Игры олигархов

Ярослава начала гладить, обдумывая его слова, пробираться пальцами под рубашку, не чувствуя отвращения. Тело Лешего было приятно: строгая форма мышц, гладкая чистая кожа, широкие плечи, да сам он был симпатичным. Если бы его совершенно несимпатичная натура, его легко можно было назвать привлекательным.

Но вот вопрос: к чему ему, состоявшемуся и во всех аспектах успешному, возиться с ней? Чему-то учить, что-то требовать, просить и ломать под себя?

Леший расстегнул ее кофточку, добрался до груди, но девушка придержала его руку:

— Зачем я? Почему ты объясняешь что-то мне, если есть женщины, которым понятно, что ты хочешь и они легко это дадут за твое положение?

— Неинтересно, — прошептал, склоняясь к ее губам. — Я хочу настоящего, а они могут дать только фальшь. И стоить она будет много дороже естественности.

— Выгода? — ей стало до одури грустно — как же цинично и пошло устроен его мирок! — Но я тебя ненавижу, а они бы любили.

"Любопытное признание", — улыбнулся мужчина.

— За выгоду, за деньги. А ты за них ненавидишь. По настоящему?

— Да.

— Ну, вот видишь? У тебя все настоящее, живое: ненависть, эмоции, тело, переживания. Поэтому я хочу тебя, — накрыл ее губы, не дав задать другие вопросы.

Ее слова взбудоражили кровь. Брать ту, что ненавидит, смотреть как она смиряется и принимает его, все равно что покорить саму ненависть, подчинить себе то, что не всегда возможно контролировать и в себе — это что-то.

Обычно Леший быстро уставал от женщины и длительные отношения складывались лишь по взаимовыгодности, как с Ирмой — прекрасной ширмой для его личных дел, входным билетом в определенные круги, способ наладить отношения с кем ему надо. Она знала, как себя вести в грязном омуте бомонда, он — в пустом, но сверкающем обществе аристократической элиты. Она развлекала его своими друзьями и рекламировала его "фишки", он оплачивал ей эту возможность. Все четко и понятно.

Здесь же другое, нечто, до чего невозможно дотянуться через связи и финансы. Пройдет год, Ярослава заматереет и станет второй Ирмой, тогда они спокойно расстанутся. Но даже тогда он будет помнить ее живую, вот такую колючую и нежную, открытую, откровенную со всеми мыслями и смешными суждениями — на распашку. По настоящему ненавидящую, гордящуюся, переживающую, рассуждающую, отдающуюся ему со всеми своими достояниями и достижениями, со всем своим мирком глупых иллюзий, в который опять же, верит по-настоящему. Нет, это действительно — нечто. Владеть ею, все равно, что завладеть душой, держать ее в своей ладони и по желанию исторгать нужные ноты эмоций. Это круче чем просто владеть телом, чем двигать "пешки". Это все равно, что покорять Бога в своем проявлении — душе человеческой. Все равно, что быть Сатаной, заполучить душу и владеть ею на свое усмотрение. Оказаться на месте того и другого, поиграть в библейских персонажей, прочувствовав их жизнь, их отношения.

Это пик, недосягаемая вершина возможностей даже для круга Лешего. А он смог, он покорил эту вершину и, став Богом, поиграет в Дьявола, став Дьяволом, будет Богом, пусть в одном маленьком мирке маленького человечка. Этого довольно. В конце концов, все получить нельзя. Но ему и об этом хватит памяти до конца жизни.

Леший стащил с Ярославы остатки одежды и поставил на колени, начал входить сзади, придерживая зашипевшую девушку за шею. Он не торопился, он хотел, чтобы она прочувствовала его, поняла, что она и кто он.

Алекс смотрел на снежно белую спину, тонкий стан, лицо прижатое щекой к дивану, видел как извиваясь девушка пытается ускользнуть от него, не понимая что зажата, что не уйти, и чувствовал себя Богом что смотрит на метания людей со своей высоты, чувствовал себя настоящим покорителем вершины, что стоя на пике, оглядывает снег под ногами, лежащие пред ним просторы, изгибы гор, маленьких вершин внизу, что локотки, что руки Ярославы, пытающиеся зацепиться за что-нибудь, дотянуться до него, оттолкнуться, чтобы оттолкнуть, но тем лишь сильнее покоряются.

Он брал ее не спеша, оглаживая и любуясь, как Кощей свое злато. Растягивал удовольствие, давая ей притихнуть, а, после, вновь заставляя трепетать, биться, мечтать увернуться и... отдаться наслаждению. Он ждал капитуляции, ждал, когда она затихнет, окончательно подчинившись. И дождался — девушка вскрикнула, содрогнувшись, забилась уже не гоня, а принимая, не от ненависти — от удовольствия.

И ему было настолько хорошо, что все остальное бледнело перед этим ощущением, уходило прочь как бедняк с котомкой, которому нечего делать на барском дворе.

Глава 15

Потребность Алекса в обществе Ярославы то росла, то исчезала. Ломать себя и гнуться под его капризы, девушке было все трудней. Она надеялась хоть как-то свыкнуться, затаиться и пережить этот год, но чем большей дней проходило, тем меньше было терпения и желания терпеть. Порой девушке очень хотелось опустить на голову Лешинского тяжелый предмет или задушить подушкой ночью, пока он сладко посапывает рядом.

Нервное напряжение в свою очередь сказывалось головными болями и перепадами настроения: Ярослава то впадала в апатию, то оживала и начинала на что-то надеяться, то строила планы как сбежать из особняка, не навредив подругам, то оказывалась во власти тоски и ненависти от безысходности.

Она уже не пыталась привыкнуть к Лешинскому и хоть как-то пережить его общество, но еще надеялась как-то свыкнуться с жизнью в его доме, но один день здесь походил на другой и вызывал раздражение своей монотонностью.

День здесь начинался с обеда и заканчивался под утро. Все сновали, создавали видимость, что они что-то делают, но Ярославе не доставалось и этого. Она в прямом смысле пинала воздух, не зная чем заняться.

Несколько дней Леший возил ее по бутикам и наряжал как куклу, причем не спрашивал ее мнения, нравиться ей эта вещь или та или нет. Ее мнения вообще никто не спрашивал, как не интересовался пристрастиями в пище, одежде, даже в выборе цвета лака для ногтей слово оставалось за той, которая делала маникюр.

Девушка чувствовала себя бессловесной игрушкой, девочкой по вызову. Помочь на кухне — нельзя, сделать что-то по дому — нельзя, пойти прогуляться — тоже нельзя, потому что Алекс дома и может в любой момент позвать ее. И звал. Если не являлся сам, то приходил охранник и провожал ее до бассейна или кабинета. И только за одним.

Неутомимость Алекса уже пугала Ярославу, фантазии убивали. Он мог пригласить ее лишь для того чтобы взять на бильярдном столе, обнять в бассейне, огладить усадив на столе кабинета или всего лишь поцеловать на балконе.

Ей всерьез показалось, что собственное удовлетворение — единственное ради чего он живет. И презирала его за это, себя за то, что стала объектом удовлетворения, сосудом, что наполняется по прихоти, а потом отодвигается.

Говорят, ко всему можно привыкнуть, но видно Ярослава стала исключением из правила. Она никак не могла привыкнуть ни к бездействию, ни к манере Лешего и его привычкам, не к укладу в доме, ни к пренебрежению, как со стороны хозяина, так и со стороны его подчиненных, ни к гостям, что посещали особняк — надменными, насупленными как индюки. Они напоминали ей персонажей спектакля или карнавальные маски — по разному разряженные и разные по телосложению, внешнему виду женщины, имели одну и ту же холодную и неприступно гордую осанку, выражение лица. Мужчины, улыбчивые и хмурые, худые и полные, брюнеты и блондины, были, как один одеты с иголочки, вальяжны и хитроглазы. И все надменны. Они были похожи на кукол из отдела игрушек, пластмассовых "Кенов" и "барби".

Внутри Ярославы рос бунт, но мозг еще не находил выхода для него.

Зато она четко поняла — Алекс — маньяк, инопланетянин. Легче, конечно не стало, но стало ясно, что не стоит заморачивать себе голову над его пристрастиями, словами, взглядами на жизнь. Он больной и психика у него "вывернутая", а что с такого возьмешь?

Но ведь и маньяку должна когда-нибудь наскучить жертва? И была уверена, так и случиться, но вот уже второй месяц, как она в особняке, а ничего не менялось.

У Ярославы появилось любопытство: как же было с другими его женщинами, например с той же Жанной, о которой говорил Никита. Этот вопрос Лешинскому не задашь, не подставив охранника, поэтому девушка решила выпытать его самого. Набралась смелости и подошла к охраннику в холле.

— Мне нужен Никита. Вы не могли бы его позвать?

Мужчина с минуту рассматривал ее как все в доме — сверху вниз, и недовольно поджав губы, поднес рацию к губам:

— Макс, тут Никиту спрашивают... Да, эта... Ага. Жди, — бросил и замер, рассматривая вензеля герба Лешинского над зеркалом холла.

Ярослава склонила голову — эта.

В пренебрежительном прозвище было суть отношения к ней: отношения, как к очередной, приходящее — уходящей вещи, именно — вещи, а не человеку. Вещи, которую здесь терпят лишь потому, что того желает хозяин, но им все равно на нее, что с ней, как, кто она — тоже не волнует. Много чести утруждать себя, узнавая ее имя, и относиться как к равной — тоже. Кто она такая?

Жутко. А главное не знаешь, что с этим делать, понимаешь, что в чем-то они правы.

Двери с улицы открылись, но вместо Никиты в холл вплыла высокая, элегантная женщина с яркой внешностью.

Она мазнула взглядом по Ярославе и уставилась на охранника.

— Алекс у себя?

— Да, — заверил мужчина.

Женщина чему-то улыбнулась неестественно пухлыми, словно вспухшими, но ровно подведенными помадой губами, стянула перчатки, скинула легкую короткую шубку... на руки Ярославе:

— Мне "Леди Грей" и не переборщите с лимоном, милочка, — бросила не глядя, поднимаясь по лестнице, как королевская особа, чуть покачивая обтянутыми длинной шелковой юбкой бедрами.

— "На заднице этой стервы, можно воду морозить", — ляпнула девушка, вспомнив фразу из фильма "Красотка".

Охранник фыркнул, подарив Ярославе понимающий и снисходительный взгляд, и опять закаменел. Женщина остановилась и медленно повернулась, выгнула бровку:

— Вы что-то сказали, милочка? — выдала улыбку гюрзы, а взгляд действительно мог заморозить и отравить ядом не хуже укуса змеи. В этот момент женщина уже не казалась девушке красавицей.

— Ничего, — заверила и демонстративно опустила руки, скидывая на пол верхнюю одежду женщины. Улыбка той не померкла, но стала вовсе как у мертвеца:

— Можешь собирать свои вещи. Ты уволена, — сообщила ледяным сладковатым в своей ядовитости голосом.

— Ура!! — расцвела Ярослава. Подпрыгнула с вытянутым вверх кулаком, шокируя женщину. И притихла — наверху появился Алекс, замер, небрежно облокотившись на перила и, уставился сначала на Ярославу, потом на Ирму.

— На каком огороде ты нашел это пугало? — мило проворковала женщина.

— Что происходит? — пропустил ее вопрос мимо ушей мужчина.

— Отвратительные манеры прислуги. Советую убрать ее, пока не опозорила, — подплыла к нему Ирма и, положив руку на плечо, потянулась к щеке. — Здравствуй, милый.

Алекс прикрыл ресницами глаза, не спуская взгляда с Ярославы. Он специально позволил Ирме появиться в доме, желая узнать реакцию девушки.

Суздалева посмотрела на них: идеальная пара. Зачем Лешему она, если такие мадам на шею вешаются? Вот брал бы и трахал эту "воблу". Парочка бы была — на зависть их округе.

Но какова она! Лед в вечернем платье!

Алекс понял, что просчитался — девушка презрительно посмотрела на них и отвернулась. Интереса, ревности и прочей, ожидаемой мужчиной прелести, в ее глазах не было — только дерзость, гордость и ненависть, от которой Лешинский уже начал уставать, но никак не мог с ней справиться. Антипатия Ярославы была столь же неистребима как противление ему. Это рождало раздражение, оно накапливалось, отравляло настроение и грозило вылиться в вспышку гнева. Однако подобное состояние так же было в новинку Алексу, поэтому он терпел, изучая себя как бы со стороны и пытаясь понять происходящее с ним, с Ярославой, проанализировать их отношения и его отношение к ней. Выходило, что он не готов выкинуть девушку, просто отодвинуть, как не пытался. Она по-прежнему заводил его и удивляла, дарила ощущение жизни и остроту восприятия, но в том и дело, ее очарование даже в "колючках" становилось все более глубоким и пронизывающим, одуряющим — привязывающим его, а не ее. Доводящим до безрассудства, когда отодвигается важная встреча, ради того, чтобы удостовериться в своей власти над ней, удовлетворить свое желание просто увидеть ее, ощутить тепло кожи под пальцами, насладиться видом ее: глазами, устами, упрямыми прядками волос, падающих на лоб.

Просто увидеть ее! Всего лишь!

Нонсенс. Но он происходил с ним!

Лешинский распалялся — она холодела и тем распаляла еще больше. Чем-то это напоминало ему бег по кругу вокруг столба — Ярославы. Его бег. А бегать он не привык и решил сделать еще одну рокировку, поменяться с ней местами — пусть теперь она побегает за ним.

— Что ты так смотришь на прислугу? Пытаешься вспомнить, откуда она взялась?

— Она моя любовница, — улыбнулся Ирме Алекс. Женщина выгнула бровку, недоверчиво глянула на девушку, пытливо посмотрела на мужчину, и рассмеялась:

— Ах, Алекс, Алекс! Ты решил шокировать меня или общество? Забавная шутка.

— Отчего? Это правда.

Женщина смолкла, взгляд стал жестким и чуть злым:

— Чем же я тебя не устраиваю?

Лешинский с улыбкой посмотрел на женщину, взял за подбородок и ласково шепнул ей в ее разукрашенное личико:

— Не люблю змей, а искусственных не переношу вовсе.

Ирма скривилась в оскале и хотела его ударить, но передумала. Миг слабости и лицо вновь стало безмятежным, взгляд томным и ласковым, губы окрасила улыбка:

— Шалости Лешинского? Бог с тобой, развлекайся. На что она еще годна?

И деловито добавила, двинувшись в гостиную:

— Я по делу.

— Весь во внимании, — пропел мужчина, не глядя поманив девушку: поднимайся.

Жест стал как последняя капля в чаше терпения Ярославы, она вызверилась:

— Щаз! Только туфли поглажу! — развернулась и ушла на улицу, громыхнув дверью.

Ирма повернулась к Лешему, остановившись на минуту — ну, еще бы, пропустить маленький скандальчик не в ее стиле.

— Какая очаровательная особь, — проворковала с милейшей улыбкой и нескрываемой насмешкой во взгляде. — Не знала, что ты любишь неандерталок. Что она там, промычала? Ах, впрочем, о чем я? Ее ротик создан совсем для другого. Главное, чтобы она хоть это-то умела.

И поцокала дальше, гордая осанка, грациозная походка.

— Не боишься, что откусит? — рассмеялась.

Алекс кивнул охраннику: верни Ярославу, и пошел за женщиной.

— Ты все так же остра на язычок.

— Ну, милый мой, — развернулась к нему и потянулась, жмурясь, как кошечка, но явно в желании не обнять, а уязвить. — Мой язычок не так опасен для тебя, — обвила все-таки его шею руками, провела ладонью по волосам. — Забыл уже? Напомнить? — игриво вздернула бровку. Одна рука скользнула вниз, накрыла пах. — Я скучала.