Усмехаясь, Глеб перевёл. Выслушав, Всеволод заговорил в ответ, тяжело дыша, и по мере того, как он говорил, Глеб бледнел всё сильнее.
— Ну? — подал голос Бату.
— Прости, о Повелитель, мои уста не могут повторить такую хулу на тебя и твоих воинов. — срывающимся голосом пролепетал предатель.
— То есть тебе надо помочь? — участливо осведомился Бату-хан, склонив голову набок. — Не ты один знаешь урусский язык. Если мне скажут, что ты исказил хоть слово, не обижайся. Ну?!
— Он... он говорит... прости, о Повелитель: он говорит, во-первых, это я сам придумал, потому что монголы, как и любые звери, разговаривать не умеют. И во-вторых, ему было бы любопытно взглянуть, как тебя, мой Повелитель, е...т твои нукеры. И ещё он спросил, действительно ли у монголов нет матерей, и размножаются они друг от друга, через задний проход? Это его слова, о Повелитель, и произнёс я их только по твоему приказу.
— Достаточно, — Бату-хан сел на коня. — Этого четвертовать! — он указал на князя Всеволода. — Нет, сжечь живьём, вместе со старой свиньёй, что его породила. Коназ Глеб, я прощаю тебя, потому что ты мне ещё нужен. Иди и получи сорок палок, потом возвращайся. Я сказал!
Бату-хан толкнул пятками коня и с места взял крупной рысью. Сыбудай одобрительно ухмыльнулся. Он был доволен молодым монголом. Действительно, князь Глеб пока нужен живым, и вовсе не как переводчик. Бату сделал всё правильно.
...
-... Нападай!
Путята, сжав зубы, изо всей силы отбил удар и сунул своим деревянным мечом в открывшийся живот противника. Парень охнул и согнулся.
— Крепко бьешься, — крякнул сотник, наблюдавший за сошедшимися в учебном поединке. — Видать сразу, что бою мечному обучен с малолетства. Однако в подлинном бою, похоже, таки не был ты, Путята Сухинич.
— С чего решил? — переводя дыхание, спросил Путята.
— Заметно, как двигаешься. Ровно бы ничего страшного, коли и пропустишь удар. Привычка сия приобретается, покуда палкой во дворе машешь. Кто в настоящей сече был, от той привычки разом избавляется. Кто не избыл, тот на поле бранном лежать остаётся.
По спине Путяты пробежал холодок. Ишь, какой глазастый выискался, леший его задери...
— Прав ты и не прав, Олтуфий Варгович. На поле том не был я, где вся сила рязанская полегла. Иначе и тут не стоял бы. Однако меч свой кровью напоить успел, покуда поганые Рязань не взяли. На стенах стоял как все. И князя Романа по его воле покинул под Коломной, не по своей.
Взгляд сотника потеплел.
— Да ты не серчай, Путята Сухинич. Не в обиду я сказал-то. А кто чего стоит, вскорости покажет бой. Эй ребята, хватит на сегодня! В баню сейчас, и ужинать!
Складывая в стойку учебные мечи, ратники переговаривались, судачили. Путята в разговор не встревал. Думал.
Легенда, которую он придумал вкупе с бывшим князем Глебом, была такой: незнатный сын боярский Путята, рязанец, ушедший вместе с князем Романом подземным ходом из горящего города в ту последнюю страшную ночь. Вместе с князем Романом готовился принять бой под Коломной, но был послан им с малым отрядом на поиски Евпатия Коловрата. Тем и уцелел. Евпатия не нашёл, а тем временем монголы взяли Коломну и самого Романа Ингваревича убили. Попытка пройти во Владимир или Суздаль тоже не удалась. Вместе со своими людьми, числом пять (имена и отчества наизусть заучил Путята, так, чтобы и спросонья не перепутать) натолкнулся боярин рязанский на монгольский разъезд, не меньше сотни. Уйти удалось только самому Путяте, вынес резвый конь. Тогда решил он искать под Ростовом князя Георгия, что, по слухам, собирает все силы земли русской для отпора захватчикам. Далее просто.
Путята ухмыльнулся. Да, тут князь Глеб прав — чем больше ложь похожа на правду, тем безопаснее. В самом деле, называясь чужим именем-отчеством, да ещё придумывая себе несуществующую жизнь, всегда рискуешь проколоться. Проговориться спросонья или спьяну, или узнает кто... А так — ну кто из русских знает, что Путята в стане Бату-хана свой человек? Ну разве что та сумасшедшая, с разом поседевшими волосами, или товарки её по несчастью. Так их, должно быть, уже где-нибудь в Персии торговцы живым товаром за ляжки щупают...
Баня, построенная князем Георгием, поражала своими размерами. Приземистое квадратное строение, каждая сторона по десять косых саженей, стены из неохватных брёвен, таким только на крепостной стене место... И предбанников два, по обе стороны от парной, что позволяло враз мыться двум сотням ратников.
В обширном предбаннике рядами стояли лавки, вдоль которых прохаживались отроки, поставленные следить за вещами — двери без запоров, народу в стане несчитано, мало ли что...
Раздеваясь, Путята украдкой ощупал пайцзу, вшитую в одежду. Разумеется, носить такую вещь на шее было бы равнозначно самоубийству. На шее у бывшего боярина висел небольшой серебряный крестик на серебряной же цепочке, который он не снимал никогда. Сотоварищи с пониманием отнеслись к этому делу: материнский крест, не шутка... Самое интересное, что это тоже была чистая правда.
В громадной парной было сумеречно, свет из двух дюжин прорубленных по обе стороны простых окошек ["простыми" в Древней Руси называли окна, являвшие собой пропилы в одном бревне. Такие окна могли стоять и без рам. Прим. авт.], затянутых тонкой провощённой холстиной, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Надо же, мельком подумал Путята, и окна тут прорезаны ни дать ни взять бойницы... В случае чего в этой бане можно обороняться, как в крепости.
По углам бани из дикого камня были сложены четыре здоровенные печи, топившиеся по-чёрному. Топили их, впрочем, только ночами, потому что весь день баня работала без передыху. По три смены в час, шесть сотен ратников, за сутки проходили все десять тысяч. Таким образом всё войско получало возможность раз в неделю попариться, как то и полагается русскому человеку.
Набирая воду в шайку из громадного, вёдер на пятьсот, бака, Путята в который раз подумал: вот ведь до чего хитроумные на Руси мастеровые. Склепать из тонкого листового железа такие баки, это не плюнуть раз... После окончания помывки баки вновь наполняли водой, разводили огонь в печах, и за ночь в четырёх баках, вмурованных в печи-каменки, образовывалось две тысячи вёдер кипятка, чего хватало на целый день. Посредине бани размещалось длиннейшее корыто, выдолбленное из целого бревна, вроде поилки для лошадей, положенное поперёк лавок. Вода в корыто поступала из речки посредством водяного колеса, излаженного известным мельничным мастером Варгой, что избавляло от необходимости держать большое количество водоносов. Нет, определённо умны и талантливы русские люди, чего там!
Путята усмехнулся. А вот монголы и вовсе никогда не моются, полагая, что мытьё может смыть удачу. Неужто правда? Нет уж, увольте, дикари они просто...
Дикари-то дикари, оборвал себя Путята, а бьют умных да талантливых в хвост и гриву. Так что надо привыкать. Умён не тот, кто умён, а тот, кто силён.
Однако как же выполнить задание, данное ему князем Глебом? Нет, больше, больше — самим Бату-ханом, если разобраться! Пусть и не лично... Да, это задачка. Выбраться из военного стана простому ратнику невозможно, а хотя бы и не простому — кругом сторожа, враз очутишься в лапах тайной службы князя Георгия... Пароль, плюс пропуск, выдаваемый немногим, и меняют их чуть не каждый день. А время идёт, идёт стремительно и бесповоротно. Или Путята найдёт способ выбраться из этого логова, или волей-неволей придётся ему биться в рядах русичей под Владимиром. А сегодня уже восьмое, и в поход могут выступить хоть завтра...
— Поторопись, ребята! — зычно возвестил сотник. — Кончается наша помывка, пора и честь знать! Другим тож надобно!
Бросив на лавку вконец исхлёстанный веник, Путята с наслаждение окатился холодной водой и направился к выходу.
Накинув на себя исподнюю рубаху, рязанец взялся за полушубок, незаметно-привычно пощупал тайную ухоронку и замер — пайцзы не было. Как?! Кто?!
— Не это ли ищешь, соколик? — раздался ласковый голос. Путята резко обернулся, и тут же получил сильнейший удар в солнечное сплетение. Когда тьма в глазах рассеялась, он обнаружил себя стоящим на коленях, с заломленными назад руками.
— Так ты и не ответил на вопрос мой, соколик, — перед Путятой стоял сам начальник тайной стражи, держа в руке злосчастную пайцзу. — Твоя вещица, однако? Твоя, вижу. Ну что же, пойдём, расскажешь, за какие такие заслуги Батыга вручает русичам игрушки сии.
...
-... Мама, мама, а можно мне с ребятами на горку?
Мария оторвалась от вязания, разглядывая сына. Борис Василькович приготовился к катанию на горке основательно, и старый кожух, залоснившийся на заду чуть не до зеркального блеска, определённо указывал на уже немалый опыт в этом занятии.
— Опять штаны издерёшь?
— Ну мама, они же всё одно уже драные!
Княгиня Феодосия, сидевшая в углу над пяльцами, засмеялась, и Мария тоже не удержала улыбки.
— Ладно, иди уже!
Борис не заставил повторять дважды. Хлопнула дверь, и спустя несколько секунд уже можно было наблюдать, как ребятишки волокут к снежной горке банные шайки, специально для этого дела оледенелые на морозе.
— И у нас тож, должно быть, ребятишки сейчас с горок так-то катаются, — заговорила княгиня Феодосия. — Бывало, вот так же вот наморозишь шайку с вечера... Ух, как птица летит! Ты в детстве с горок каталась ли, Мария?
— Токмо разве с кручи, — улыбнулась Мария. — Не делает у нас в Чернигове детвора снежных горок. Это тут снега обильны безмерно, и лежат до апреля. У нас там не так...
Мария вдруг рассмеялась тихонько.
— У меня другая забава была в детстве. На баране кататься — что там горка!
Она внезапно погрустнела, задумчиво глядя в окно.
— Боюсь, не до горок сейчас в Переславле вашем...
Княгиня Феодосия опустила пяльца.
— Типун тебе на язык, Маришка. Неужто и впрямь возьмут верх поганые? Не верю, быть не может того!
Мария вздохнула.
— Прости, Фиса. Это сдуру я.
Раздался дробный топоток, и в горницу вбежал маленький Глеб.
— О, кто к нам пожаловал! — всплеснула руками Феодосия. — Никак молодший князь ростовский выспавшись?
— Мама! — глеб протянул ручонки к матери. — Дай!
— Чего тебе дать, сладкий мой? — подхватила сына на руки Мария.
— Всё! — неожиданно солидно заявил Глеб.
Женщины переглянуллись и разом расхохотались.
— А и правда, не пора ли на стол собрать? — окончательно отложив шитьё, княгиня Феодосия встала. — Эй, девки!
— Фиса! — Мария вдруг прижала руки к сердцу, глядя в окно. — Глянь, Фиса!
Княгиня переяславская стремительно переместилась к окошку. У крыльца уже спешился всадник, бросил подскочившему человеку поводья. Группа других спешивалась чуть поодаль.
— Гонец! — Марию как ветром сдуло.
Гонец ещё не успел подняться на крыльцо, как из распахнутой двери выскочила княгиня Ростовская, едва прикрыв голову платком.
— Ну?!
— Всё пока ничего, госпожа. — улыбнулся гонец. — Все живы. Вот, письмо тебе от князя нашего. — он протянул Марии крохотный деревянный цилиндрик.
— Слава тебе, господи! — Мария в изнеможении прислонилась к дверному косяку.
...
-...Что с нами будет, матушка?
— Не бойся ничего, София. Все мы в руках Божьих и в воле его. Молись, и да отвратит он гнев свой от нашей обители.
Преподобная Евфросинья стояла посреди двора, глядя на гигантское, вполнеба, зарево пожара немигающим остановившимся взглядом. Монашка поёжилась. Сёстры уже знали этот вот неподвижный, потусторонний взгляд — шептались, что в такие минуты мать игуменья видела божественное, иным недоступное...
— Страшно, матушка, — вдруг совершенно по-детски призналась молодая монашка. — Говорят, звери они лютые.
Взгляд настоятельницы наконец ожил, обратившись к монашке.
— Иди, сестра. Не бойтесь ничего. Не войдут в ворота сии лютые звери. Ступай уже!
— А ты, матушка? — совсем уже робко спросила Софья.
— А я тут постою, воздухом подышу, — усмехнулась уголком рта Евфросинья. — Встречу главного зверя.
...
-... И опять ты оказался прав, мой мудрый Сыбудай. В который уже раз прав. Скажи, ты бываешь когда-нибудь неправ?
— Бываю. — лицо старого монгола было непроницаемым. — Например, этот халат порвался уже в трёх местах и совсем грязный, и у меня две повозки, полные новых халатов. А я всё в этом хожу.
Молодой монгол засмеялся, и Сыбудай заперхал смехом в ответ.
Бату-хан был доволен. Ещё не остыли угли Владимира, как пал и Суздаль. Город, по сути, был беззащитен, поскольку все боеспособные мужчины из Суздаля ушли на стены соседнего Владимира, и весь гарнизон состоял из полусотни стариков-сторожей. И большинство жителей ушли во Владимир, под защиту рати и могучих стен, так что ворвавшихся в Суздаль монголов встретили пустые дома, запертые на замки. Впрочем, имущества в городе осталось немало, и сейчас шёл грабёж.
Сыбудай тоже был доволен. Князь Горги так и не пришёл на помощь своему гибнущему городу. Не успел, или ещё какая причина — теперь уже неважно. Кто не успел, тот опоздал. Князь Горги упустил свой шанс, и теперь вряд ли что-то поможет ему одержать победу. Единственно, на что он может пока рассчитывать, это спрятаться в гуще урусских лесов, дожидаясь, когда джихангир Бату покинет его разорённые владения. Сыбудай усмехнулся. Напрасно надеется. Удача не любит трусов, и чересчур осторожных тоже.
— А это что? — указал Бату-хан на небольшой скит, словно сжавшийся перед ним.
— В таких домах живут урусские шаманы, посвятившие всю свою жизнь служению Богу, — отозвался Пайдар, один из приближённых, находившийся в свите.
— Вроде мы видели другие дома урусских богов и шаманов, — усомнился Бату. — Почему двери закрыты?
К воротам, выделявшимся светлым деревом на фоне потемневших стен, подскакали два нукера, замолотили рукоятями нагаек в тесовые створки.
— Открывайте! Немедленно отворите двери пред Повелителем Вселенной!
Никто не отозвался на стук, просто створки будто сами собой распахнулись. На пороге стояла женщина. Невысокая, хрупкая, казавшаяся бестелесной по сравнению с могучими охранниками-нукерами, закованными в сталь. На тонком, бледном, неземной красоты лице мерцали огромные, невероятной глубины глаза.
Один из нукеров хотел было оттолкнуть женщину и проехать во двор, но кони неожиданно попятились, явно против воли хозяев, храпя и грызя удила, мотая головами.
— Сюда вам нельзя, — негромко, ровно произнесла женщина.
— Кто ты? — спросил Бату, не в силах оторвать глаз от этого удивительного лица. Колдунья... Вот они какие бывают, эти урусские колдуньи...
— Я раба божья Евфросинья, коей вверил Господь наш на попечение сию обитель, — так же ровно, негромко произнесла молодая женщина.
— Это местная старшая шаманка, мы их зовём игуменья, — начал переводить князь Глеб, слегка запинаясь. Отчего-то ему было сильно не по себе от взгляда Евфросиньи. — Раба божья, стало быть...
— Раба? — переспросил Бату-хан.
— Божья, и ничья более, — без перевода поняла Евфросинья. — Всё у вас?
