Язычница

Рядом пронзительно запищал комар и уже через мгновение, не встретив преграды на своем пути, приземлился Янке на лоб. Заметив это, Шаман попытался его сдуть. Безуспешно. Кровосос категорически не желал расставаться со своей жертвой. Янка чуть слышно застонала и, не приходя в себя, обняла начальника экспедиции за шею, спрятав лицо у него на груди.

— Очаровательное создание... — протянул он и прислушался к доносившимся со стороны полевой кухни крикам.

Судя по всему, заставить подвыпившую экспедиционную братию покинуть свой наблюдательный пост до того, как профессор ступит на берег, могло разве что цунами, извержение вулкана или, на худой конец, землетрясение. А так как ничего подобного на Вежах, к счастью, по-прежнему не наблюдалось, Шаману удалось донести Янку до Новых Гребеней, так ни с кем и не столкнувшись. Оно и к лучшему.

Пусть Шаман и не видел существенной проблемы в том, что толпа нагрянет в лагерь, прежде чем Янка окажется в спальнике, все же предпочел бы не афишировать ни состояние своей подопечной, ни собственную роль в транспортировке ее пьяной тушки от костра до палатки.

Рокот мотора нарастал, возвещая о скором завершении "спасательной операции". Конечно, у многоуважаемого столичного профессора были все шансы надолго удержать толпу зевак возле себя. Сомневаться, в каком виде он вновь предстанет перед студентами, не приходилось, и вряд ли тихо-мирно "задремавшая" на бревне Янка могла составить ему достойную конкуренцию в борьбе за внимание общественности. Но не понаслышке зная, насколько болезненно девушка реагирует даже на самые безобидные насмешки в свой адрес, Шаман все же прибавил шагу и уже через несколько секунд остановился перед ромашковой палаткой.

От финишной черты его отделял лишь тонкий слой туго натянутого на каркас брезента. А это, как выяснилось, не такая уж незначительная преграда, как казалось вначале. Мало того, что за неимением третьей руки, расстегивание молнии на входе больше походило на исполнение циркового трюка, так и сама Янка вдруг неведомым образом ожила, но, к сожалению, не настолько, чтобы самостоятельно залезть в палатку, а, наоборот, будто нарочно стараясь усложнить Шаману и без того непростую задачу.

Едва ему удалось, пристроив Янку у себя на колене, дотянуться до бегунка молнии, как девушка вдруг вскинула руку и, чудом не заехав локтем в глаз Шаману, со всего маху саданула его по скуле. И тут же, не дав ему придти в себя от этой неожиданной атаки, судорожно вцепилась в ворот его толстовки и, крепко зажмурившись, начала бормотать что-то совершенно невразумительное о необходимости извиниться перед кем-то, отблесках огня на воде и мире во всем мире.

Ткань затрещала, но все же выдержала испытание на прочность и теперь угрожала Шаману удушением. Он попытался высвободить ворот из цепкой хватки тонких девичьих пальцев, но вскоре вынужден был сдаться, осознав тщетность усилий.

— Ну что за день...

— ...я... хот-т-те-е-ела ми-и-ирно...

— Конечно, мирно. Тихо-мирно потрепать мне нервы и удушить напоследок. Прекрати!

Ткань снова угрожающе затрещала. И в то же мгновение Янка уткнулась носом Шаману в шею. Он уже не сопротивлялся ее пьяному натиску. Наоборот, чуть крепче прижал к себе и ободряюще погладил по голове.

— Конечно, мирно.

— А потом кост-ё-ё-ёр... И пес-с-сня...

— И водка тоже. А сейчас давай-ка мы тебя уложим баиньки, а о мирном урегулировании всех конфликтов поговорим утром.

Не тут-то было. Янка будто не услышала его или попросту не желала откладывать на завтра то, что задумала выложить, как на духу, сегодня.

Лодка уже причалила к берегу. Царивший на берегу гвалт начал стихать. Толпа с минуты на минуту грозилась перекочевать с берега в Новые Гребеня. А Шаман по-прежнему никак не мог преодолеть последний рубеж. Помощник теперь пришелся бы весьма кстати. И, к сожалению, крутившийся у ног Геродотик на эту роль не подходил совершенно.

— ... ми-и-ирно... без-з-з-з по-ка-зу-у-ухи... А она... об-бви-ни-и-ила... И опять... ме-ня-я-я... А я ми-и-и-ирно, но... И объяс-с-сни-и-ить...

— Точно, — мрачно изрек мужчина и облегченно выдохнул, сумев наконец справиться с молнией. — Сапоги свистели над головой. Миротворческая миссия не удалась. Марш спать!

— Неа-а-а... — не открывая глаз, покачала головой Янка.

— Так, миротворец! — чуть встряхнув девушку, уже строже скомандовал Шаман. — А ну-ка марш баиньки! Иначе окуну тебя в воду предков вытрезвления ради. Потом не жалуйся.

— Я не-е-е жа-а-а-алуюсь... Я объясняю.

Последнее слово прозвучало обнадеживающе трезво, без дрожи и растягивания звуков в бесконечность. Но порадоваться столь неожиданному повороту событий Шаман не успел, так как Янка, видимо, сочла свою миссию выполненной и в ту же секунду вновь обмякла у него на руках.

— Чудесно.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Янка спала, и снились ей пионеры. Самые настоящие — с красными галстуками и столь же красными пилотками. В парадной школьной форме — девочки в белых накрахмаленных фартуках и с такими же белыми, нашитыми на темно-коричневые платья воротничками, мальчики — в светло-голубых рубашках и синих отутюженных брюках. Настоящие пионеры. Они выстроились в длинную шеренгу на залитом солнцем школьном дворе. Позади них цвела яблоня или, быть может, вишня. И выглядела такой празднично-нарядной — будто специально приодевшейся к торжественному событию.

Женю принимали в пионеры. И он казался приникшей к стеклу маленькой Янке таким взрослым. И она очень боялась, что теперь он, занятый взрослыми пионерскими делами, больше не будет с ней дружить. И как прежде уже никогда не будет.

А еще вчера вечером они с Женькой сидели на крыше дома и смотрели не на закат, не на возвышающиеся над городом дымящие трубы ТЭЦ, а вниз на темные кроны деревьев. И Женя уже как-то иначе — по-взрослому — говорил о том, что в этом году очень ранняя весна и скоро наступит лето и каникулы. И на деревьях уже листва. И за этой листвой, если смотреть сверху — с их любимой крыши — уже почти не разглядеть каменных надгробий на кладбище. А потом Женя сказал, что завтра у него особенный день, потому что он наконец-то станет пионером. И Янка смотрела на него восторженными глазами сквозь затемненные стекла очков и была очень горда за него.

Горда она была и теперь. Только там за окном был праздник и залитый солнцем асфальт, были нарядные пионеры и цветущая вишня. А в школе на первом этаже — там, где, сбежав с урока, стояла у окна маленькая Янка и украдкой подглядывала, как принимают в пионеры ее лучшего друга — было отчего-то холодно. И ледяная батарея до ломоты морозила колени. И приколотая к черному повседневному фартуку звездочка октябренка, которую судорожно теребила Янка, тоже была очень холодная. И казалось, что это прозрачное, вымытое до блеска стекло навсегда отделило от маленькой Янки ее лучшего друга, ставшего вдруг в одночасье совсем взрослым... И было очень страшно.

А со школьного двора доносился пионерский горн, и мелодия была отчего-то очень знакомая. Очень...

"Ту-ту-ту-ту-ту-ду-у-у-у!

Вставай, вставай, дружок!

С постели на горшок!..."

— Мальцева, черт тебя побери! Зарублю твоего петуха к чертям. Топором!

Янка открыла глаза и одним лишь взмахом ресниц, словно тонкий слой осевшей пыли, стряхнула с себя остатки сна. Молча дотянулась до предусмотрительно оставленного в изголовье будильника.

В воцарившейся тишине вдруг показалось, что и не спала она вовсе, а просто в бесчисленный раз прокручивала в мыслях давнее воспоминание. Незначительное, но отчего-то не желающее отступать в тень прочих гораздо более ярких событий жизни. Снова и снова, что бы ни происходило с Янкой днем, пионеры, дождавшись ночи, врывались в ее сознание и выстраивались в шеренгу на школьном дворе. А сама Янка, приникнув к стеклу, наблюдала за ними из холодного школьного фойе.

Янка почесала за оттопыренным ушком Геродотика и, глядя, как тот распахнул крошечную пасть в неестественно широком зевке, улыбнулась.

— Ты мой хороший, — прошептала одними губами и, подавив досадливый вздох, рывком расстегнула молнию спального мешка. — Пора.

Не оборачиваясь, протянула руку за косметичкой и вдруг ошарашено замерла. На все еще заспанном лице отпечаталась смесь недоверия и замешательства. Девушка судорожно сглотнула и, обреченно зажмурившись, повернулась к изголовью спального мешка. После чего, сделав пару глубоких вздохов, снова открыла глаза, воззрившись на будильник.

— Кто ж тебя завел-то, а? — задумалась, силясь вспомнить, как попала в собственный спальник накануне вечером. Но в памяти всплывали лишь плохо стыкующиеся между собой картинки: прозрачная жидкость в эмалированной кружке, отблески костра на воде, гитара в руках Павла Андреевича, отчаянно жестикулирующая Катя, рыжие язычки пламени над поленьями, отдаленные крики и темный мужской силуэт на фоне водохранилища...

Янка перевела полный надежды взгляд сперва на спящую подругу, а затем на вновь улегшегося на подстилку Геродотика. В то, что кто-то из этих двоих завел вчера будильник, да еще строго в соответствии с приколотым к брезенту палатки солнечным календарем, не верилось категорически. Геродотик, конечно, пес умный, но не до такой же степени, а Катя, судя по ее недовольному ворчанию сквозь сон, считала звонкоголосого пионера воплощением вселенского зла. На собственную сознательность, учитывая пугающий своим размахом провал в памяти, Янка тоже не очень надеялась. Оставался последний вариант, но даже мысль о нем повергала в ужас.

А память вдруг предательски подкинула еще одну картинку: пугающий своей близостью пристальный взгляд серых глаз на загорелом лице Павла Андреевича.

Янка издала мученический стон и, крепко зажмурившись, потрясла головой, страстно желая, чтобы благодаря этой нехитрой процедуре картинка или исчезла, или дополнилась какими-нибудь обнадеживающими деталями. Но эффект оказался совсем иным.

— Мальцева, что за звуки? — донесся снаружи насмешливый голос Жорика. — Ты там мастурбируешь что ли?

Эти едкие, демонстративно провокационные слова в тот же миг заставили девушку забыть обо всем, кроме захлестнувшей ее ярости. На мгновение стало нечем дышать, уши наполнил мучительный гул, тело пронзила лихорадочная дрожь, а по ягодицам побежали мурашки. Жадно хватая воздух ртом, Янка изо всех сил стиснула висевший на шее медальон — не сознательно, а поддавшись какому-то неведомому доселе инстинкту. И тут же с удивлением ощутила, как по ладоням разливается приятная прохлада, устремляется от кончиков пальцев к плечам, груди, животу и, наконец, охватывает все тело целиком, мягко остужает мысли, но в то же время и согревает.

Осознав это, Янка с опаской разомкнула пальцы и воззрилась на медальон. При взгляде на то, что с ним происходило, недоумение сменилось странной смесью изумления, восторга и суеверного страха. Обрамленный замысловатыми завитками янтарь не просто стал огненно-алым, а будто неведомым образом вобрал в себя огонь вчерашнего костра. Пойманные в каменную оболочку язычки пламени причудливо извивались, пританцовывали и, казалось, терлись о прозрачные стенки тесной капсулы, силясь нащупать в ней невидимый глазу изъян и вырваться на свободу. Но невзирая на это камень вовсе не стал обжигающе горячим, а наоборот дарил успокаивающую прохладу — не леденящую, а мягкую и даже ласковую.

Янка снова тряхнула головой, после чего машинально достала из рюкзака банные принадлежности и, взглянув на настороженно притихшего Геродотика, выбралась из палатки. Вопреки ожиданиям, Жорика нигде видно не было. А жаль. Едва успев придти в себя от потрясения, Янка уже готовилась дать достойный отпор однокурснику. Но рвавшаяся с языка едкая реплика, так и осталась неозвученной.

На фоне произошедшего царившая в лагере тишина показалась Янке вовсе не умиротворяющей и сонной, как накануне, а неестественно напряженной. Окутавшая остров туманная дымка выглядела зловеще, навевая мысли, о мистических триллерах и призраках.

Все вокруг будто замерло в ожидании рассвета. Донесшийся из Новый Гребеней резкий всхрап заставил Янку вздрогнуть, но в то же время вернул ощущение реальности. Охватившая девушку тревога развеялась, уступив место более насущным заботам.

— После вчерашних спецэффектов ты еще умудряешься пугаться какого-то горящего медальона? — нарочито ехидно буркнула Янка себе под нос и, решительно сунув ноги в резиновые тапочки, зашагала прочь от собственной палатки. А уже через несколько минут с наслаждением погрузилась в теплую, приятно ласкающую тело воду.

* * *

— Доброе утро, пьяница, — донесся с берега насмешливый голос Павла Андреевича.

Невзирая на малодушное желание сделать вид, что не услышала оклика, Янка все же прервала свой заплыв и, хмуро сдвинув брови, оглянулась на мужчину. Но вылезать на берег не торопилась, даже после того как Шаман бодро помахал ей удочками в знак приветствия.

— Доброе, — тихо буркнула она себе под нос, продолжая стоять по пояс в воде и всем своим видом олицетворяя беспросветность бытия.

Тем временем Шаман, искоса поглядывая на Янку, положил удочки на землю и, подняв с травы ярко-салатовое полотенце, распахнул его в призывном жесте.

— Головка болит, что ли? — насмешливо крикнул он, видя, что девушка по-прежнему не выказывает намерения выходить из воды. — Вылезай, угощу тебя аспирином.

— Не болит, — с вызовом посмотрев на мужчину, громко отчеканила Янка и, обреченно вздохнув, наконец, не спеша направилась к берегу.

Наблюдая за ее почти неестественно медленными движениями, Шаман многозначительно усмехнулся и, не опуская развернутого полотенца, подошел к воде.

— Не бойся, ремня у меня с собой нет. Так что пороть тебя в наказание за вчерашнее не буду. Хотя очень хочется.

Янка картинно закатила глаза и, растянув губы в нарочито ненатуральной улыбке, ступила на сушу. После чего, вызывающе скрестив руки на груди, остановилась в паре метров от начальника.

— Предлагаю компромисс. Давайте Вы меня в качестве наказания оставите без завтрака. Я сделаю вид, что очень страдаю без овсянки, а Вы...

— А я сделаю вид, что тебе верю, — хмыкнул Шаман и, покачав головой, шагнул к девушке, накинув ей на плечи полотенце. — Нет, свет очей моих. Наказывать едой непедагогично.

— Какая жалость, — не отводя взгляда, поморщилась она. — Ладно, чего уж теперь. Рассказывайте, что такого я вчера умудрилась отчебучить?

— С какого момента начать?

— С какого хотите. Только желательно не с сотворения мира.

— Договорились. Расскажу тебе сказку. А если захочешь, то и колыбельную, как вчера, спою.

— Какую колыбельную?

— Ну как какую? Самую что ни на есть настоящую. "Баю-бай, должны все дети ночью спать, Баю-баю, завтра будет день опять..." Извини, других не знаю. Придется тебе в случае чего опять довольствоваться этой.

— Вы сейчас шутите, да?

— Отнюдь.

— Какой кошмар!

— Ну что ты, — с издевкой в голосе протянул Шаман. — Ты вчера была просто очаровательна. Осчастливила меня хуком в челюсть. Чуть не отправила к праотцам путем удушения. А потом, когда мне все-таки, удалось запихнуть тебя в спальник, снова очнулась и потребовала спеть колыбельную.