— Пресвятая Богородица! Сжалься! Помоги! Пережить...
Полчаса потока мучений: раздевания, омывания, смены повязок. Пылающее уже лихорадочным жаром обнажённое тело под тонкой простынёй.
— Ты же хотела спать нагой? Ну вот. Полностью. Если не считать повязок.
В нарастающем горячечном тумане вдруг паника: мужской грубый злой голос в прихожей. Ужас:
— Он! Тот! Вчерашний! Сейчас! Снова! Здесь! Меня! Беспомощную, бессильную. Больную, слабую...
Но, если вслушаться, слышен голос служанки. Неприветливый, но не панический. А если та в сговоре? Если вот сейчас приведёт сюда и...
Скрип двери, шелест подола:
— Госпожа? Вы не спите? Тот гонец... он привёз и второе письмо. Лично в руки вашей милости.
Письмо?! Какое письмо?! Зачем письмо?! О Боже... Я же — герцогиня, мне — пишут.
— Зови. Нет! Я в таком... Принеси пакет.
Взгляд на внешний конверт. Печати целы. Внутри — второй конверт. Тоже — целые печати и коротко "лично в руки". Служанка уносит порванные конверты. Читать — сама. Значит — и держать сама. Замотанные полотном, опухшие после связывания, запястья с мазями. Битые о пол локти... Как же он меня... в коленно-локтевой... Каждый "бросок мастодонта" — синяк на локтях. Расплывающиеся от слёз буквы, бессмысленные слова, не складывающиеся в фразы, ускользающий смысл...
Вдруг острое осознание:
— Это — война.
Три соседа-магната, давно уже люто завидующие успехам Генриха Льва в деле покорения полабских славян, надумали несколько проучить "превысившего границы допустимого" герцога — нельзя становиться таким богатым. "Иисус велел делиться". Высокородные владетели решили немножко пощипать жирненького соседа. Дождались отъезда герцога и множества его вассалов и союзников в "Святую Земли", и, пока на хозяйстве баба глупая, самое время порешать вопросы. А там... из паломничеств не все возвращаются. Ежели бог даст, то и возражать некому будет.
Они нападут этим летом. Цель — любимый Генрихом, богатый Брауншвейг. Информация — достоверная, источник — капризный, но проверенный. Ему пришлось заплатить многим, не только деньгами.
Надо ехать в Брауншвейг. Готовиться к осаде. Собирать войска. Поднимать ополчение. Война начинается задолго до первого боя. И — всегда не вовремя. Для защищающегося.
— Надо ехать. В седле?!... У-у-у...
Под надкроватный балдахин всовывается встревоженное лицо служанки:
— Госпоже плохо?! Что-нибудь болит?
Дура! У меня болит всё!
— Дай гонцу денег и поблагодари от моего имени. Передай мажордому, что завтра утром мы едем в Брауншвейг.
— Э... Но... Нет! Госпожа, вы не можете ехать в седле! Да и в возке по здешним дорогам... Это вас убьёт!
"Убьёт"... как интересно... и мои муки закончатся... дальше — ангелы небесные... я буду лежать в гробу... в белых цветах... под крышкой... как ночью... б-р-р.
— Ты слышала как на Руси возят покойников? На конях.
— Верхом?! Скачущие мертвецы?! Господи Иисусе! Силы господни!
— Не ной. Делай. Гонец. Мажордом. Мне что-нибудь... прикрыться. Давай-давай.
Едва сдерживаемое раздражение в голосе. На глупость слуг, на идиотские вопросы придворных о причинах нездоровья.
Мне порвали врата наслаждений. С обеих сторон. Хотите осмотреть разрушения?
Несдерживаемые слёзы. После разговора со слугами. Во время очередной перемены повязок. При неудачной попытке исполнить естественные потребности. До обморока, до потери сознания от болевого шока. Слабость. До непрерывной неуправляемой мелкой дрожи мышц. В руках, в ногах, внутри... Вторая попытка. Успешно. От таких "успехов" я сгрызу камни этих стен...
Мокрые испачканные простыни. От бальзамов, сукровицы, гноя... Горячечный жар пришедшей лихорадки. Отодвигающей, смягчающей боль. Приводящий с собой кошмары.
Вот она идёт. В темноте. Довольно улыбаясь под нос. А вот она уже лежит. На полу. И каменное колено заставляет её раздвинуть бёдра. А вот железные пальцы. У неё внутри. Шевелятся. В ней. Сгибаются, вдавливают...
— Госпожа, вам приснился дурной сон? Вы так кричали...
Как я кричала? Точнее — что? Не спать. Люди в бреду кричат... лишнее. Если служанка услышит — придётся убить. Жаль.
И снова кошмары. С зоологическим оттенком: какое-то много... -рукое? -ногое? -членное? Одновременно гранитно-жёсткое и рыбно-слизкое налезает на неё, обтекает, охватывает со всех сторон, входит. Во все отверстия её тела. Наполняет её своей ядовитой слизью. Раздувается внутри, раздвигая, расталкивая. До предела, до боли. Насмехается над её страхом, презрительно беззвучно хохоча.
Она пытается сказать, но её слова не нужны. А в открытый в мольбе рот врывается толстое, мокрое шупальце. И она уже не может ни сказать, ни вздохнуть. И все три... когтистых конечности чудовища двигаются друг другу навстречу. А когда они встретятся, то... то вскроют её тело. Её нежное тело раскроется изнутри. Как бутон красной розы на рассвете. А перед глазами качаются ещё два шупальца. С острыми когтями. Прицеливаются, примеряются к зрачкам. А она пытается смотреть на них умильно, пытается сложить губы своего распяленного толстой змеёй, вползающей в неё, лишающей её воздуха, вызывающей рвоту, в приветливую улыбку, старательно, заискивающе приподнимает свой задок. Чтобы чудовищу было удобнее. Пытается сама насадиться поглубже. Чтобы этому исчадию было приятнее...
Снова тревожный шёпот служанки, холодный компресс, лекарственное питье, мокрые от собственного пота простыни, подушки.
В пустоте сознания, ненадолго очистившегося от кошмаров, холодная мысль:
— Надо было умереть.
Единственная мысль. В пустоте разума, в безмолвии измученной души. Лихорадка возвращается, теплеет тело, появляются и чувства:
— Я найду! Я найду этого скота! Раз уж я жива — я отомщу. Он будет... он получит... он испытает всё. Что он сделал со мной. Верну долг. Сторицей.
Мысль о мести... Нет, ещё не мысль — только желание, жажда отмщения. Не конкретные планы, а смутные страшные картины, их быстрый калейдоскопом.
И холодный душ логики:
— Найду? Как? Я не видела его лица, не слышала его голоса. Кто он? Как его опознать? По каменному колену в грубой шерсти? Такие штаны носит большинство слуг.
Высверк мгновенного ужаса:
— О боже! Он же, наверняка здесь! В замке! Он может снова...! Войти сюда и...! В спальне — служанка, в прихожей — стража. Но это чудовище... Оно убьют всех. Бесшумно. Потом отдёрнет полог балдахина... сдёрнет одеяло... с беспомощной, беззащитной... поставит меня как вчера... запустит щупальцы... я буду снова... страдать, мучиться... заискивать, подлизоваться, стараться... Мама! Мамочка! Зачем ты меня родила! Зачем ты родила меня женщиной!
Бешеное сердцебиение, снова — холодный пот, судорожно сжимающие край одеяла на груди руки, готовые издать панический крик, дрожащие опухшие, покусанные за день губы. Бесцельно мечущиеся в полумраке спальни глаза, чутко, болезненно чутко вслушивающиеся уши.
— Шорох? Это он! Он влез по стене! Он уже всунул в спальню свои щупальцы. Они подбираются! Они сейчас... в мою постель... в меня... со всех сторон... липкие, холодные, извиваясь, раздуваясь...
Паническая попытка закричать. Но голоса нет. Попытка убежать. Но тело не двигается. Страх. Ужас. Беспомощность. Готовность умереть. Или — отдаться. Пусть истомлённая душа покинет тело. А будет ли оно шевелиться... главное — будет уже не страшно...
— Ф-фу... Нет. Это просто кошмар. О-ох... Но... кто же он? Даже в видениях я не вижу его лица. Страшное, мерзкое чудовище. Без головы?
Такое — сказки. Кошмары. Безголовых — не бывает. Бывают безмозглые. Вроде тебя. Успокойся. Попробуй рассуждать разумно:
— Кто он? Кто-то из живущих в замке. Надо найти и... и отомстить.
Увы, разумности хватает ненадолго. Попытка вспомнить произошедшее, восстановить подробности, детали, снова бросает в пучину нового кошмара. Пара безголовых, грубо вытесанных гранитных истуканов гоняется за ней. Один хватает её за груди, отрывает одну, и пытается пристроить своему соседу. Другой лезет в неё каменными пальцами... всё глубже, по локоть.. пытается вырвать... всё содержимое её бёдер. Ей отрывают голову. И, отброшенная в сторону, она рассматривает, как безголовые ходячие каменюки, рвут на куски и примеряют на себя её. Её нежное прекрасное тело. И хохочут. Чем-то. Беззвучно, поскольку голов — нет.
Утро. Прекрасное апрельское утро. Утро боли. Утро отвращения к себе, к мокнущим повязкам, к своей слабости, к недоумению слуг. Паника. От понимания неизбежности собственных... ощущений в дороге. Вся прислуга замка собралась во дворе — провожают госпожу.
Её выносят на неуклюжих тяжёлых носилках, подводят пару коней, поднимают...
Как мёртвого русского князя. "Меж угорских иноходцев". Иноходцев нет. И она живая. Пока. Хотя с виду... Мертвенная бледность на лице. Закрытые глаза.
Все — здесь. И — он. Тот, который... Любуется... Делом рук своих. Ухмыляется про себя, вспоминая... как он... меня, высокородную госпожу и владетельницу... как блудливую сучку... как я рыдала и тряслась... старалась надеться, подладиться, понравиться... дешёвка... в герцогской короне...
Короткий взгляд из-под дрожащих ресниц. Десятки лиц. Обычных. Заинтересованных, сочувствующих, равнодушных... Человеческие лица, сходные между собой. Среди них лицо чудовища. Неотличимое от остальных.
Уже за стенами замка, на дороге, продуваемой лёгким весенним ветерком, слушая затихающее собственное сердцебиение, клялась себе:
— Найду. Отомщу.
На Севере говорят: "Слабый мстит сразу, трусливый — никогда". Сразу — не получается. Так что — я не слабая. А трусости от меня... не дождётесь.
Увы, не все даваемые клятвы удаётся исполнить.
В Брауншвейге, в собственной спальне, приходя в себя после изнурительной дороги, герцогиня лежала в постели и, перед сном, пыталась продумать ход завтрашнего совета, необходимые приказания, возможные возражения. Невидяще смотрела в темноту полога над собой, бездумно гладила своё, постепенно выздоравливающее, восстанавливающееся тело.
Многочисленные ссадины на локтях и коленях, на груди и животе, зудели и чесались. Она потихоньку сковыривала подсохшие корочки, иногда морщилась, когда было больно... И вдруг поняла — её пальцы поглаживают низ живота. Точнее — две длинных ссадины, которые только что зажили. Ей вспомнилось — как они появились, как она стояла со старательно поднятым задом, как два железных клешневатых пальца просунулись между её раздвинутых ляжек, как ухватили её лобок, как, изогнувшись, впившись в её тело, начали сдирать её кожу своими ногтями...
— Не-ет! Не надо! Не хочу!
Крик был беззвучным. У неё хватило сил сдержать панический вопль внутри, не пугать служанок так, как бывало в первые дни. Кошмары возвращались. Но всё реже, вытесняемые повседневными заботами, необходимостью принимать множество быстрых важных решений. А вот сегодня...
Снова бьющееся испуганной птицей сердце, снова липкий холодный пот, намертво вцепившиеся в одеяло пальцы... Тогдашние картинки. Но уже не с затопляющим всё и вся ужасом. Брезжущая догадка.
— Два пальца были здесь. Один — внутри. Другой с самого начала был там. Четыре. Где был пятый?
— Да какое это имеет значение?! Было же такое... такой ужас, такая боль, стыд, страх... Унижение. Презрение к себе самой. К собственной слабости, беспомощности...
— Имеет. Где был пятый?
Повтор. Прокрутка. Перемотка со стоп-кадром.
— Вот он меня коленом. А я, дура, решила, что смогу его пяткой. А он меня... чуть ногу не вывернул... а потом... Где был пятый?
Эмоции — долой. Чисто по фактам, объективно.
— Ничего не видела, ничего не слышала. Единственное — ощущения тела. Битого, дрожащего, судорожно сжимающегося, разрываемого, употребляемого...
Чувства курочки на вертеле. Пытающейся определить твёрдость по Бринелю шампура.
Где бы пятый?
— Какими пальцами этот... скот делал это со мной? Конкретно — какой он в меня вставлял? Разрывая мои... "ворота наслаждений". Указательный, средний, безымянный...? У-у-у...!
— Не вой. Посмотри на произошедшие с его точки зрения, его глазами...
— Его?! Этого... этого...
— Да. Этого. Посмотри как он — поймёшь его самого.
— Если он вставлял вот так... О боже! Я не могу, я не хочу это вспоминать?
— А отомстить?
— Хочу! Очень! Так, если бороздок две, вот так расположенных, то мизинец был подогнут... если иначе...
— Ты чувствовала согнутые пальцы?
— Нет. Я вообще тогда...
— Не ври. Твоё тело помнит каждое его прикосновение. Он ведь и стремился к этому.
— Но я не чувствовала его пятого пальца!
— Или одного пальца вообще не было?
На одной из границ начались стычки с... "неформальными формированиями с сопредельной стороны", в Остфалии буянили бароны, собиравшиеся, пока хозяина нет, выбить из молодой герцогини новые привилегии, снова странно мычал магистрат Гамбурга. А в замок Оттона Первого поскакал гонец. С приказом прислать всех беспалых слуг.
Увы, война началась раньше, чем пришёл ответ.
Летом 1172 г. соседи напали на Саксонию. Их армии осадили Брауншвейг, потребовали сдачи города.
В РИ оборону возглавила герцогиня Матильда. Успешно. Нападающим пришлось уйти ни с чем. Не считая награбленное у мирных селян.
В моей АИ... Другая женщина, другой характер, другие возможности... другое состояние души и тела. Острое, не всегда осознаваемой желание отомстить. "Им всем". Наглым, самодовольным, тянущим к ней свои руки, пальцы, колени...
Осада закончилась катастрофой. Для нападавших.
К концу второй недели осады половина из примерно двух тысяч осаждающих вдруг начала быстро умирать. Те, кто неделю назад попробовали славного и дешёвого рейнского по случаю церковного праздника. Симптомы действия рицина здешним лекарям незнакомы, воспринимаются как моровое поветрие.
Пять дней массового недомогания воинов были отнесены на счёт обычных походных излишеств во время бурного прославления Христа. За два дня внезапного потока смертей, отпеваний и закапываний, вожди похода не успели осознать неизбежность своего поражения. Они ещё на что-то надеялись, ещё не были готовы уносить ноги с максимальной скоростью. А ещё пары дней для осознания — им не дали.
