— Ой. Оно... сломалось.
Факеншит. Третий за сегодня. Сейчас плакать будет. Уже и губы дрожат.
— Фигня. Есть ещё. Сильно надавила. И измазалась вся.
Точно. Не только руки, но и мордочка в синих пятнах. И когда успела?
— Ладно. На сегодня всё. Иди отмывайся. Придёт Трифа — скажи, что я велел выучить тебя писать. На бумаге, чернилами. Четыре алфавита: русский, греческий, латинский, еврейский. И скоропись. Иди.
* * *
"Священное Писание" канонично на трёх языках: древнееврейском, греческом и латыни. Образованный человек должен уметь читать и, хорошо бы, писать на всех трёх. Здесь такие есть. Коллеги, вы как? Образованные? Арамейские анекдоты — без проблем? Не армейские — арамейские. Это что Иисус в оригинале рассказывал.
Каждый раз, когда я вспоминаю очередную попандопопинутую историю, я... м-м-м... удивляюсь.
Связка простейшая: попанопуло-аборигены-прогресс. Без аборигенов — прогресса не будет. Собственно говоря, прогресс и есть изменение аборигенов. То, что от этого изменится история — вторично.
Для изменения людей нужны люди. Обученные.
Факеншит уелбантуренный! Нас же всех учили! Мы же все сами, на своей шее, своими мозгами, прошли! Проползли эту дорогу! И что? — Сдул-сдал-забыл? Забыл какого труда-времени это стоило? "По шучьему велению, по моему хотению. Пущай каждый смердёныш быстрое преобразование Фурье как орехи щёлкает".
Эта девочка — почти идеальный вариант. Она уже грамотна. Хотя, конечно, арабских цифр в жизни не писала. Она хочет учиться. У меня всё для неё есть: еда, одежда, помещение, учителя, бумага, чернила... вон — мелкий чистый песок в песочнице. Сколько времени пройдёт, прежде чем она сможет правильно написать таблицу умножения? Времени её жизни. И вашей, коллеги. Потому что без этого, повторённого десятки тысяч раз с разными детьми — прогресса не будет.
Зря вас вляпнуло. Бестолку.
* * *
Софочка отлежалась после порки и, выслушав краткую воспитательную беседу, была выпущена. Беседа состояла из двух максим, без подробностей.
1. "Выпотрошу и освежую. За всякий мявк. Живая — пока рот закрыт".
2. "Есть способ. Избежать казней от твоего бывшего. Сделаю. До тех пор — ниже травы, тише воды. Иначе — см. пункт первый".
Я погнал ей по тому же кругу, что и Ростиславу. Но не в столь убийственно-изнурительной манере. Соответственно — дольше. В мертвецкую? — На неделю.
Послал бы и на кладбище могилы копать: хорошее спокойное дело. Но нельзя — чисто мужское занятие.
А вот с Ростиславой... пришлось снова заняться её страхами.
С тараканами и змеями она виртуально отмучилась. В реале...
— Ростишка, ты высоты боишься?
— Н-нет. Кажется.
* * *
" — Папа, ты боишься зайцев?
— Нет.
— А зачем же ты берёшь на охоту ружьё?".
Ей бояться не надо. Любых "зайцев". Даже без ружья.
* * *
Вроде бы, не должна. Во Вщиже княжеский терем трёхэтажный. Если там на башни вылезть да на Десну глянуть — высоко. Проверяем.
В середине Гребешка стоит моя самая высокая сигнальная вышка. С шестнадцатиэтажный дом. Решетчатая конструкция, ветрами продувается, наверху будка сигнальщиков. Сигнальщики — парни молодые, по лестницам бегают резво. В первой жизни я и сам на половину такой высоты, с грузом, бегом... Переезжали мы как-то. Очень хотелось барахло побыстрее затащить да за стол сесть.
Вот вдвоём с Ростиславой и потопали. На уровне шестого этажа она вырубилась. Нет, не потеряла сознание, а вцепилась в ограждение. Намертво. Потом сползла на пол. Улеглась на бочок. Самая бледная, в поту.
— Я... я больше не могу. Плохо мне. Мутит. Голова кружится.
Послушал сердце — пульс под двести. Сама — мокрая, холодная. Лягушка перед нерестом. Сщас как икры наметает...
— Ладно, отдыхай.
Взял на руки и топ-топ вниз. Хорошо — лёгенькая. И что странно: сама идти боится, а что я с ней на руках с этих мостков могу запросто навернуться — её не волнует.
Посадил внизу на лавочку. Когда отдышалась, говорит:
— Я виновата. Не смогла. Прости, господин.
— Виновата. Не прощу. Сможешь.
Ты чего на меня таким глазищами? О, и слабость сразу прошла.
— Начатое должно быть закончено. Иначе не следовало и начинать. Завтра пройдёшь этот путь сама. До того места, где мы сегодня остановились. Потом каждый день выше. Как наверху обживёшься — меня позовёшь.
Хорошо, что погода ясная да тёплая. Когда зимой здесь снежные бураны вышку трясут и колотят...
На другой день "вечная спутница" Цыба попыталась саботировать. Типа: "Ой, ножку подвернула". Ростислава, столь увлеклась помощью своей товарке, что и не обратила внимание на спуск. А потом каждый день лезла всё выше и выше. Доводя себя каждый раз до сердцебиения, до холодного пота. Всё более слабого.
Потом мы с ней там, на верхотуре, и закатом за Окой любовались, и восходом над Волгой. Выгнав сигнальщиков с площадки, целовались-обнимались...
— Какое это... чудо чудесное.
— Что?
— Когда ты меня... под солнцем ясным, на виду у всего города, средь мира божьего, над простором бескрайним... А никто не видит! Просто вверх не смотрят! А ты в меня... всё глубже, всё сильнее. Ещё чуть — и свалюсь. Одна только ниточка держит.
— Не одна. Не ниточка.
— А? Ну да. Руки твои сильные. Крепкие, надёжные. Э-эх... птицей бы полететь. А ты, господине, летаешь?
О как. Не забыла "Огненного Змея".
— Летаю. И тебя покатаю.
Искоренение высотобоязни дало существенные результаты. И здесь, и в Саксонии. Здешние жители равнин часто боятся высоты. Это настолько общее свойство, что отсутствие его (у горцев, например) ставит их в тупик. Когда Ростиславе пришлось однажды, выбравшись из окна башни, в которой её заперли, пройти по карнизу и сбежать, это было расценено как чертовщина, пособничество диавола. "Расценщики", движимые "святым гневом" в отношении столь явного проявления, возбудились, обнаружили себя и были уничтожены.
Ростислава менялась на глазах. Походка, стойка, спинка, взгляд. Интонации. Чётче, живее, смелее. С тела ушла та странная смесь детской пухлости и подростковой худобы, заменяясь постепенно мышечной массой. Она уже не опускала скромно глаза перед каждым встречным, оглядывая его искоса, но смотрела прямо. Как и положено смотреть владетельнице. Уверенно.
Проверяем.
Снова мой кабинет, она за писарским столиком.
— Перья кончились. Спроси у вестовых где взять и принеси.
Вскочила, радостно улыбнулась, побежала. Короткий разговор в прихожей, стук закрываемой двери.
Сценарий прописан. Но... сердце волнуется. Встал, пошёл следом.
Минус первый. В подвалах моего дворца, где мы когда-то гуляли с Альфом и грустили по поводу медленно сохнущей кладки, темно. Слева шорох, я топаю на звук, щёлкаю зиппой. На полу коридора — "зверь с двумя спинами". С тремя — третий на четвереньках чуть дальше. При щелчке зажигалки сразу отскакивает, отпуская удерживаемые им руки первого. Сел у стенки и сидит: "я не я, корова не моя". Второй тоже пытается как-то шебуршиться. Вздёргиваю его за шиворот. Кафтан расстёгнут. А вот штаны и рубаха — на все пуговицы. Откидываю его к сидящему у стенки.
И что мы тут имеем? Пока — не имеем. Наблюдаем. Тощее ещё, едва начавшее обретать женскую фигуру, тело. Со спущенными на лодыжки форменными штанами и задранными на голову форменным кафтаном и рубахой. Лицо закрыто, остальное открыто, ремень у стенки.
— Не помешал?
Парни дружно мычат отрицательно. Типа:
— Да нет! Как же можно! Мы ж завсегда! Рады.
Из-под кома одежды на голове лежащей — глухое нытьё.
— Так и будешь лежать да срамом своим посвечивать? Ещё кого прохожих поджидаешь?
Нытьё усиливается. Ручки-ножки медленно подтягиваются к груди, девушка, продолжая подвывать, поворачивается на бок, лицом к стенке. Оставляя в круге света свои очень белые ягодицы. Прогресс налицо. Э-э-э... Мускулатура улучшилась.
— Докладывайте.
Парни у стенки переглядываются и начинают, близко к тексту, озвучивать свой монолог.
— Она спрашивает — где перья взять. Объясняю, вижу — не найдёт. Дай провожу. Пошли. А тута он. А она говорит: а давайте побалуемся. С обоими сразу. Тута, где тёмно. А то, грит, сил терпеть нет, так, де, чешется. Пояс, стал быть, сняла, в сторону кинула. Порты, само собой.... Легла и одежонку на голову. Лицо-де, чтобы не попортили. Ну, засосами там. Губы-де опухнут, Воевода увидит. Давай, грит, скоренько. Вот.
Парни почти точно излагают. Два сомнительных места: что сама задрала кафтан на голову и легла голой спиной на голую землю. Женщина, имея возможность выбора, что-нибудь подстелит. Второе: хоть одну штанину надо было снять. Иначе в "классике" неудобно.
— Ты?
В ответ нытьё и плач.
— Это твой ответ? Ты согласна с их словами?
Взвизги, рыдания.
— Нет! Я шла... а тут темно... они схватили... задрали... повалили... ы-ы-ы...
Вздёргиваю её с пола на ноги. Задрав одежонку кручу перед огоньком зиппы.
— Ранений, порезов, царапин нет. Два маленьких синячка на спине — от кирпичной крошки на полу. Одежда целая, лицо, тело — тоже. Следы сопротивления отсутствуют. Двое утверждают, что "по согласию", ты, одна, что "нет". Кому я должен верить?
По счёту свидетельств — 2:1. Так это мы ещё не в "мире ислама"! Там свидетельство одного мужчины равно свидетельствам двух женщин, было бы 4:1.
— Ы-ы-ы...
— Ты сама им предложила? "Поиграться где тёмно".
— Не-не-не! Я тебе верна! Господин! Я...! Ы-ы-ы...!
— У тебя на поясе, как у каждого из моих вестовых, ножик. Не велик, но остер. Почему ты им не ударила? Почему не ударила кулаком, пяткой? Коленом, локтем, головой... Почему не дралась, не вырывалась? Не кричала? Помнишь закон иудеев: если женщина не кричала, то обоюдный блуд. Почему?
— Я... я растерялась. Испугалась. Не решилась. Не знаю... ы-ы-ы...
— Всё парни, идите.
Стою, смотрю. На это слезливо-сопливое недоразумение. А может, ну её? Эту Саксонию? У меня в хоромах булатники со сталеварами скоро в рукопашную сойдутся, а я тут девку дрессирую. Оставить у себя в гареме, завернуть в ватку, под присмотром и при охране... очень даже неплохо жить будет.
Нельзя. Другую — можно. Эту — нельзя. Эту — только утопить. Обеих. И, поскольку я уже сделал первый шаг, новые недо... недомолвки, недопонимания, недоделки с Боголюбским.
— Верить нельзя никому. Мне — можно. Другим — нет. Сегодня — просто урок. Я пришёл вовремя. Потому что сам велел этим ребятам на тебя напасть. Но не делать ничего худого. В жизни... я могу не успеть. И люди не будут ограничены моей волей. Ты пошла с тем. кто первым предложил помочь. Сто раз это будет хорошо. Один раз плохо. Этот один — может быть последним. В твоей жизни. Ты не пыталась вырваться, убежать, напасть на них, испугать, смутить... Ты сдалась сразу. Отдалась. Во власть первому попавшемуся. Ты — курва? Лярва из дешёвеньких? Зачем тебе строевой кафтан? Зачем тебе моё внимание? Для остроты ощущений в одном месте?
Чёрт, зажигалка горячая. Пришлось закрыть. Плохо — не вижу мимики. Она должна обидится на такие... уроки. Неважно. Важно: проверка показала её непригодность. Это опасно. Для неё. Так что обиды — побоку.
"Единственное противоядие от страха — знание".
Точнее: собственно знание и навыки его применения.
Мои слова "не бойся" — правильные. И бессмысленные. Она будет их вспоминать. Потом. Колотясь головой в стену. "Какая ж я дура была!". "Остроумие на лестнице", "крепка задним умом", "если бы я был такой умный как моя жена потом"... Воспитывать навыки, оттачивать их до автоматизма... Нет времени. Слабая надежда, что за время путешествия она сама... что-то улучшит. Что на месте критические ситуации возникнут не сразу, и неё будет время перевести слова в моторику, в автоматизм.
— Э... Ты куда лезешь?
— Господин. Позволь. Я всё сама... Тебе будет хорошо. Посиди спокойно.
— Свет зажечь?
— Ну что ты! Нет. Я же тебя уже хорошо... где у тебя тут чего...
Неторопливо нажимая ладонью на стриженный затылок старательной девки, я сидел в непроглядной темноте на полу подземного коридора и несколько расслабленно размышлял. О невозможности пролезть в игольное ушко навьюченному верблюду.
Так и эта малолетняя "верблудница", нагруженная своей и матушкиной судьбой, династически-политическими подробностями "Святой Руси" и моими туманными замыслами, не сможет пролезть в "игольное ушко" временных рамок. В январе Лев женится на Матильде Генриховне. Может, этих обеих куда-то в другое место? — Ближе — нельзя, Софочка опасна. Дальше? — Португалия? Гренландия? Заскучает и вернётся. Вот же... тётушка.
У нас получилось. Распространённая форма женского извинения была принята. С удовольствием. Ростислава это уловила и мило резвилась, стараясь не вспоминать устроенную её проверку. Пока я не задал вопрос:
— Сейчас мы поднимемся ко мне. Там те два парня. Что ты сделаешь?
— Э-э... ну... не знаю...
— Я знаю. Ты опустишь глаза и попытаешься быстренько прошмыгнуть мимо. Потом ты будешь выдумывать причины и искать поводы. Чтобы не встретиться с ними. Даже выполняя мои приказы. А они будут ухмыляться, лыбиться, скалиться. Это ж так смешно — пугать дурочку. Они будут тебя подкарауливать, ненароком встретиться, случайно прижаться, мимоходом подержаться... Не за-ради красы твоей несказанной, а для глупого испуга твоего.
— Но ведь ты... ты же защитишь?
— Я — да. А ты? Помнишь — "ничего-ничего"? Не бояться.
— Да, но... а... как?
— Входим в прихожую, видишь обидчика. Подходишь прямо к нему, глядя в глаза. Даёшь пощёчину.
— Но... он же меня... ну... ударит. Он же сильнее!
— Бьют не слабого, бьют трусливого. Если ответит — убей. Нож — на поясе.
Боголюбский прав: государево дело — казни. Пощёчина — лёгкая казнь. Убийство — из тяжёлых. В том же ряду. Не готов убивать — не берись за это ремесло, "править".
Перед дверью она попросила остановиться, сделала глубокий вздох, будто в воду ныряла. Вошла, подошла, шлёпнула. Парень так ошалел, что выпучил глаза, держась за щёку, и ни сказать, ни сделать ничего — не посмел. А второй "обидчик" убежал. Сразу, как только она к нему направилась.
Оглядела победно. Сообщила:
— Вот так-то.
И отправилась в кабинет сверять реестр инвентаря.
Мне осталось только подтвердить остальным:
— Так-то вот.
Потом парни её поймали. Одну. В тихом месте у тёплой стенки. И принялись извиняться. Типа:
— Это ж не мы, это ж всё Воевода. А мы-то сами ни-ни... Да как ты могла подумать?! Что бы мы...! На девку в портах...! На убоище безволосое...!
Договорились до того, что Ростя снова надавала им оплеух. Сопровождаемых криками:
— Ах вы так...! Вы меня и бабой не считаете...! Смотреть не на что...?! Уродина плешивая...?!
После чего парни признали её первенство, стремились услужить, помочь, оказывали мелкие услуги. Не удивительно, что оба, с по их и её желанию, попали в состав "Саксонского каравана". Оба погибли. Один в первые месяцы, другой через год. Погибли, защищая её честь и жизнь.
