И точно так же затих, обвиснув на верёвках, князь Владимир с торчащей из груди стрелой.
— Вот и весь ответ им.
Пришедшие в себя монголы дружно отхлынули, бросив на произвол судьбы убитых и спешившихся палачей, уходя из зоны обстрела. Плечи Мстислава вздрагивали.
— Брат... братик...
...
— Мама, а почему эти люди так бедно живут? Потому что дань платят, да?
Мария в замешательстве глядела на сына. Вот так вот нет-нет, да и выскажет князь молодой своё весомое мнение. Надо же, до чего всё-таки проницательны бывают дети...
— Ты давай-ка спи, Бориска. Завтра с раннего утра опять поедем.
— И опять тати на нас навалятся?
Мария улыбнулась.
— Это вряд ли. Ты думаешь, уж так под каждой ёлкой прямо тать и сидит?
— А под которой сидит, ма?
— Да спи уже, вот мучение! — засмеялась Мария, взъерошив сыну волосы. Зарос, надо бы подстричь...
Обоз остановился на ночлег в одной лесной веси, настолько неприметной, что в тридцати шагах пройди, не заметишь. Если бы не знал один витязь мест здешних, нипочём бы не нашли.
Раненых разместили в одной избе, почище и побольше. В другой, пятистенной, поселили княгиню и владыку Кирилла. К чести своей, Кирилл оказался сведущ не только в чтении священных книг, но и в лекарском искусстве понимал кое-что. Сейчас он был занят ранеными — промывал раны крепким отваром чистотела и календулы, перевязывал...
Борис Василькович угомонился наконец, заснул рядом с братом, уже давно сопевшем в две дырки. Мария разглядывала разрумянившиеся во сне лица сыновей, и сердце её сжималось. Что-то ожидает их?
В избе было душно, пахло дымом, прелыми овчинами и перекисшим квасом. На столе, дочиста выскобленном, горела свеча, прилепленная воском к столешнице — подсвечника в доме не оказалось, поскольку свечей хозяева не употребляли, обходясь лучинами, распаковывать же поклажу, чтобы достать свой подсвечник, не стали. Мария обвела глазами убогое жилище: закопчённые до половины стены, как в бане, на вбитом в расщелину бревна костыле висит хомут, под лавкой возле печи с полдюжины разномастных горшков — вот и всё убранство... Да, бедно живут здешние лесные люди. Из года в год борются за пропитание...
Раздались шаги, и в дверной проём, разделавший обе половины избы и занавешенный дерюгой, просунул голову епископ Кирилл.
— Не спите? — полушёпотом спросил он.
— Тс-с... — приложила палец к губам Мария. — Заснули наконец. Ну что, владыко?
— Всё в порядке покуда. Жить все будут, но в путь отправиться без них придётся. Ты вот что, матушка моя... Оставить надобно с ними двух человек, витязей покрепче.
— С чего бы? — удивилась Мария. — Не лишние и так люди у нас...
— Не знаешь ты лесной народ, Мария. Ой, не знаешь... В них христианского духу на мизинец, не больше. За полугривну убьют, если знать будут, что не покарают их. Так что, пожалуй, трёх воинов оставить надобно.
...
Ястреб-тетеревятник был голоден и оттого зол. Очень голоден и очень зол. Последняя добыча, конечно, была хороша — крупный тетерев-косач, не успевший ещё растерять весь запас нагулянного к зиме жира. Но времени с тех пор прошло немало, и голод всё сильнее терзал хищника, не давая спать.
Короткий зимний день кончался, солнце уже скрылось за горизонтом, и на полнеба разгорался ясный зимний закат, предвещавший на ночь сильный мороз. С верхушки вековой сосны, возвышавшейся над лесом, ястреб зорко следил за округой. Хоть бы какая птица поднялась в воздух! Или белка хотя бы проскакала по снегу, что ли... Нет ничего. Как вымерли все в округе.
Ястреб вдруг резко повернул голову. На фоне быстро бледнеющего неба появилась тёмная точка, быстро приближавшаяся. Ну наконец-то!
Ястреб взмыл в воздух и ринулся на перехват. Заметив приближающегося хищника, добыча — теперь ястреб уже видел, что это голубь — резко изменила направление полёта и устремилась к земле, пытаясь скрыться в лесной чаще. Ещё секунда, и голубю удался бы маневр. Но этой секунды ему не хватило.
Хищник ударил голубя на лету с такой силой, что перья полетели во все стороны. Добыча ещё слабо трепыхалась в когтях, но голодный ястреб уже пристраивался поудобнее, торопясь скорее приступить к трапезе. В этих местах немало соболей и куниц, и если с куницей можно поспорить, то соболь запросто отнимет добычу.
Ястреб рвал тёплое мясо, торопливо глотая куски и не обращая внимания на прикрученный шёлковой ниткой к лапе жертвы маленький свёрток белой бумаги.
Кстати, ястреб уже заметил, что голуби часто летают вон в то человечье жилище, спрятанное в чаще. Избушка была замаскирована так, что и с двадцати шагов не видно. Но только человеку, а не ястребу, смотрящему сверху. Каждый день из той избы выходил человек, подбрасывая в воздух голубя, и тот улетал. Но раньше ястребу хватало крупной добычи, и он только смотрел на голубей — пусть их летают до поры...
В общем, с этого места улетать нельзя. Конечно, голубь не тетерев, но и не такая уж малая птица, чтобы не прокормить одинокого ястреба. Особенно если добыча будет каждый день.
...
— Ну что, Елю Цай, тебе опять нужно две тысячи свежих девок?
Джебе возвышался на сером, в яблоках, скакуне, как памятник. Китаец усмехнулся про себя — у этого монгола очень развито чувство опасности, ничего не скажешь. Не так уж мало на свете белых скакунов, и уж для прославленного хана вполне можно было бы найти. Но вот предпочитает ездить на сером, дабы не вызывать у Повелителя ненужных ассоциаций. Всем ведь известно, что Бату-хан разъезжает на белом коне...
Джебе, в свою очередь, разглядывал хозяйство китайца, заметно выросшее. Люди, как муравьи, тащили брёвна, верёвки, бронзовые оси, железные корзины с цепями, собирали тяжёлые стенобитные машины, неподалёку разгружали подводы с дровами — калить тяжёлые валуны...
— Волосы урусских девок великолепны, прославленный нойон, и до сих пор не потеряли упругость. Как и сами девки, я надеюсь, — улыбнулся Елю Цай.
Джебе захохотал, понравилась шутка.
— Ладно, тем лучше. С отрезанными волосами пленницы сразу дешевеют в полтора раза! Значит, ничего не нужно?
— Ну как же ничего? — вскинулся китайский мастер. — У меня почти не осталось зажигательных горшков!
Джебе поморщился. Опять горшки... Достал уже этот китаец со своими горшками.
— Лучше бы ты попросил ещё три тысячи девок, Елю Цай!
...
— Ничего?
— Ничего, княже.
Князь Георгий Владимирский хмуро смотрел на невысокого тощенького мужичка неопределённого возраста, переминавшегося перед ним. Рядом с мужичком стояла деревянная клетка с почтовыми голубями.
— Сегодня какое уж?
— Третий день сеченя пошёл, однако, — отозвался мужичок.
— И ни одного письма из Владимира?
Мужичок тяжко вздохнул. Он заведовал голубиной почтой. Голубь, как известно, всегда летит к дому, и если с отправкой сообщений во Владимир трудов особых не было — вон она, клетка с птицами, выпустил утром, и в тот же день письмо в стольном городе будет — то с обратной почтой были проблемы. От избушки голубевода до тайного лагеря русской рати было вёрст сорок, приучить же птиц летать прямо в лагерь за короткое время невозможно. Оттого к избушке почтаря-голубевода каждый день наведывался маленький отряд всадников, чтобы забрать донесения, поступавшие из Владимира. Только вот уже три дня как не было никаких донесений.
— Я вот и то думаю: уж не бьёт ли кто голубок моих? Ястреб там... — подал голос почтарь.
— Ладно, Ропша, иди, — хмуро отозвался князь Георгий.
— Тут вот шесть птичек тебе самолучших, княже, — указал на клетку почтарь. — На Владимир все нацелены. Дозволь совет дать, княже... Ты их по два выпущай, с письмами одинаковыми. Только не враз, а погодя час-другой. Так-то вернее будет.
— Добро.
Когда Ропша ушёл, князь повернулся к своим приближённым.
— Что думаете, други?
— Гонца слать надо, — отозвался боярин, сидевший возле окна.
Георгий задумался, меж бровей легла глубокая складка.
— Ратибор!
— Тут я, княже.
— Возьмёшь завтра утром своих людей и в путь. Два дня туда, два обратно. Разведаете, что там. Токмо осторожно. Ежели город в осаде, сразу назад во весь дух.
— Сделаем, Георгий Всеволодович.
...
Тяжкий удар потряс стену, но брёвна частокола выдержали. Опять выдержали. И в этот раз выдержали. Сколько ещё выдержат?
Воевода Пётр Ослядюкович инстинктивно отклонил голову, и тотчас мимо самого уха свистнула огненная стрела, едва не опалив бороду. Воевода грязно выругался.
— А ну, дай-ка лук мне! — протянул он руку к молодому ратнику, стоявшему у соседней бойницы.
Однако обидчик, едва не сразивший владимирского воеводу, уже затерялся среди массы таких же поганых, гарцевавших под стенами города и непрерывно обстреливавших их горящими стрелами. Пришлось выпустить приготовленную стрелу в первого попавшегося всадника, но облегчения это не принесло. Какое облегчение? Сколько ещё простоит Владимир под таким непрерывным приступом?
Сбоку возник молодой князь Мстислав.
— Ну что там? — воевода вернул лук стрелку, отступил от бойницы.
— Ничего не пойму я, Пётр Ослядюкович. Прибыло два голубя, с письмами одинаковыми. Батюшка спрашивает, нет ли осады. Не получает он наши послания, или как?
Воевода еле сдержал ругательство.
— Два голубя, говоришь? Так и нам надобно двух посылать! Мало ли что с одним сотворится... Завтра уж пятое число! Помощь нужна, княже, помощь немедля!
— Берегись!
Огненный клубок пронёсся над самым частоколом, канул в тёмную массу построек, и тут же в месте падения вспыхнул пожар. Послышались крики, маленькие неясные фигурки засуетились, укрощая пламя.
— Я вот что подумал, Пётр Ослядюкович, — заговорил Мстислав. — Ворота золотые еле стоят уж. И крепить бесполезно.
— Твоё предложение?
— Надобно заложить ворота камнем, какой имеется. За ночь справимся. Инда будет крепче стены.
Воевода крякнул.
— Добро мыслишь, княже. Сам возьмёшься?
— Ну.
— Действуй.
Проводив молодого княжича взглядом, воевода подумал — добрый вырастет правитель... Вырос бы...
Новый удар потряс частокол. Сколько ещё простоят стены?
Сколько ещё простоит Владимир без подмоги?
...
— Здрав будь, Георгий!
— Здравствуй, брате, здравствуй!
Князь Георгий обнял брата, князя Ярослава Всеволодовича.
— Вот привёл рать переяславскую, сколько есть.
— А сколько есть?
— Одиннадцать тысяч, однако, и все верхоконные.
— Добро. В дом пожалуй! Да и своим скажи, пусть располагаются. Место готово для вас, всем хватит!
Князь Ярослав отдал приказ кому-то из своих бояр, тот повернулся и исчез. Братья же вошли в дом.
Князья уселись напротив друг друга.
— Сколько войска уже набралось, брате?
— С твоими, почитай, пятьдесят. Ещё завтра с Галича-Мерьского подойдут, с Городца, с Ярославля да с Нижнего Новгорода послезавтра...
— Послезавтра уж седьмое будет.
Князь Георгий помрачнел.
— Знаю. И из Владимира вестей никаких...
— В осаде город.
Георгий резко вскинул голову.
— Верные сведения?
— Куда уж верней, — усмехнулся невесело князь Ярослав. — Это вы тут на Сити сидите, как медведь в берлоге. Третьего дня голубь весточку принёс. Обступили поганые и Владимир и Суздаль.
Князь Георгий с силой ударил кулаком по столу.
— Всё. К десятому рати готовы будут, сразу и выйдем. Прижмём Батыгу!
...
— Тётя Фиса, И я тоже хочу пирога с брусникой! И Глебка!
— Будет, будет вам обоим пирог с брусникой!
Жена Ярослава Всеволодовича Феодосия, полная улыбчивая женщина, смотрела на ребятишек.
— Эх, как время летит, а Мария? Кажется, мой Алексаша вот вчера такой был...
— Такой как я, или как Глебка? — деловито уточнил Борис Василькович. Женщины засмеялись.
— Сперва такой как Глебушка, а потом как ты!
Феодосия внезапно погрустнела.
— Сидим тут, как мыши в подполье... Что там делается, в миру?
Мария тоже перестала улыбаться. Уже привычно засаднило сердце. Да, мы тут в тепле и сытости, а каково-то сейчас тем, кто в лесах готовится к смертному бою?
Мария оставила вязанье, подошла к окну, затянутому слюдой. Городок Белозеро был совсем крохотным, весь и весь, разве что огорожен высоким тыном. Край владений ростовского князя, и край земли русской. Крохотные деревушки-веси на три-четыре избы жались на клочках скудной северной земли, отвоёванной у леса топором и огнём. Впрочем, лес отнюдь не собирался прощать людям вторжения, каждое лето упорно пытаясь вернуть себе утраченные земли, и борьба за жито была тут подлинной битвой за жизнь, упорной и постоянной.
И жители здешние, и русичи, и чудины были такими же, как этот лес — могучие, молчаливые мужики, привычные к тяжкой ежедневной работе, крепкие бабы и девки... Сильный северный народ, слабым тут трудно.
Княжий терем в Белоозере был совсем невелик, и если учесть, что кроме Марии с сыновьями и слугами тут разместилась княгиня Феодосия Переяславская с челядью, в хоромах было только что не тесно.
Гонцы сюда, на край света, добирались от Ростова три дня, от Переяславля-Залесского четыре-пять, от Владимира же и Суздаля не прибывали вовсе. Была, правда, налажена голубиная почта между Белоозером и Ростовом — как-никак город был северным порубежьем ростовского княжества, и о набегах варягов и диких чудинов помнили тут по преданиям. Но прямой связи с тайным лагерем, где собирал рати великий князь Георгий, не было, и вести доходили короткие, без столь важных сердцу подробностей. Что там и как?
Маленький Глеб играл с деревянными шарами, катая их туда-сюда. Ему активно помогали котята, носившиеся по горнице как угорелые. Им было весело, этим котятам. Мария даже зажмурилась — так вдруг завидно стало. Не знать ничего, не думать ни о чём... Не понимать и жить этим днём, без всяких забот о "завтра"...
— Мама, мама, а тятя когда нас заберёт отсюда? — подал вдруг голос Борис.
И неожиданно для себя самой Мария вдруг отчаянно, взахлёб, по-детски разрыдалась.
...
— Ничего?
Почтарь-голубятник Ропша виновато развёл руками. Пятеро хмурых витязей оглаживали коней, явно уставших от долгой скачки.
— Может, зажирели твои голуби, а?
— Это ты зря, Варлам. Я своё дело не первый год знаю.
Старший группы всадников, вислоусый Варлам, сплюнул в снег.
— Ладно, чего с тебя... Поехали, братие.
— В дом зашли бы. Отдохнут кони.
— Некогда. Назад сорок вёрст, стемнеет скоро. Эх, досада князю... Ладно, до завтра!
Всадники разом взяли рысью. Ропша проводил их взглядом, постоял немного, вдыхая морозный воздух, и вернулся в дом.
В избе один угол занимала немалых размеров печь, топившаяся по-белому, в другом же углу была устроена голубятня, причём так, что голуби могли входить внутрь помещения через пропил в бревне, где снаружи был прилажен леток. Таким образом почтарь мог лежать на печи и не пропустить при этом прилёта птицы.
Ропша скинул полушубок, сапоги и принялся орудовать у печи. С тех пор, как умерла у почтаря жена, он жил один — мало было желающих связать свою жизнь с бобылём, одиноко живущим в чащобе, подобно медведю. Да и сам Ропша не стремился к повторному браку, очень уж светел был в памяти его облик той, единственной...
