Язычница

На берегу повисло напряженное молчание, ощущаемое еще острее на фоне множества звуков, наполняющих все вокруг, едва утренняя заря окрасит небо золотым сиянием. Плеск в камышах, стрекот цикад, щебетание очнувшихся ото сна птиц...

— А он стихи о любви писал этот ваш "кусок теста"? — первой прервала молчание Янка.

— Писал. Как же без этого? Вот, например: "Отпусти мне, о боже, мой самый безвинный из всех Целомудренной ночи невольно содеянный грех!" Красиво?

Янка не ответила, мысленно повторяя только что услышанные строки...

"Невольно содеянный грех..."

Подыскивала подходящие слова, а они все не шли на ум.

Тем временем, так и не дождавшись ответа, Шаман продолжил:

— Но, на мой взгляд, по большей части аль-Фараздак известен благодаря своим сатирическим стихам. Не просто сатирическим, а зло поносящим его соперников и оппонентов. В частности, история сохранила для нас его полемические стихотворные баталии с другим арабским поэтом — Джариром, где он не стесняясь ни современников, ни потомков, именует противников не иначе, как убогими ублюдками, которые лишь на словах горячи.

— Ну вот. Теперь мне совсем не стыдно, что я не знакома с его поэзией. Вот еще, всяких сквернословов читать!

Шаман широко улыбнулся, намереваясь что-то сказать в ответ, но едва он успел раскрыть рот, как над островом вдруг разнесся полный ужаса и одновременно негодования крик. И Янка, и Шаман синхронно замерли, мгновенно узнав голос Германа Альбертовича. После чего, не теряя ни секунды, оба ринулись по тропе к лагерю.

На полевой кухне они оказались далеко не первыми. Там рядом с деревянными островными идолами уже толпились едва ли не все члены экспедиции. Но сделать шаг к административной части лагеря решились далеко не все.

Шаман направился к студентам с твердым намерением немедля разогнать всех по палаткам, каким бы ворохом домыслов и пересудов это не обернулось в дальнейшем.

— Что тут у вас опять творится? — нарочито грозным тоном поинтересовался он. Впрочем, вряд ли кто мог бы в тот момент усмотреть в его словах именно интерес, а не явный намек на праздное времяпровождение в неурочный час в неположенном месте.

Студенты притихли, предоставляя право ответить на заданный начальником экспедиции вопрос кому угодно, но не себе лично. "Смельчак" обнаружился не сразу, и был весьма краток.

— Это не у нас, это у Германа Альбертовича, — отчего-то по-военному чеканя слова, отрапортовал Жорик. — Катька на разведку побежала. Ждем.

— Нашли, значит, тушку на заклание, — усмехнулся Шаман. — Ладно, марш по своим палаткам. Без вас разберемся, что там приснилось вашему "пионервожатому". — И решительно двинулся по тропе мимо островного пантеона.

* * *

Катя появилась на задворках Новых Гребеней всего через несколько минут и, игнорируя шквал посыпавшихся на нее со всех сторон вопросов, ухватила Янку за локоть и с присущей ей непреклонностью потащила подругу подальше от палаточного лагеря.

— Я-я-ян! — мученически простонала она, добравшись, наконец, до камералки, и для пущего эффекта капризно надула пухлые губы. — У нас полная жопа!

— У кого это у нас? — ехидно переспросила Янка, скривив губы в насмешливой ухмылке.

— У нас с тобой.

— Лично у меня, к твоему сведению, вполне упругие ягодицы, а вовсе не полная, как ты говоришь, "жопа"! Фу, какое слово отвратительное. Фу-фу-фу, Кать, забудь его немедленно!

— Ну, Я-я-я-ян! Не до шуток сейчас! У нас катастрофа!

— Цунами? Смерч? Землетрясение? Извержение вулкана с селевым потоком на пару? Или, может быть, международный лайнер рухнул у берегов Вёжи?

— Ян! — яростно отмахнулась Катя. — Герман Альбертович во всеуслышание заявил, что мы можем готовиться к отчислению из универа, так как зачета по археологической практике нам теперь не видать, как собственных ушей.

— Возьми зеркальце из косметички и увидишь.

— Зачет?

— Уши, Катя, уши! — Янка театрально закатила глаза и, покачав головой, села на бревно у останков вчерашнего костра.

— Ян, ну я же серьезно, — обиженно протянула Катя. — А ты все шутишь.

— И я серьезно! Собственные уши ты можешь увидеть в зеркале, а Герман... да, вредный старикашка, конечно, но не злопамятный. Уже к вечеру забудет о своих угрозах.

— Скажи еще, проникнется к нам с тобой искренней симпатией.

Янка ответила не сразу. Достала из пачки сигарету и, скрестила ноги по-турецки, с задумчивым видом закурила.

— Конечно, проникнется, — наконец, заговорила она, взглянув на Катю снизу вверх. — Мы же с тобой девушки симпатичные! А что испытывают к симпатичным девушкам? Сим-па-ти-ю!

— Что-то не особо заметно по поведению окружающих, что мы с тобой вызываем у них именно это чувство!

— Просто все вокруг нас такие... м-м-м-м... как бы покорректней выразиться, дабы не осквернять твой слух ненормативной лексикой.

— Тупые?

— Несимпатичные, я бы сказала. А несимпатичным людям испытывать симпатию не слишком свойственно.

— Герман Альбертович тоже несимпатичный.

— Ну что ты? Очень даже симпатичный. Просто пусечка. Особенно, после встреч с Петровичем.

— Шутишь? — Катя присела рядом с подругой и, недовольно поморщившись, стала размахивать рукой, пытаясь отогнать от себя сигаретный дым.

— Вовсе нет. Герман за прошедшие три дня раскрылся для меня совсем с другой стороны. И эта сторона у него гораздо симпатичней той — Московской.

— По крайней мере, его "Московская сторона" не грозилась нам отчислением из универа.

— Разве?

— А нет. И она тоже грозилась.

— Ну и как? Пережили мы с тобой зимнюю сессию? Пережили. И археологическую практику тоже переживем. Не волнуйся.

— Откуда столько позитива? — вдруг подозрительно прищурилась Катя, пристально глядя на подругу. — Рассказывай.

— Просто настроение хорошее с утра пораньше. А ты зачем-то его пытаешься мне испортить. Даже не надейся. Сегодня я твердо решила не поддаваться на провокации.

— Какие еще провокации, Ян? У нас с тобой проблемы, а тебе все шуточки-прибауточки. И глупые улыбочки!

— Ка-а-а-ать! А помнишь, что барон Мюнхгаузен сказал?

— Что?

— Цитирую: "Умное лицо это еще не признак ума, господа... Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица... Улыбайтесь, господа... Улыбайтесь!" А пока пойдем-ка лучше соберем рыболовецкие снасти и мое барахлянство, пока ему кто-нибудь ноги не приделал.

* * *

Отведенное для завтрака время стремительно подходило к концу. Солнце с каждой секундой жарило все нещадней, недвусмысленно намекая о своем намерении побить вчерашние температурные рекорды. И, кажется, единственная вещь на острове, которая не нагревалась, а наоборот продолжала остывать, невзирая на усиливающуюся жару — это все еще недоеденная геркулесовая каша в Янкиной тарелке.

Сама же Янка продолжала сидеть за обеденным столом и, не отрывая взгляда от ведущей в административный лагерь тропы, машинально размешивала ложкой это уже малосъедобное кушанье. Ждала. Пристроившаяся слева от подруги Катя наблюдала за этим, не тая скептической ухмылки, но все же предпочла оставить происходящее без комментариев. Наконец, у островного пантеона появился Павел Андреевич, и в ту же секунду ложка в Янкиных руках прекратила свой бессмысленный круговой путь. Заметив это, Катя понимающе улыбнулась и попыталась забрать у подруги тарелку, справедливо рассудив, что о еде Янка теперь уже вспомнит очень нескоро. Но Янка не позволила ей этого сделать, вцепившись в посудину мертвой хваткой, а настаивать Катя не стала.

— Подойди к нему, — заговорщицким шепотом заговорила она и, желая чем-то усилить этот призыв к действию, толкнула подругу локтем в бок. — Ну же! Не бойся! Иди!

— Вот только драться вовсе не обязательно, — нарочито ехидно фыркнула Янка, скосив взгляд на подругу — лишь на долю секунды, после чего вновь перевела его на приближающегося к лагерю Павла Андреевича и, расценив, что вид у того вполне бодрый и совершенно не предвещающий неприятностей, все же поднялась из-за стола.

— Ну же! — повторила Катя на всякий случай.

Янка лукаво улыбнулась и, зачем-то прихватив с собой тарелку с недоеденной кашей, двинулась навстречу Павлу Андреевичу.

— Как там? — с невинной улыбкой на губах поинтересовалась она, остановившись напротив него. — Успокоился профессор?

Шаман скосил насмешливо-снисходительный взгляд на тарелку в Янкиных руках и, многозначительно изогнув брови, переспросил:

— Успокоился? Ну как тебе сказать... Сапоги свистели над головой, обвинительный приговор был вынесен, не дожидаясь показаний свидетелей, а... В общем, миротворческая миссия провалилась.

— Где-то я это уже слышала, — подозрительно прищурившись, протянула Янка.

— Отлично. Значит, к тебе возвращается память о событиях вчерашнего вечера.

— Да не дай Бог. Ну ладно. Перевели бы все стрелки на меня. Мне не привыкать, а Герман Альбертович, услышав мое имя, получил бы заряд позитива и сменил гнев на милость.

— Позитива? Это теперь так называется?

— Конечно, позитива. Знаете, как у него всегда настроение поднимается, когда речь обо мне заходит. Сияет, как начищенный самовар. Ну, сами подумайте, что доставляет профессору самое большое на свете удовольствие?

— Неужели водка?

— Фи! Вовсе не она, а возможность продемонстрировать на публике свое остроумие. И моя скромная персона для этой цели подходит, как нельзя лучше. Так что можете мне поверить. Я для Германа Альбертовича просто неиссякаемый источник положительных эмоций.

— Потрясающая логика, свет очей моих. Но боюсь, на этот раз одной тебя для урегулирования конфликта будет мало.

— Хорошо, уговорили. Возьму с собой Геродотика, — кивнув на присевшего у ее ног песика, усмехнулась Янка.

— О-о-о! — Шаман закатил глаза. — Это уже тяжелая артиллерия!

— Вот-вот! И я о том же. Ладно, не будем тратить время зря. Пошла я, значит, творить добро, — хмыкнула девушка и, лукаво подмигнув Шаману, двинулась по направлению к административному лагерю дарить профессору обещанный заряд позитива.

Шаман помедлил лишь мгновение, после чего тяжело вздохнул и, покачав головой, отправился вслед за ней.

— Надеюсь, никто не пострадает, — тихо усмехнулся он, стараясь не отставать.

— Надежда — наш компас земной, а удача — награда за смелость! — бойко пропела Янка, не замедляя шага, и звонко засмеялась.

— Ну да. Безумству храбрых поем мы песню.

— Не дрейфьте, Товарищ Великий Археолог! Идите-ка лучше позавтракайте. Овсянка сегодня хоть и мерзопакостная, но все же значительно приятнее на вкус, чем вчера.

— То-то я смотрю, ты никак с ней расставаться не желаешь.

— Это мое тайное миротворческое оружие.

— Н-да... Звучит многообещающе.

* * *

— Герман Альбертович, я тут подумала... — бодро начала Янка, остановившись подле лежащего на шезлонге профессора. Но тот не дал ей договорить.

— О боже! Только не это! — рывком поднявшись на ноги, взмолился он. — Яночка, деточка...

— Герман Альбертович! Вас в детстве не учили, что перебивать собеседника неприлично?

— А подсовывать педиков мне в постель, значит, прилично? Яночка, вы хоть понимаете, что увидев с утра пораньше это спящее недоразумение, я не поседел исключительно потому, что и так седой.

— Герман Альбертович, не наговариваете на себя. Вы не седой, вы лысый.

— Посмотрите повнимательней. Кое-какие волосенки у меня на голове имеются. И они седые. Не без вашей помощи, между прочим.

— Герман Альбертович, так вы так голосили, чтобы мне отомстить? Хотели, чтобы я от вашего леденящего душу вопля тоже поседела?

— Ну, что вы, Яночка. Я же не монстр какой-нибудь...

— И на этом спасибо, а то с этой вашей археологией я и так уже стала похожа на свою фотографию в паспорте.

— Родина этого не забудет.

— Звучит, как приговор. А я-то рассчитывала на снисхождение с ее стороны. А вообще... Я вам тут покушать принесла, — протягивая профессору свою миску с недоеденной овсянкой, обезоруживающе открыто улыбнулась Янка.

Герман подозрительно прищурился, но миску из рук девушки все же принял. После чего стал пристально разглядывать ее содержимое.

— Там яд? — наконец, мрачно поинтересовался он.

— Конечно. — Янка с готовностью кивнула. — Самый что ни на есть яд. Белый. Сахаром называется. Но без него эту гадость вообще в рот не возьмешь.

— А-а-а... Понятно. Взятка должностному лицу при исполнении. Рассчитываете, что я сейчас поем, и сразу стану милым. "Пусечкой", как вы с вашей милейшей подруженькой привыкли выражаться. Господи, неужели я убил кого-то в прошлой жизни?

— Предлагаю устроить вечером у костра спиритический сеанс и выяснить все подробности.

Янка не видела, как поменялся в лице стоявший за ее спиной Шаман при этой шутливой реплике, но и его прерывистого вздоха хватило, чтобы понять — новой лекции на тему осторожного обращения с потусторонними силами не избежать. Тем не менее, Янка продолжила:

— У дедушки Мазая, например, полюбопытствовать, — лукаво усмехнулась она. — А что? Чей как не его дух, нам вызывать в его исконных пенатах?

— Яночка, деточка, вы лучше на зайцах пока потренируйтесь.

— На зайцах... — Янка задумалась, будто взвешивая все "за" и "против" общения с отошедшими в мир иной представителями фауны, и. наконец, после непродолжительного молчания решительно покачала головой. — Нет, зайцы нам ни к чему.

— И откуда же такой вывод? — насмешливо поинтересовался Шаман, подав голос впервые с момента появления в административном лагере.

— Павел Андреевич, Вы знаете заячий язык? — с нарочито ангельской улыбкой на губах вопросом на вопрос ответила девушка, обернувшись на начальника экспедиции. — Я лично — нет. Да и откуда зайцам знать, в чем нагрешил Герман Альбертович в прошлой жизни? Так что, если уж вызывать кого-нибудь на разговор, то исключительно человека.

— Железная логика, свет очей моих. Только давай все же повременим со спиритизмом.

— Какой же вы все-таки зануда, — театрально насупилась Янка, но уже через долю секунды, заговорщицки подмигнув Шаману, вновь обернулась к профессору. — Да Вы кушайте, кушайте, Герман Альбертович. Не обращайте на нас внимания.

— Это выше моих сил...

— Вот. И вы тоже не всесильны. Что уж говорить о нас с Катькой? Вчера вечером, например, было выше наших сил позволить Энджику остаться без крыши над головой.

— Наслышан, — сухо кивнул профессор и, наконец, зачерпнул первую ложку каши из Янкиной миски. — Именно поэтому вы решили довести меня до инфаркта.

— И в мыслях не было. Кто же мог подумать, что вы так болезненно отреагируете.

— Могли бы догадаться. Вы бы мне еще змею в спальник подсунули, а потом удивлялись.

— Ну и сравнения у вас, Герман Альбертович. Энджик и змеи...

— И то верно. Змеи бы обиделись такому сравнению. Да и мне было бы в разы приятнее проснуться в одной палатке со змеей, нежели с педерастом.

— Ну, Герман Альбертович, неужели Вам настолько чужда толерантность?