Игры олигархов

Но готов ли он ее потерять, тем более сейчас?

Алекс вздохнул: а зачем оставлять, тем более брать на себя отцовство ребенка от такой женщины как Жанна, та же Ирма? Вроде бы Ярослава другая, но как узнаешь точно, не проверив? И потом, если Игорь ошибется, наконец? Это бы потешило самолюбие Лешего и серьезно подкосило "неотразимого" Расмуса. И решило вопрос с ребенком.

Да, пожалуй, Алекс не против познать прелести и тяготы отцовства. Наверное, даже пора. Но мать его ребенка — не любовница, она должна быть безукоризненна и он должен доверять ей чуть больше, чем остальным, именно потому что ей будет доверен его ребенок. На основе слов же, мужчина доверяться не привык.

— Александр Адамович? — напомнил о себе Штольц.

— Да. Придет Расмусов.

— Понял.

— Проводишь его в библиотеку к Ярославе. И обеспечь мне видеонаблюдение.

— Понял. Я свободен?

— Да.

Мужчина замялся.

— Ну, — поторопил его Алекс, видя, что тот хочет что-то сказать.

— Боксер вернулся.

Понятно. Должность может уплыть к прежнему хозяину. Ох, "заботы"!

— Ты остаешься на его должности. Виталий пусть принимает твои дела. Теперь он зам, а ты его начальник.

Мужчина повеселел:

— Понял.

И вышел.

Весь день Алекс странно смотрел на нее, она бы сказала — ошарашено, но знала, что того ничем не удивишь, да вроде и не удивляла, и поэтому прогоняла эту мысль, как нестоящую внимания, старалась не обращать на взгляды мужчины внимания. И позволил себе немного по-обижаться на Лешего за вчерашнее, хотя больше сожаления чувствовала, чем обиды. Жалко было себя, его, дурочка с перекошенной психикой, отогреть хотелось и самой отогреться. Но получалось что она во всем "некчемуха", за что не возьмись, о чем не мечтай.

Ярослава залезла с ногами в кресло в библиотеке и, обнявшись с томиком Шиллера смотрела на позолоченный циферблат часов у стены. Красавцы — антиквариат, век восемнадцатый. Здесь что ни возьми, куда не посмотри — пышность и высокий класс экстерьера, только живет в этой атмосфере не прошлое, не настоящее и не дай Бог, будущее, скорее нечто вне времени и пространства, вне обычных человеческих чувств, ощущений, мнений переживаний. И она всего лишь интерьер, как не откидывай эту мысль. И стала чужой себе, такой же странной, как атмосфера в этом доме. И так же как все и всё здесь, словно зависла между прошлым и будущим, между временем и пространством. И была ли? Будет?

Даже самой себе она кажется фальшивой, ненастоящей, чем-то похожей на эти часы, вроде реальные, а вроде нет. Пришедшей как они из другого мира и недоумевающей, почему осталась, как они, наверняка, удивляются происходящему вокруг.

А было ли иначе? Сейчас вспомнить, не вериться — был ли институт, Гриша, все те переживания, что перевернули ее жизнь так нелепо и страшно. И что делать дальше? Она тратит день за днем, ломает себя, терпит, пытается, что-то наладить, изменить, но снова и снова наталкивается на глухую стену непонимания. Вроде вот же — нормальная человеческая душа, но миг и словно раковина моллюска захлопывается. Как же расковырять ее, как оголить, заставить прорвать заслоны и бастионы? Опустить руки, сдаться? Так хочется... но разве можно? Жалко, безумно жалко его, себя, девочек. Гришу.

О нем особенное помнилось и печальное, поэтому Ярослава старалась не думать вовсе — так проще, спокойнее. Она лишь позволила себе раз представить, чтобы было, если бы их отношения не разрушил Алекс и, поняла — ничего бы не было. Ни-че-го. Потому что у того чего нет, не может быть будущего. Как у нее сейчас.

Гриша не понимал ее, как не понял, не понимал Алекс.

Так странно, если вдуматься: что между ними общего? а вот — нашлось. И у нее с Лешинским есть одинаковое — оба слишком одиноки и зажаты: у него явно какие-то комплексы, у нее фобии. А Гриша, хоть и одинок как все в этом мире, в век технократии и высоких технологий, вечно спешащих куда-то людей, не замечающих друг друга, но все же он в более выгодном положении, чем Алекс и Ярослава. Он свободен, волен что-то решить сам, волен стремиться к чему он хочет и добиваться. А что может она?

Девушка покачала головой: странные перепады настроения — то кажется, горы свернуть может, то легла бы и не вставала, пусть даже поезд бы по ней прошел. И эта странная, патологическая привязанность к Алексу, болезненная больная, мятежная, бросающая из крайности в крайность: то хочется обнять, то ненависть давит настолько сильно, что придушила бы его.

Она не понимала, что с ней происходит.

Зависимость жертвы от палача? Но последнее время он не подходит на эту роль.

Зависимость женщины от мужчины?

Женское сострадание, чувствительность... глупость?

А может?... Нет, не может. Это было бы слишком!

Ярослава резко поднялась, сбегая от мыслей и качнувшись, рухнула обратно в кресло, не сообразив, как это произошло. На какой-то миг перед глазами стало темно, накатила дурнота и вспыхнуло, закружилось интерьером библиотеки. Девушка закрыла глаза ладонью, испугавшись своего состояния. Неужели она действительно беременна?

Эта мысль раздавила девушку, приморозив к креслу.

Минут пять, вне пространства и самой жизни, в ступоре, оледенении. А затем лихорадочная работа мысли: что делать? Что?!!

Рожать?

Нет!

На аборт?

Как можно? Нет.

И где выход?

На минуту захотелось все бросить, сбежать, забыв об обязательствах, о подругах. Пусть сами, как хотят! Почему она должна так страшно расплачиваться? За что? А они за что? За то, что богачам было скучно?!

Ярослава оттерла с лица проступившую испарину и прикусила большой палец руки зубами, чтобы не раскричаться и не расплакаться, как-то удержать себя от истерики. Ей показалось, что вернулось отчаянье месячной давности и она вновь готова хоть в омут головой, хоть с обрыва вниз, хоть убить, хоть разнести этот особняк, клоаку, вертеп монстров.

Рожать от Алекса?! Помилуй все святые! Это же крест на жизни, конец учебе и карьере, конец всему, гроб мечтам!

Значит аборт? Значит, калечить себя, рисковать остаться без ребенка совсем, убить, то что зародилось? Говорят, даже зародыш чувствует настроение матери, отношение, пропускает через себя все переживания и впечатления. Он чувствует! А она его... часть себя... но ведь и часть Алекса!

Девушку передернуло: детей она не планировала, тем более в таких обстоятельствах от подобного папаши, но убить дитя не смогла бы. Осознание было четким и одарило еще большим отчаяньем. Опять тупик. Еще больший и глухой, как стены казематов Петропавловки.

Мама, мамочка, что делать? Куда она потом с ребенком? Мать не примет, отец... А если Алекс отберет у нее ребенка? Да нет, зачем он ему? А если нужен?

Знать не хотелось, узнавать — тем более. У нее хватает проблем, еще одной ей не выдержать. Лучше аборт, лучше переступить через себя и не превращать зернышко в снежный ком. Если он это не сделает, проблемы покатятся одна за другой, стоит только Алексу узнать.

Леший покачивался в кресле, поглядывая в окно и пытаясь утихомирить расшалившиеся нервы. Разумом он понимал, что делает все правильно, как всегда, но что-то внутри мешало ему принять вполне отлаженную схему, не раз пройденную. Что-то бастовало внутри, маяло и ело поедом, до дикого желания послать Расмуса к чертям, отменить уговор, обычное и привычное пари.

— Александр Адамович, господин Расмусов прибыл.

Леший вздрогнул от голоса Штольца и с трудом удержался, чтобы не бросить: "гони его".

— Хорошо, — выдавил.

— Все по плану? — дал последний шанс хозяину Адам, видно угадав по голосу сомнения.

— Да! — рыкнул Леший и скинул к чертям вместо Расмуса письменный набор.

Позолоченный принадлежности с грохотом упали на пол, сверкнув откатилась к окну ручка. Золото. "Посмотри: золото, золото. А где ты? Ты замерз уже от него", — кажется так сказала ему Ярослава.

Замерз.

Но разве иначе выжить, прожить? Разве иначе живут и чувствуют себя другие?

Перед кем он оправдывается, в чем?! Что вдруг его стали посещать подобные мысли?! Что такого в этой девчонке, что он готов плясать под ее дудку, как мальчишка — студент ходить за ней хвостиком, заглядывать в рот, вслушиваться в каждый вздох, каждое слово?

Какое развлечение? Сумасшествие!

Взгляд ушел в сторону экрана, на котором Расмус, как всегда элегантный и самоуверенный, насвистывая, вальяжно двигался в библиотеку. Еще пару шагов... Можно остановить, есть еще время, возможность, есть жуткое желание это сделать... Нет! Пусть все идет, как идет!

Лешинский поднял ручку с пола и зажал ее в руке: "золото" всегда спасало его и прикрывало. Оно было единственным понятным и действенным средством от любых проблем и "болезней". Другого пока не придумали. Сила, власть, свобода — в деньгах, а не романтических иллюзиях наивной студенточки. Не было бы этого у Лешего, не было бы и ее.

Ручка легла на стол. "Пусть все идет, как идет. Пусть чашу весов качнет судьба".

Золото или романтические бредни.

Деньги или эфемерные ценности.

Верность, теплота и вся профанация Ярославы, ее глупые принципы, взгляды и мнения, наивность и доверчивость, подобные чистоте младенца, или искусство обольщения опытного ловеласа, неотразимого красавца, способного купить не обаянием и смазливой рожицей, так приятной лестью и щедрыми подарками даже монашку — фанатичку.

Отточенная фальшь и откровенная, совершенная ложь или незамысловатая правда, беззащитная откровенность, слепота нелепых заблуждений.

Сила власти, опыта, привычки и знания человеческой натуры или слабость наивных идей, веры в нежизнеспособные идеалы.

Она или он. Сила материи или духа?

Если победит она, если только устоит... Она родит ребенка. Вопрос будет решен.

А нет?

Предательский вопрос всплыв, заставил Лешинского прикрыть глаза ладонью, чтобы не видеть, как Расмус входит в библиотеку. Он понимал, что быть не может, чтобы Ярослава устояла, не бывало еще и все же, всем существом надеялся, что на этот раз Игорь "останется с носом". Тогда многое изменится, очень многое. Потому что тогда можно будет все: смело мечтать, где-то просчитываться, успокоиться, отдаться тем эмоциям, что переполняют. И подарить их девушке, подарить ей все, что она захочет.

"Не разочаруй меня, девочка", — попросил мысленной, уставившись на Ярославу на экран. "Пожалуйста", — прошептал, боясь верить и желая. "Цена вопроса", — пошло, принято, утверждено как модель системы общения на любом уровне. Но как же хочется отринув расчетливость, цинизм, все знания и опыт, хоть на миг поверить во что-то светлое и недосягаемое в своей чистоте, хоть краем коснуться и поверить, что есть оно, что не фальшиво.

Но куда деть опыт, что говорит — такого не бывает? Как смириться с возможной потерей, почти верой, что бывают исключения из правил, случаются чудеса в человеческой среде? Что есть среди людей "инопланетяне" подобные Ярославе, что рождаются еще на свет неизученные экземпляры романтиков, альтруистов, беззаветных борцов не за пошлые ценности, верующие не в золотого тельца, а в нечто давно отжившее и канувшее в лету истории человечества.

Если так, он бы пылинки с девушки сдувал, он бы берег ее, он бы поверил ей. Да, хоть ей он бы немного начал доверять.

Ярослава удивленно уставилась на Расмуса: только его общества ей не хватало! Мало ей проблемы, еще одна явилась.

Игорь расцвел улыбкой, за которой девушке почудилась ядовитость и коварство:

— Здравствуй.

— Добрый день. Алекса здесь нет, — поведала сухо.

— Я к тебе. Мы, помниться, неправильно расстались...

"Да уж", — поддакнула мысленно.

— Забудьте, давно было, быльем поросло...

— ... и я хотел бы принести извинения. Не поверишь, — шагнул к ней и ... встал на колено, как принц перед Золушкой. Только вот туфельки хрустальной в руке не было. Вместо нее на ладони лежала бархатная коробочка. — Всю это время о тебе думал, переживал. Прими в знак примирения и будем считать, что я искупил свою вину.

Улыбка во всю ширь обезоруживающе добрая, взгляд мужчины чист и ласков.

Девушке стало неудобно и неуютно. Поерзала, чуть отодвигаясь и растерянно кося на мужчину:

— Что вы?... Мне ничего не надо. Встаньте, пожалуйста.

Мужчина отрицательно мотнул головой:

— Пока не простишь...

— Простила!

— А подарок?

— Зачем?

— В знак примирения, — хлопнул ресницами: что не понятного?

— Не надо. Без всяких подарков помирились.

— Тогда на память обо мне.

— Я вас и так запомнила.

— Тогда просто так. Ты посмотри сначала — для тебя покупал, — почти в лицо сунул. Ярослава вовсе интерес к коробочке потеряла, отодвинулась.

— Да не надо мне ничего!

У Игоря улыбка спала с губ:

— Думаешь, безделушку дарю? — с колена поднялся, недовольный что реприза не удалась, не была оценена по достоинству. Коробку открыл, выказывая сапфировый гарнитур: колечко и серьги в виде виноградной грозди. Уставился на Ярославу: ну, оценила, лапотница?

У той одно желание было: выкинуть эту коробку вместе с содержимым и владельцем. Что он к ней со своим подарком привязался? Ну, красивые серьги и что? Мерила уже такие с Ларисой в китайском павильоне бижутерии с полгода назад. Под них вечернее платье надо и сразу на бал. Только не до балов ей ни тогда было, ни тем более сейчас. Ну и куда она в них? Тогда в институт к кроссовкам, сейчас в спальню к нижнему белью и босым ногам?

Да и знает она эти приемчики. Прими подарок, потом расплачивайся, выслушивай всякую ерунду.

— Красиво, — кивнула, сильнее в кресло вжавшись и, взглядом прося мужчину: отстань, а? Сгинь вместе с содержимым?

Расмумс коробку захлопнул, выпрямился, не понимая, что дальше ему делать. Первый акт явно не удался. Девчонка дремуча настолько, что видимо, не знает стоимость презента, не отличает стекло от самоцвета.

— Это настоящие сапфиры.

Девушка кивнула: замечательно, верю. И что?

— Не любишь украшения?

"Данайцев с дарами".

— Я просто не умею их готовить, — брякнула, ошарашив Расмуса. Тот с полминуты соображал, что к чему сказано и начал сердиться. Он тут с подарками и подходцами, на колени как перед королевой, а эта тинэйджерка нос воротит. Может, с камнями не угадал?

— Бриллианты любишь?

Ярослава головой мотнула, нахмурилась: чего привязался?

— А я от души, между прочим, — сменил тактику мужчина, напустив в голос капризности, во взгляд — легкой обиды. — О тебе думал.

— Не надо обо мне думать.

— Сердцу не прикажешь. Ты любила, когда-нибудь? — на колено перед ней встал: где-то он видел подобную сцену: пошлую, но эффектную. На женский пол особо располагающее впечатление производящую. Теперь бы еще спеть поубедительней и девушка его, а Алекс, как всегда "с носом" останется. "Вернее с рогами", — хохотнул мысленно.

— Я?... Да, но... — растерялась Суздалева.

— Любовь как вспышка. В ее ослепительном свете никого и ничего, только ты и предмет твоей страсти. Кого винить, — взял ее руку и приник к ней губами, прижался щекой, — если одно желание тобой руководит, быть рядом с той, кого ты любишь. Я понял это не сразу, лишь сегодня ночью, когда в тысячный раз вспоминал тебя. Люблю. Но неужели ты жестока и не ответишь мне?