Зверь лютый. Книга 31. Корзно

Какая-то баба с раззявленным до предела ртом, в сбившемся на сторону платке, кидается ко мне со вскинутым над головой коромыслом. Я отшатываюсь в сторону, наступаю на лежащего в лужи крови "печеночника", едва удерживаю равновесие. Коромысло врубается в землю на том месте, где я только что стоял. Следом падает голова в скособоченном платочке. А сверху, накрывая и коромысло, и отрубленную голову, валится брызжущее фонтаном крови, ещё дёргающее ногами, тело.

Секунд 6-8. Два-три удара мечника, две-три стрелы лучника. У Охрима ещё с Киева в команде некомплект — 3 и 3, а не 4 и 4, как было в начале. Результат: десятка полтора "попробовавших железа".

Собственно бой — кончился.

Пошло добивание. Орущие и воющие, упавшие и скорчившиеся мужики из "первой волны". Такие же, но ещё тянущиеся, стремящиеся ухватить, ударить, укусить нас бабы. Вопящие, плачущие, испуганные до истерики, до ступора на карачках, с прижиманием лица к коленям — лишь бы не видеть, или в бессмысленном дёргании за одежду своих матерей и отцов, или в беспорядочном, бесцельном беге, дети.

— Мама! Мама! Вставай!

У его мамы вдруг изо рта выплёскивает кровь. И ещё раз. И ещё.

Гридни пинают ногами раненых, вцепившихся в них детей. Многие из лежащих скалятся, ругаются. Как-то... не проявляют готовности к сотрудничеству. Какой-то придурок, полусогнутый, со вспоротым животом, тычет в моего гридня ножиком. Тот отшагивает в сторону, протыкает пытающуюся вцепиться в него женщину и, выдёргивая палаш из её тела, не прекращая движения, сносит удобно наклонённую голову чудаку с кишками наружу. Мальчонка лет десяти кидается к бойцу, визжит, пытается укусить. Прогрызть сквозь сапог. Боец, наклонив палаш остриём вниз, прикалывает "грызуна".

Вся часть площадки между валом с нашей стороны и идолами завалена шевелящимися людьми. В недавно белых, но уже густо промокших, залитых кровью, одеждах. Брызги крови, мозгов — везде. На земле, на одежде. И у меня на лице.

Круто я зашёл. Поразмялся.

Может, хватит? Разминку — закончить?

— Охрим! Языка!

Охрим хватает ребят за плечи, трясёт, толкает их в стороны. Молодёжь — вошли в боевой раж и не могут из него выйти. Опьянение кровью, опьянение смертью. Возможной — тебе, наступившей — от тебя.

Понимаю — сам такое проходил. Давно. Когда зарезал пленного прусса в Паучьей веси. Ощущение равенства Творцу. Необратимость действия. Изменение вечности. Он сотворил — я развалил. Как давно это было...

Гридни пинают, толкают, слегка подкалывают способных двигаться в сторону верхнего края площадки. Докалывая остальных.

А я подхожу к "додоле", к той девочке, с которой всё началось. В смысле: при виде удушения которой у меня сработали инстинкты взамен мозгов.

Она уже сидит. Едва её перестали держать, как она раздёрнула, ослабила ожерелье на своей шее. Успела отдышаться, но взгляд ещё бессмысленный, непонимающий.

— Живая, красавица? Сними эту гадость.

Протягиваю руку, чтобы стащить с неё это странное ожерелье с рыбьими позвонками. Она отшатывается, отрицательно трясёт головой, прижимает руками к груди.

— Не-не-не... Моё! Не трогай! Это приданое! Меня с ним Перун в жёны возьмёт!

Она вопит, пытается оторвать, оттолкнуть мои руки. Что-то сильно бьёт меня сзади в печень.

Оборачиваюсь посмотреть. Какая-то дура, с совершенно залитой кровью мордой стоит на коленях и удивлённо смотрит на нож в своих руках. Я и говорю — дура. Ножиком панцирь в моём кафтане не пробить.

Ну я и врезал. Кулаком наотмашь. Она через плечо перевернулась, отлетела. Мордой в землю, но нож не выпускает. Пришлось вставать, подходить к ней. Снова — "огрызок" в руку, упасть на колено, воткнуть под лопатку.

Ребята пропустили, не дорезали. Уж больно она вся в кровищи, будто мёртвая. Но — упущение. Живых врагов за спиной оставлять нельзя.

Оборачиваюсь к "додоле". Она глаз от моего клинка не сводит — с него, теперь с правого, кровь капает. Пялится неотрывно и отступает от меня. Потом взвизгнула и бегом к валу. Не к напольной части, откуда мы с Суханом залезали, не в верхний конец, где мои гридни стоят, толпу пинают, а посредине. Вскочила наверх на четвереньках, выпрямилась во весь рост, мявкнула чего-то и... прыг туда.

Я — следом. Вскарабкался. Мда...

Мы-то залезали через промоину в ровном борте долины. А здесь — мыс. Обрыв... метров десять-двенадцать. Вот там, внизу, на осыпи серой глины лежит фигурка. Подростковая, зеленью перевитая.

Мечтала девочка стать женой Перуна. За ради такой мечты смерть приняла. Хоть умерла с надеждой. На посмертное замужество. А так-то... мы все умрём.

"Так лучше, чем от водки и от простуд".

Я пришёл, и она самоубилась. Не ново: папандопуло — смертелен для окружающих. А не пришёл бы — её бы задушили. И — в горшок, как того мальчонку.

Потом, в 2013 г. в РИ, сюда придут археологи. Найдут ряд округлых ям. Для двух содержимое будет идентифицировано: битая лепная керамика, скрюченные трупики. В одной — мальчик без верхней части черепа, в другой — девочка-подросток. В ожерелье рыбные позвонки сохранятся лучше, чем синие бусы — только одна останется.

— Вот, господине, язык. Вроде.

Охрим притащил за шиворот и толкнул мне к ногам мужичка.

— Подыми.

Что за манера укладывать собеседника мордой в землю? Как я могу понять правду ли он говорит — по его заднице? — Нет, можно и по заднице, но хоть бы без армяка.

Стоп. Забавно. Мы перебили почти всех мужчин на капище. Осталось трое. Древний старик, хромой и этот.

Все были в белом. Пока кровью поливать не начали. В белых рубахах, в белых штанах. Обычная домотканина, застиранная до белизны. А этот в армяке и крашенной рубахе. Тоже застирана, но оттенок другой. И морда... Не "средиземноморская" как у остальных.

— Я — Воевода Всеволжский по прозванию "Зверь Лютый". Будешь врать — в горшок засуну как того мальчонку.

Оп-па. Охрим за волосы вздёргивает голову мужичка, и я вижу гайтан на шее.

— Так ты ещё и христианин?! В бесовском месте, в сатанинском обряде?!

Я снова вытягиваю "огрызок" из-за плеча. Мужичок в панике начинает лепетать:

— Нее-не-не! Не надо меня! Меня нельзя! Я по приказу! По воле пославшего меня!

— И кто ж тебя на бесовщину послал?

— Эта... господин мой... окольничий! Рагуил Добрынич!

Ребята увязывают и перевязывают полон, умывают водой из корчаг. Некоторые отворачиваются, рвутся — их бьют. Но уже не рубят — палаши убраны, на каждый дёрг не натаскаешься. Пленные затихают. Слишком сильные переживания. Кто-то ещё воет, дети тихонько плачут, но становится тише — ступор после потрясения. Остановившиеся, полные ужаса, невидящие глаза. Охрим отправляет часть бойцов за конями: вернуться по дороге наверх и подъехать со стороны степи.

Успевает рассказать о той "нимфе", с которой всё началось. Она не местная — из недавно пришедшего киевского полона. Пригнали, выдали замуж. Сегодня первый раз попала на "обряд призывания дождя". Когда жрец задушил мальчишку — ей стало дурно. Отвели в сторону проблеваться за валом. Оттуда она увидела как ребёнку спиливают верхушку черепа. Не вынесла зрелища и пошла. Куда глаза глядят. Топиться. А тут — чисто рояль в кустах — "Зверь Лютый" мимо скачет, по сторонам любопытствует.

Я оглядывал замусоренную площадку святилища. Больше двух десятков трупов. Лужи крови. Отрубленные головы и руки. Три пальца отдельно рядком. Тонкие. Женские или детские. Схватил лезвие сдуру. Или — схватила. Сами тела после рубленных-резаных-колотых ран... непрезентабельны.

Переключаю внимание на "языка".

Тот понял, что вот прямо сразу его убивать-резать не будут, принялся излагать где-то даже связно.

Тиун, сам полукровка, отец из киевлян. Служит местному окольничему.

Я уже говорил: бояре бывают местные, земские и княжьи, служилые. Разделение не жёсткое: одни в других переходят, а более всего стремятся совместить и вотчину, и службу. Князья постоянно набирают земских в службу и дают служилым вотчины. "Круговорот бояр в природе". Есть относительно устоявшиеся традиции: кто какие должности должен занимать. Посадник, тысяцкий, сотские, кончанские — земские. Конюший, стольник, спальник, ключник — княжие.

Первые — принадлежность города. Курский тысяцкий, например.

Вторые — князя. Стольник князя Всеволода Святославича. Поскольку князья с удела на удел переходят, то стольнику вотчина... или князя, или владение придётся бросать.

Окольничий в перечне "старшей дружины" — из высших должностей. Начальник дорожно-транспортного цеха с правом на убийство. Должен хорошо разбираться в конкретной земле, дорогах на ней. И в возникающих на дорогах... коллизиях. Если в спальники земского никогда не назначат, то в окольничие — нормально.

Таким выдвиженцем из туземцев был Рагуил Добрынич. Предок его попал в эти края вместе с отцом Феодосия. Однако сынок его пошёл не в святость, а в службу княжескую. Получил боярство, вотчинку, жил и благоденствовал. С учётом всех тех бед, которые приходили на эти земли. За прошедшее столетие род то возвышался, приумножался и богател, то нищал и истощался.

Видимо, ещё со времён Феодосия основатель рода сообразил, что богатство боярина не в земле, а в людях, которые её обрабатывают. Как их удержать и приумножить? Страхом? — Все так делают. Дорого и неэффективно. Тут "пугальщики" с саблями и арканами из Степи каждый год прискакивают. Умные люди понимают, что хорошей "привязью" является отделённость. Своих от соседних. Отдельность идеологическая.

Я подробно рассказывал как сходная технология работала у "московской голяди". Здесь "свобода совести" в форме язычества в условиях тотальности и тоталитарности христианства открыто существовать не могла — власть у рюриковичей. Как бы они между собой не грызлись, но язычников вырезают при любой возможности. И древнее язычество, принесённое на эту землю из-за Дуная, реализовалось в форме тайной секты.

Не ново: так пытались, в масштабах всей Руси, работать в пользу Полоцкого Чародея волхвы. Позже сходную технологию применяли русские раскольники.

Смерды-язычники работают лучше, вотчина даёт больше доход. Потому что владетель "поганство" покрывает и получает за это благодарность душевную, любовь народную, в человецах умиротворение и прибавку к подати.

Разбежаться это стадо идолопоклонников не могло, но присматривать и направлять его нужно. На руководящую и контактную с внешним миром роль нужен христианин. Вот и поставили тиуна из потомственной дворни.

Наконец, привели наших коней. Вестовой, "нимфа" и проводник с ужасом смотрели на залитую кровью площадку.

— Э... эта... а чего тута... ну... было?

— Исполнение желаний. Люди просили дождя. Дождь пришёл. Кровавый.

"Бойтесь желаний — они исполняются" — сколько можно повторять? Но потрясённый проводник пытается узнать подробности. Уже сегодня вечером, тайно, полушёпотом, закатывая глаза и наклоняясь к уху собеседника в каком-нибудь постоялом дворе, он будет собирать дань восхищения местных жителей.

— Э... а как же... ну...?

— Ты клинки у Воеводы за плечами видишь? Так чего спрашиваешь? Они бесовщину всякую крепче мечей архангельских секут.

Давняя, ещё пердуновских времён, сказка о "Звере Лютом", скачущем по Руси Святой с двумя клинками за плечами взамен крыльев, или с крыльями, превращающиеся в мечи убивающие, казнящем всяких нехороших, защищающем вдов, сирот, нищих и убогих, уводящий их в свой "край чудесный", где все сразу становятся сытыми (что правда), здоровыми (что часто) и счастливыми (что как когда), получила новое дыхание и дополнительный оттенок: не только установление справедливости, но и истребление бесовщины.

Большинство жителей Святой Руси не являются поклонниками германско-додолянского язычества, истребление чертей с такими именами воспринималось населением позитивно.

Подобный "обряд вызывания дождя" в Центральной России не проходит: влажность выше и дождь чаще имеет негативную коннотацию. "Дождь идёт не когда просим, а когда сено косим". В более сухой Степи дождь — вопрос выживания.

Связи Днепровского Левобережья с Дунаем за последние полтысячелетия то слабели, то укреплялись. Одним из проявлений древнего славянского единства было вот такое язычество. Не кастрированное ещё веками христианства до уровня этнографического милого обряда.

Собрали-увязали полон. Отрубили и сунули в мешок головы жреца и его подростка-помощника, перетряхнули майно — почти ничего ценного нет. Валашки собрали, пояса с ножиками. Сели на коней и поехали. В Курск.

Уже спустившись к речке, сгонял двоих к тому месту куда "додола" упала. Девочка умирала долго, сломанные при ударе о землю рёбра пробили лёгкие. Она захлёбывалась кровью, заливала всё вокруг, пыталась ползти... Так её и нашли мои гридни. Уже мёртвой. Для контроля отрубили голову и привезли мне. Попала ли она в жёны Перуну — не знаю.

Со слов пленного тиуна, до Курска вёрст десять. Проводник тоже опознал, наконец, местность. Топаем. В смысле: мы-то едем, топает полон. Аллюр... хоть спи в седле. Понятно, почему степняки детей в полон не берут — скорость сразу падает до черепашьей.

В селище по дороге разбудили мужичков, заставили запрячь телеги. Конечно, заставили — они ещё торговаться со мной будут! Вот теперь куда быстрее пошло.

Только светать начало — выкатились к Куру. С этой стороны довольно большой посёлок. Из него спустились в пойму. Речка не велика, а пойма у неё версты три. Мостов тут... отродясь. Тиун брод указал, и, сквозь строй слободок, к городским воротам. Бабы полонённые, как жилое место увидела — снова в крик. На родительниц глядя и детишки в вой. Озвучка... как у колоны "скорых помощей" по дороге к месту крушения пассажирского поезда.

Поднялись к собственно "городу". Крепость, обнесена земляным валом и деревянной стеной. Оборонительный ров сооружён из крупного естественного оврага.

Перед воротами пришлось постоять, но недолго: среди воротников нашлись гридни, которые к Киеву ходили — меня в лицо знают, пустили быстро. Потащились к князю.

Рагуил Добрынич, окольничий... Скверно. Я этого человека знаю: в курском отряде, что ходил к Киеву, он был зам.командира. Нормальный дядька, без психов, с матерком и юморком, дело знает, дисциплину понимает, дрался, вроде, не худо.

На княжьем подворье суета, мы успели в последний момент: Буй-Тур нынче утром в Новгород-Северский уходит на свадьбу брата. Лодки уже на Тускари стоят, люди собраны, припасы погружены, последнее добирают.

Пустили во двор, князь перед лестницей встречает, честь оказывает.

— Здрав будь князь Курский и Трубечьский Всеволод Святославич. Прости, что в твоём спешном и добром деле помеху явил. Вот.

Сухан подал мне мешок. Горловину раздёрнул да вывернул. Прямо парню под ноги. Он, конечно, ребёнок. По нормам моего времени. По здешнему — он власть. Главная власть в этом городе и округе. И судебная тоже. Ему решать — кого и как казнить.

— Твой боярин... Вот он стоит, Рагуил Добрынич, окольничий. Покрывал язычников из смердов своих. Ныне на капище были теми погаными убиты два ребёнка. Принесены в жертву. Идолищам мерзким. Мальчик маленький и девка. Вот голова её. Сия мерзость сделана по воле и с согласия твоего окольничего. Вот человек его, тиун. Там, за воротами, пара мужиков, да пяток баб, да десятка полтора детишек. Кто уцелел. Когда волхв, отродье сатанинское, велел им меня убить. А вот секирка того дурня богомерзкого, который вздумал со мной спориться.