Неживая вода

Игнат кивнул. Туда в далеком детстве бегал он со Званкой за голубикой. Да только не доходил до бурелома — страшно было брести между высохшими остовами сосен, утопая по самую щиколотку в вязкой жиже. А впереди, насколько хватало глаз, простирались искореженные, изломанные, нагроможденные друг на друга деревья. Их сваленные в кучу стволы образовывали высокую стену, словно она была выстроена не природой, а руками человека. Словно оберегала людей от чего-то таинственного... но не уберегла от нави.

— Разве это не после войны осталось? — спросил Игнат.

— Может, и после войны, — согласился дед. — Я когда пацаненком был, бегал туда в поисках штыков, солдатских касок да военной техники. Но не всегда находил.

— Так ведь все, что после войны осталось, чистильщики убрали да всю грязь вывезли, — заметил Игнат. В интернате по истории у него была крепкая четверка.

— Чистильщиков я и сам видел, — не стал спорить дед Ермола. Он снова прервался на полуслове, откупорил бутыль, сделал глоток. По комнате разлился стойкий сивушный аромат.

— Видел, — продолжил Ермола. — Приходили в серых скафандрах, в шлемах. Все измеряли что-то да по лесам шастали, уже сколько лет наши Южноудельские земли в Божеский вид приводили. Только не дошли они до бурелома. Даже до бучила не дошли.

— Как не дошли? — удивился Игнат. — А что же случилось?

— А кто их знает, — пожал плечами дед. — Может, приказ от командования получили. Может, решили, что нет тут никакой опасности. Только быстро они лагерь свернули да за один день убрались от здешних мест подальше.

Игнат удивленно покрутил головой. То, о чем рассказывал дед Ермола, шло в разрез с тем, о чем говорили на уроках истории в интернате.

Война, случившаяся больше века назад между Южноудельем и Объединенным Эгерским королевством, принесла с собой разруху и смерть. После ядерных бомбардировок на севере страны воцарилась зима, обрекая урожай на гибель, а все живое — на голод. Люди бежали на юг, отвоевывая территории, не зараженные радиацией, и заново отстраивая города. Потом наступило затишье. Эгерцы зализывали раны, южноудельцы вздохнули свободнее, и вскоре заново началось освоение севера, что принесло с собой надежду на возрождение и новую жизнь. По миру пошли специально обученные отряды чистильщиков, уничтожающие все, что могло угрожать человеку. Были проверены каждый кустик, каждый камешек по всей территории Южноудельных земель.

Так было написано в книжках.

— Не читал я книжек твоих, — отмахнулся дед. — Да и ты б поменьше голову всякой ерундой забивал. Слыхал ведь поговорку? Горе-то отсюда, — он постучал обломанным черным ногтем по выпуклому лбу, — от ума. Те, умные, тоже о себе много возомнили. А как с необъяснимым столкнулись — так сразу и дали деру. И не приходили больше на эти земли ни чистильщики, ни военные. Относительно спокойно жили...

Дед замолчал, но Игнат понял, что вертелось у него на языке: жили спокойно до явления нави.

— Так что же птица? — спросил Игнат.

— Да, птица, — дед закряхтел, удобнее устраиваясь на лавке. — Вот и получается, что пролетела она тут еще до нашего с тобой рождения. Пролетела — как языком лес подчистила. Остались одни голые сосны да бурелом по эту сторону. Говорят, и по другую такой же есть, а между ними будто дорога проложена — это место, где она правым крылом махнула. Да только я, сколько живу тут, никогда дальше бучила не ходил.

"И никто не ходил, — подумал Игнат. — Даже чистильщики назад повернули, вот что странно..."

А вслух спросил:

— Что ж это за дорога, деда?

— Да поговаривают, что не дорога это. А высохшее русло ручья. Ведь известно, где птица вещая, голова человечья, правым крылом по земле махнет — там живая вода потечет. А где махнет левым — там и потечет мертвая вода.

— Так если она здесь правым крылом махнула, то где ж тогда левым?

— А вот этого я тебе никогда не скажу, — ответил дед. — Потому что и сам не знаю. Птица эта хитрая, многие тайны ведает, которые знать людям не надобно. Может, не в наших землях это. А где-то дальше, к северо-западу. Может, даже в другой стране, за семью морями, на острове Буяне, на хрустальной горе. Прилетает туда птица на все лето и вьет гнездо, и по левое крыло от нее бьет мертвой воды ключ, а по правое — воды живой.

Снова воцарилось молчание. Игнат следил, как огонь пляшет в жерле печи, перекрашивая сосновые поленья в ровный угольно-черный цвет.

— Почему же русло пересохло? — первым нарушил молчание Игнат. — Если здесь вода живая текла, то она и должна была весь лес оживить, разве не так?

— Так, да не так, — ухмыльнулся в бороду дед Ермола. — Чтобы мертвый лес оживить, его сначала надо неживой водой сбрызнуть. От мертвой воды все раны срастаются, а все неуспокоенные души покой находят. Тогда уже их оживлять можно. Только нет у нас мертвой воды, да и живой теперь нет. Забрали живую воду-то.

— Кто забрал? — почему-то шепотом переспросил Игнат.

— Да уж известно кто, — ответил Ермола, и наклонился к парню, дохнул в его лицо свежей сивухой и чесноком. — Навь это была, понял? Вот оттого и окрепла она. Вот оттого и возвратилась сюда. И еще вернется...

— Ах, ты ж старый хрыч! Опять за свое!

Игнат подскочил на лавчонке. Взвился и дед Ермолка, пряча за спиной пузатую бутыль. Его жена, приземистая, крепкая бабка Агафья, налетела, как ворон на добычу.

— Опять пьянствуешь да парню голову морочишь? — в ее руках взмыл мокрый рушник и со звонким шлепком опустился на дедову лысину. — Вот я тебе покажу сейчас, как сивуху хлестать! — с каждым новым ударом дед приседал, не выпуская, однако ж, бутыль из рук, а бабка Агафья повторяла размеренно и яростно: — Вот тебе водица-огневица! Вот тебе сказочная птица! Вот тебе бес в ребро!

— Не надо, баб Агафья! Ну, хватит, а? — упросил Игнат, глядя на ужимки старого пьянчуги, хотя его так и разбирал смех. — Да мы просто разговаривали, чего уж там!

— Ты бы поменьше с хрычами старыми время проводил, — бабка Агафья, наконец, отобрала у деда бутылку и встала в позу победителя, уперев в бока крепкие кулаки. — Что ты ко всем пьяницам льнешь? Когда такие молодухи по домам сидят и только ждут, пока их добрый молодец за околицу пригласит.

— У Кривцевых старшая-то так похорошела! — масляным голосом отозвался дед Ермолка.

— Молчи! — Агафья снова замахнулась рушником.

Игнат разулыбался.

— Да какой же я добрый молодец? Дурачок я.

— Был дурачок, да весь вышел, — отрезала Агафья. — Хотя, коли еще с пьяницами о ерунде речи вести будешь, то и совсем поглупеешь.

— Гонишь, баба Агафья?

— Гоню, — подтвердила бабка, сердито отбросила прилипшую на лоб прядь. — Я вон пирог испекла. В сенях остывает. Поди, возьми.

— Зачем же так? Расстарались для меня...

— Да не для тебя, дурень. Ты, поди, спасительницу свою так и не отблагодарил?

— Это кого же? — удивился Игнат. — Так я только намедни тете Раде плетень починил.

— Плете-ень, — передразнила бабка. — Все ж дурень ты, как есть дурень. А докторица-то? Марьяна Одинец? Ей ты что сделал?

— Ничего, — убитым голосом признался Игнат. Щеки налились румянцем.

"А ведь правда, — сконфуженно подумал он. — Только спасибо и сказал. Да что ей мое спасибо?"

— Вот красней теперь, красней, ирод, — беззлобно журила Агафья. — Стыдно, да?

Игнат только вздохнул тяжко.

— Вот я за тебя побеспокоилась, — примирительно сказала бабка. — Пирог возьми.

— Что ж... пойду я тогда, баба Агафья. Тебе за заботу спасибо.

— Иди-иди! Да смотри, не вырони по пути. Все вы, мужики, как дети малые.

Уже находясь в дверях, Игнат услышал тоненькое блеянье деда Ермолы:

— И заботливая же ты у меня, Агафьюшка...

— Молчи, окаянный! — прикрикнула бабка.

Последующий за этим звонкий шлепок заверил Игната, что ссора на этом не закончилась.

6.

От пирога шел чудесный аромат яблок и корицы. Совсем как в детстве.

Бабка Стеша не часто баловала Игната пирогами, лишь по большим праздникам вроде Рождества или Пасхи. Но если бралась за дело, то со всей серьезностью. Потому и пироги ее славились по всей Солони. Видать, перед смертью науку передала. К горлу подступил комок, и парень мотнул головой: негоже себя грустными воспоминаниями изводить.

Он немного потоптался на крыльце. Фонарик, раскачивающийся над дверью Марьяны Одинец, освещал двор мягким золотистым светом, и в наступивших сумерках казалось, что это зацепился за крюк отколовшийся кусочек луны.

Звонок не работал. Игнат несколько раз нажал черный западающий кругляш кнопки, но вместо резких переливов слышались только сухие щелчки. Вздохнул и постучался в крепкую, обитую дубовыми рейками дверь. Раз. Другой.

"Если после третьего раза не откроет, не буду надоедать", — загадал Игнат.

Но в сенях послышались шаги.

— Кто там?

Приглушенный голос казался настороженным, усталым, но не злым.

— Это Игнат Лесень, бабы Стеши внук! — отозвался парень, как привык представляться, и вспомнил: Одинец была чужачкой, а потому могла не знать его бабку.

Тем не менее, замок повернулся на два щелчка, дверь раскрылась, выпустив из недр избы желтую полоску света. Марьяна была одета в махровый теплый халат. Тяжелая коса перекинута через плечо, на губах улыбка.

— Никак снова температура поднялась? — спросила она заботливо.

Игнат смущенно заулыбался, выставил пирог, будто предлагал подаяние.

— Вот. За заботу поблагодарить хочу.

Он глядел исподлобья, ожидая, что строгая лекарница отчитает за позднее появление или за неуместный подарок. Но Марьяна только лукаво ответила:

— Ну что ж, входи, Игнат, бабки Стеши внук.

И те же лукавые огоньки зажглись в серых и умных глазах. Игнат мотнул головой, чувствуя, как по плечам бисеринками рассыпаются мурашки.

— Да я что же... время-то позднее, — смущенно проговорил он.

— Входи, говорю, раз пришел! — Марьяна засмеялась, показав ровные белые зубы. — Что ж, мне с тобою тут до полуночи мерзнуть? Не лето на дворе!

— Не лето, — согласился Игнат.

Он неуклюже обогнул девушку и долго топтался в сенях, стряхивая снег с залатанных пим. Марьяна наблюдала за ним все с той же лукавой улыбкой, потом подступила решительно, взялась за расписанный под хохлому поднос.

— Давай-ка сюда пирог, быстрее будет!

Игнат послушно передал подношение и почувствовал прикосновение ее теплых рук к своим, задубевшим и грубым от мороза.

— Согрею-ка нам обоим чаю, — сказала Марьяна и удалилась в недра избы, пока гость с сопением стягивал обувь.

Игнат ожидал, что в доме врача ему тотчас ударят в нос запахи лекарств, как пахло в медицинском блоке интерната, или сушеных трав, как пахло в избе у бабки. Но здесь витали ароматы душистого чая и свежей сдобы. Наконец, избавившись от обуви и верхней одежды, Игнат прошел дальше, в гостиную, где на круглом столике была аккуратно расстелена кружевная салфетка. Там же стояли две чашки, плетеная корзинка с конфетами и уже знакомый Игнату поднос с яблочным пирогом.

Он скромно присел на краешек дивана, оглядывая аккуратную комнатку с минимумом мебели, но оттого еще более светлую и чистую. В углу тикали ходики, резной маятник, изображающий солнечный диск, мерно покачивался из стороны в сторону. На краю дивана лежала толстая книга, на обложке которой Игнат прочел название "Клиническая фармакология". Рядом с нею лежали пяльцы, меж которыми была натянута канва с еще незаконченной работой. Не решаясь взять ее в руки, Игнат вытянул шею, разглядывая вышивку. И сердце рухнуло вниз.

Голубыми и черными нитками по белому была вышита сидящая на одиноком побеге птица с человеческой головой. Перья и волосы будто растрепал налетевший ветер. Глаза волшебной птицы были серьезны и черны.

"Вьет она гнездо за семью морями, на острове Буяне, на хрустальной горе, и по левое крыло бьет мертвой воды ключ, а по правое — воды живой..."

— Нравится?

Игнат вздрогнул, поднял встревоженные глаза. Марьяна успела переодеться в флисовый домашний костюм.

— Кто это? — спросил Игнат, снова переводя на вышивку завороженный взгляд.

— Репродукция с картины, — девушка поставила чайник на деревянную подставку. — Вышиваю на досуге. Нравится?

— Нравится, — честно ответил Игнат. — Искусница же вы, Марьяна.

Та усмехнулась.

— Да уж можешь мне не "выкать", не сильно старше тебя. Двадцать мне.

— И уже лекарница? — не поверил Игнат.

Он немного отодвинулся, словно боялся, что вышитая птица оживет и утянет его в темное небытие.

— Фельдшер я. Сюда по распределению направлена.

Марьяна разлила по кружкам золотистую заварку, выложила на блюдца по куску пирога.

— Сама-то я не здешняя, — пояснила она. — Из Новой Плиски. Слыхал?

— Не, — Игнат качнул головой, подхватил заваливающийся с блюдца кусочек. Край ложечки с хрустом проломил упругий глазированный бок пирога.

— Да я и сам приехал недавно, — сказал он. — Бабушка Стеша меня на учебу в интернат направила. Говорила, науку получу да профессию. А здесь какое образование?

Он вздохнул и спросил:

— И надолго ты к нам врачом-то?

— Вот уж не думаю, — усмехнулась девушка.

Она отхлебнула из кружки, смахнула упавшие на лоб темные волосы. Игнат поймал себя на мысли, что в открытую любуется ее красотой — не той глянцевой красотой, что видел в журналах, которые интернатские друзья прятали под матрасами. Красота Марьяны была другой — спокойной и чистой. Нарядить ее в сарафан — и будет вылитая лесная богиня-берегиня.

— Хочу набраться опыта как практик, — продолжила она, звонко тренькая серебряной ложечкой о край чашки. — А там, может, в большой город подамся. В Кобжен или Славен.

Игнат слегка нахмурился, почувствовав укол ревности ко всем большим городам, и понял, что никуда не хочет отпускать эту открытую и добрую лекарницу.

— Жить и у нас можно, — возразил он. — Нешто у нас хороших людей нет?

— Хорошие люди есть, да возможностей мало, — вздохнула Марьяна. — Но до лета, а то и до следующей осени мне все равно придется у вас пожить. Ты-то сам в большой город не думал перебраться?

Игнат не думал и врать девушке не хотел, а потому отрицательно мотнул взъерошенной гривой.

— Тут моя родина, тут бабушка Стеша жила, тут и похоронена. Да и куда мне в город-то? Премудростям я не обучен.

— Так в городе не только ученые с докторами нужны, — хитро улыбнулась Марьяна. — Плотники тоже пригодятся. А я слышала, как вся деревня тебя хвалит. Только и разговоров: "ах, наш Игнат!", да "наш Игнат!".

— Ну, уж...

Парень смутился и не заметил, как проглотил последний кусок пирога.

— Еще будешь? — тут же спросила Марьяна. Игнат подумал, повздыхал и согласился.

— А все равно, — сказал он. — Где родился, там и пригодился.

— А родители твои где? — спросила девушка. — Сирота, поди, раз бабкой воспитывался?

— Сирота, — подтвердил Игнат. — Отца на зимовке волки порвали. А мать умерла, когда я совсем мальцом был. Так я их и не помню толком...

Он решил, что в следующий раз надо бы навестить и родительские могилы. Только похоронены они не тут, а на старом кладбище, до которого еще несколько верст по бездорожью ехать, а зимой, верно, не проедешь вовсе. Сердце резануло больно, по живому, и Игнат отвернулся, чтобы девушка, не дай Бог, не заметила его повлажневших глаз.