплохой ценой — ценой головы свободного человека. И примерно столько стоил корабль! Взять корабль впридачу означало выставить пленника даже не рабом — пустым местом. Немайн отказалась, и скальд в результате получался не рабом, и не отпущенником, а дружинником Немайн. Не куплен в рабство, а выкуплен из плена. Такой долг принято возвращать воинской службой.
Второй викинг немедленно оживился. Остаться воином, не стать рабом — практически родиться второй раз. Сохранить уважение других, и прежде всего самого себя. Обрести шанс на достойное посмертие в Вальхалле. Заманчиво.
— Выкупи и меня! Буду верно служить пять лет.
Обычный срок для такого случая.
— А что ты умеешь делать?
— Топором махать.
— То есть воевать? Или лес валить?
— Создавать морских коней, рука Хель!
И ещё возвышенно ругаться. Может, он и хульные стихи пишет? Впрочем, человек, умеющий строить корабли — полезен.
— Построить порт поможешь?
— А разницы нет. Часто старые кили вепрей моря служат частями порта. Ну что, согласна?
— Пятьдесят золотых, — сообщила Немайн рыцарю. Тот кивнул и сделал знак стражнику, чтобы отворил клетку. Норманны выбрались наружу.
— Ступайте в заезжий дом, — сказала им Немайн по-саксонски, — жить пока будете там.
Норманны с достоинством наклонили головы и вышли.
— Пятьдесят золотых! Но раб стоит меньше! Не больше пяти! — удивился Кейр, — Неужели ты всё-таки сида-транжира?
— Пойми, мне не могут служить дешевые люди. И тем более, рабы. Я заплатила за них, как за свободных дружинников. Теперь они обязаны мне службой. И будут служить не из-под палки, а из верности и чести.
— Много у этих варваров чести...
— Лучше ленивый работник, чем нож в спине. К тому же они будут мне должны.
Кейр пожал плечами. Он полагал, что варвар оттого и зовётся варваром, что, заполучив денег в долг, старается пришибить кредитора. Однако непонятности оставались.
— Слушай, а откуда у тебя вообще такие деньги? То, что мы взяли за лён и шерсть — у Дэффида. Там много, но это деньги клана, семьи, и твоё приданое, Дэффид на выкуп варваров бы не отдал.
— А это от охранных грамот, я уже почти тысячу выдала.
А ещё навестила ухоронку, когда по холмам бегала. И именно поэтому королевские рыцари получили маленькие мешочки золота, а не большие серебра. Да и из той тысячи, что заработал клан, половина причиталась семье Дэффида. Сотню он занёс в сундук в качестве приданого Немайн, и ещё сотню отдал ей же — в оборот. Но это тоже было серебро, и даже меди немножко.
5. Год 1399 от основания Города. Июль. Церковный суд.
Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Тёплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приёмную сестру не грызло — не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что-то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год — и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает — стоит ему прерваться или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче...
Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели.
— Ушастик, ты здесь? — в ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит.
Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно.
— Ладно. Притворяешься — будет тебе взбучка...
Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то, чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда — взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее — но не умудрённее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из-за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну, почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придёт — совершенно в её вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в её бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом — пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер — резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты, и ещё на десять — с текстом заёмного письма. Почему на десять — стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" — понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." — нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке?
Так что затаить дыхание на минуту-другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель — с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд — ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу — морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться, шелковинка, их-то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно...
Сразу за дверью Эйлет услышала странные, тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирождённый порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаёшь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остаётся только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздаётся голос Немайн:
— Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае — доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что... неважно. Посидишь со мной?
— Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся?
Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далёкий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет — хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушённая мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась... И вовсе она не блондинка — по славянским меркам, конечно. Так, светло-русая. По местным меркам — образованная умница. Вот, про шелковинок знать хочет. И задаёт вопрос эксперту. Кому знать всё о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ — исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой — шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда-то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками — но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живёт — тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое... Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привёл в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи — Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла — долго слышались ругательства, потом чудо-юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!
— Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься?
Эйлет примерилась присесть.
— Не сюда, — торопливо вставил Клирик, — не сюда... Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза — озёра тьмы! И кожа белее льна.
А под этим льном — ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило — поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей!
— Это что, новое упражнение в мёде рун? А про волосы королевы фей... Неужели правда?
— Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью ещё краше.
Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела — неотрывно — на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?
— Правда-правда.
Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже — но сида стала другой. Низкий, хриплый голос — ещё ниже, чем при переводе Книги.
Днесь Господь явил мне чудо,
Девы тонкий стан огранив,
Вот пред ней склонился разум,
Воли воле не оставив.
Плеск волн. Один из немногих приёмов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы — были. сида это придумывает прямо сейчас? Или — сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо.
В ней единой поместилось
Всё величие вселенной.
Бровь её переломилась
Бездной белых крыл над пеной!
Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом.
Пчёл вино — её дыханье,
Очи — мудрость древних рун!
Губы ласковы, как море!
Грудь — морских коней бурун!
Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздёрнулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн её поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезёт далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.
