— Мать говорит, што скинула она, — выговорил Сигурд.
— Знаю, — Брана снова затрясло. — Видел. Чтоб он сдох. Чтоб он сдох! Я его убью!
— Тише! — Сигурд наклонился вперед. — Уймись, можно ль так? Чего ж теперь-то, сделанного не воротишь. Боги дадут, поправится, будут еще дети у ней, она девчушка здоровая. И вот што я тебе скажу: к конунгу не лезь, понял? Не твое это дело, — Сигурд сдвинул брови. Серые глаза казались темными, лишь в глубине мерцало пламя.
— Да, не твое, усек? Ужо мы с ним сами разберемся, — рука ярла, лежавшая на столешнице, сжалась в каменный кулак. — Твое дело — сторона. Коль он от дочери отрекся, оно и лучше. Жалко, что я раньше его послушал, не надо было ее туда возвращать, ох, не надо было мне, дураку. Ну, ничего. Теперича она, стало быть, моя, и с концами. Я ж ей поболе, чем он, отец. Он, што ль, когда ее любил? Все орал только, да подзатыльники отвешивал. Ох, меня там не было. При мне бы разве он ее осмелился... вот так...
Из темноты возник Арнор. Поставил на стол кувшин и кружки и спросил:
— Мне уйти?
— Да, ступай, сынок, — ответил Сигурд. — Поди, ложись.
— Все равно не усну.
— Тогда к Эйвинду наведайся, отнеси им чего перекусить. Да глянь заодно, они не мерзнут ли там.
— Ладно, батя, — Арнор зашагал к двери.
— Вот. Попей, — ярл подал Брану кружку. — Квас. Бери, полегчает.
Бран залпом выпил все, что было в кружке, и понурил голову.
— Совсем, гляжу, ты спекся, — заметил Сигурд. — Хочешь есть?
— Нет.
— Ты нынче ел чего?
— Не... не помню.
— Ладно, опосля, — Сигурд вытер ладонью русые усы. — Ты мне вот чего скажи, сколько зим-то тебе, а?
— Семнадцать... почти.
— Арноров, стало быть, ровесник, — Сигурд тяжело вздохнул. — Ты ведь не из рабов, нет?
— Что вдруг! Я не ярл, конечно, но рабов у нас в роду не было. С чего ты взял?
— Так, интересуюсь.
Они замолчали.
— Говоришь, што любишь ее? — снова спросил Сигурд.
— Да. Да. Люблю, и... готов принять любое наказание, — у Брана дрогнул голос. — Я знаю, что виноват. Я не должен был... позволить с ней... этих отношений. Я знал, что она не для меня. Но я просто не смог... мы оба не смогли... это прекратить. Только она не виновата. Она не виновата! Это все я. Если захочешь нас наказать, наказывай меня. Ее не трогай. Я тебя прошу... пожалуйста.
— Я разве зверь? — ответил Сигурд. — Штоб я ее пальцем тронул? Да ни в жизнь. И тебе, слышь, я тоже ничего не сделаю. Кто же наказывает за любовь? К тому ж, она мне потом до смерти не простит. Она ведь, похоже, на костер готова за тебя. Нет, никто никого наказывать не станет. Другое дело, што... — Сигурд покрутил усы, а потом произнес:
— Ну, а, к примеру, об женитьбе ты задумывался?
Глотнув, Бран облизал губы:
— Не знаю. Я же ведь не... словом, я не ярл. И богатств у нас особых нету.
— Богатство дело наживное, — Сигурд помолчал. — Но, оно конечно, ты парень молодой, а ее собственный отец вон как опозорил, век не отмоешься теперь.
— Ей и не надо отмываться! — воскликнул Бран. — Она не виновата! Ты что, считаешь, будто я из-за этого... будто я ее теперь стану презирать? Да ведь она... я умереть за нее готов! Я люблю ее! Если надо, любого задушу, кто только скажет... По-твоему, ее это пачкает, то, что конунг с ней сделал? Да ведь он ее чуть до смерти не забил, а ты говоришь...
— Уймись, уймись, горячка. Экий, право... Я ведь так, проверить хотел. Так ты, стало быть, не против женитьбы?
— Разве я такое говорил?
— Мне так показалось.
— Нет. Я не имел этого в виду, просто не был уверен, что ты согласишься.
— Я-то? — Сигурд мягко усмехнулся. — Куда ж я денусь. И приданое дам за ней, как за собственной, слышь. Да так оно и есть, она ж мне дочь, коль родной отец от нее дважды отказался. Ты слыхал, што отец-то с ней сотворил?
— Это когда она маленькая была?
Сигурд кивнул.
— Да, слышал. Он ее выбросил, когда она родилась, — Бран скрипнул зубами.
— Выбросил, — ярл покачал головой, — истинно так. Как ее мать-то померла, конунг, слышь, был прямо не в себе. Шибко он покойницу любил, просто с ума по ней сходил, ну, и озлился. Девчушке-то, Улле, несколько часов было от роду, а он взял ее самолично, отнес к капищу и выбросил на морозе, на тряпке, как щенка. Никому ее трогать не велел. Я, слышь, и рабам своим такое делать запрещаю, — глаза Сигурда потемнели, — паскудство это, детей бросать. Ну, в голодный год — еще куда ни шло. Но конунг... штоб конунг — да такое... Я, когда воротился да об том узнал, чуть языка не лишился. Люди сказывали, што она, бедная, так кричала... так кричала... Хелге моя схватилась — и туда. Дружинников, што конунг поставил, поленом зашибла, но дитё отняла. У нас-то, слышь, у самих аккурат мальчонка тогда помер. Славный мальчоночка такой был, два дня только и прожил, у Хелге молоко еще даже не пропало. Ну, и принесла она ее, махонькую такую, будто воробышек, — Сигурд усмехнулся. — Крикливая сперва была. Оно и не мудрено. Замерзла, видать, оголодала, да и перепугалась, должно. Дети, они ведь все понимают, душа у всех одна, все жить хотят. А Улла-то — ух, как за жизнь хваталась! Сама кроха, ручонки крохотные, а меня за палец как уцепит — не отымешь ни за што. Глазастая была, хорошая... птаха моя. Зря вот только я поддался, к отцу в дом ее вернул. Разве ж это отец? Наказание одно... Так што, видно, моя она дочка. А раз моя, так мне и решать. Коли ты ее взаправду любишь, коль все правда, што ты мне сказал — бери ее, но смотри. Не обмани, гляди, и сам не обманись. Коль не уверен, так... лучше уж сейчас. А то, боюсь, если ты ее после вздумаешь бросить, не вынесет она.
— Я ее не брошу. Ни за что.
— Эх, хорошо бы так, — Сигурд вздохнул. — А то ее отец вон какого тарараму тут наделал, стыда не оберешься. Позору-то не побоишься, нет?
Бран вскинулся, но Сигурд его остановил.
— Погоди, не ерепенься. Ты молодой еще, не знаешь людей, как я. Поживешь с мое — увидишь. Не зря говорю. Люди глаза колоть ей станут, да и тебе тоже. Уж это обязательно. В открытую, конешно, остерегутся, но... Думаешь, ей мало поминали, што родной отец ее на снег выбросил? У-у, сколько она плакала, как мы приехали сюда! Дурни стоеросовые... Народ — он это любит, хлебом не корми, дай над кем покуражиться. И тебе многое придется выслушать при случае. Не побоишься?
— Плевать я на них хотел! — ответил Бран. — Пусть только посмеют! И вообще, мы здесь не останемся, я ее отсюда увезу. Тем более что она сама меня просила. Вот отец вернется, и уедем.
— Увезешь дочу мою? Што же, ладно. Может, так оно и лучше. Дай ей только оклематься.
Из-за полога опять раздался стон — и тихий, будто сквозь сон, голос:
— Бран... Бран...
Вскочив, Бран метнулся к занавеске и проскользнул внутрь.
Горели масляные плошки, широкие нары были устланы шкурами, а сверху — льняным чистым покрывалом. Улла лежала, закинув за голову руки, глаза светились горячечным огнем. Хелге сидела рядом, а Раннвейг забилась к стене. Когда появился Бран, Хелге нахмурилась и накрыла Уллу простыней. Он подошел, наклонился и взял Уллину ладонь, горячую и словно неживую. Вздрогнув, девушка переместила взгляд. Глаза расширились, когда она его узнала.
— Бран... — ее грудь резко поднялась. — Это... ты...
— Я, родная, — Бран присел на постель. — Конечно, я.
Она вдруг застонала. Губы по-детски искривились, а глаза наполнились слезами.
— Не уходи, — она вцепилась в его одежду. — Не уходи... пожалуйста, не уходи.
Бран припал к ней, и горячие руки обвили его шею. Она заплакала, Бран тоже. Просунув руку ей под голову, сказал:
— Я не ухожу. Не ухожу. Я никуда не уйду, я с тобой.
— Ребенок, — будто в бреду, шептала Улла. Ее дыханье опалило Брану кожу. — Ребенок умер... я ребенка потеряла... нашего с тобой... прости меня, пожалуйста... — она заплакала навзрыд. Бран до крови укусил себя за палец.
— Я знаю, — сказал он. — Знаю. Не плачь, родная, милая моя, голубка, не плачь. У тебя будут еще дети... много, вот увидишь, обещаю. У нас с тобой будет много детей.
— Но этот... этого не будет. Его же не будет... никогда...
Бран ничего не говорил, потому что знал: произнеси еще хоть слово — и разревется в голос. Он гладил девушку по лицу и волосам. Она горела, даже в темноте Бран видел на ее щеках лихорадочный румянец.
— Дочка, — сказала Хелге. — Тише, милая, не надо. А ты ступай, сынок. Ступай пока, она не...
— Нет! — Улла, как утопающая, вцепилась в Брана. — Нет! Не уходи, я не хочу! Нет! Нет! Не уходи! Не надо! Я боюсь! Не надо! Не надо!
— Оставь, мать, — посоветовал Сигурд, заглянув за занавес. — Пускай побудет. Ты все закончила?
— Да вроде.
— И ладно, идем тогда. Оставь их. Раннвейг, идем, доча, идем, ничего. Авось, оклемается, не убивайся так. Пошли.
Бран услыхал, как плачет Раннвейг. Услыхал вздох Сигурда, шорох занавески и осторожные шаги. Через несколько минут Улла немного успокоилась.
— Ты... меня еще любишь? — прошептала она. Голос был жалкий и дрожащий. — Ты... все еще любишь?
— Больше всего на свете. Я тебя безумно люблю. Безумно. Что ты... ну, что ты. Ты устала. Ты отдохни. Ложись, вот так.
— Ты останешься? — спросила она. Бран прижал к груди ее горячие руки:
— Останусь.
— И ты... не сердишься, что я... что я...
— Ш-ш-ш, — он коснулся губами ее губ, и она умолкла. Он сказал:
— Не думай о плохом. Все прошло. Теперь все будет хорошо. Закрой глаза... закрой, родная. Я с тобой. Я не уйду. Вот тут лягу, видишь? — Бран прилег рядом, с краю. Улла прижалась к его щеке пылающей щекой, ахнула и застонала.
— Осторожнее, не шевелись. Я никуда не денусь. Тебе не надо двигаться. Спи. Я тебя постерегу, а ты спи, голубка моя, — Бран укутал Уллу в покрывало, избегая касаться ее исполосованной груди.
— Ох... больно, — шепнула она. — Поговори со мной... очень больно... пожалуйста...
Слезы Уллы, горячие, как лава, обожгли Брану кожу. Он, задыхаясь, стиснул кулаки. Я все равно его убью. Убью, пускай чего хотят делают!
Он сказал:
— Мы тебя вылечим, и все пройдет. Ты выздоровеешь, а потом мы с тобой уедем. Помнишь, ты спрашивала, могу ли я на тебе жениться? Помнишь, родная?
Он ощутил, как она кивнула.
— Если ты не передумаешь, если этого захочешь, мы с тобой поженимся. Сигурд сказал, что он не против. Я все для тебя сделаю, все, чего попросишь. Только выздоравливай скорей. Я все для тебя сделаю. Все.
— Все-все?
— Все. Чего бы ты хотела?
— Ты... отвезешь меня... на море? Я моря не... видела. Отвезешь?
Бран вслушался в ее замирающий, гаснущий голос.
— Обязательно. Весной. Как снег сойдет, сразу и поедем.
— А ты... там был?
— Был. Правда, давно.
— Какое... оно?
— Огромное. Красивое. Там волны, вода шумит... вот так: ш-ш-ш... ш-ш-ш... Когда бывает шторм, скалы трясутся, даже страшно. На песке лежат ракушки и водоросли, и иногда еще янтарь. Он похож на солнце, застывшее солнце. Там, откуда я родом, говорят, что это кровь земли. Туда мы тоже поедем, если захочешь. Правда, это далеко, надо плыть на корабле. Это опасно, потому что на море бывают штормы.
— Я не боюсь...
— Я знаю. Ты такая смелая... Но зато я боюсь. Боюсь тебя потерять. Что я буду делать без тебя? Куда денусь?
— Тебе будет... жалко?
— Жалко. Очень жалко. Мне без тебя... мне всей земли не хватит. Мне будет очень жалко. Поэтому ты должна выздороветь, слышишь? Обязана. Ты мне нужна.
— Я... я постараюсь. Только... помоги мне...
— Я помогу. Я буду здесь, с тобой, и помогу. Никому не дам тебя обидеть, ни одному человеку на свете. Ты закрой глаза. Вот так... и спи. Представь себе море, такое синее, и небо синее, и солнце в небе, и корабль, большой, как дом... и мы с тобой на этом корабле. Поплывем на запад, через океан, до той страны, где я родился. Она красивая, очень красивая, большая, на огромном острове. Там есть горы, озера, реки, и люди там красивые. Если захочешь, мы сможем там остаться. А не захочешь — мир большой, мы себе найдем место, и у нас с тобой все будет. А теперь спи. Я тебя возьму за руку, вот так... и никуда не отпущу. Тебя никто у меня не заберет, никто и никогда. Я на все готов, чтобы только ты жила. Я тебя никому не отдам, даже Богу. Спи, дорогая, у нас все будет хорошо.
Улла не отвечала. Стала дышать ровней и реже. Некоторое время Бран еще говорил, а потом умолк и молча лежал, слушая ее дыхание.
Под утро он уснул.
Глава 2
Им всем казалось: Улла умирает.
Четвертый день она лежала без сознания, горела так, что обжигало руки, металась в нескончаемом бреду. Хелге и Бран не отходили от нее, почти не спали, не могли понять, что происходит. Ее раны не воспалились, наоборот, они быстро заживали. Огонь, сжигавший Уллу, шел не снаружи — изнутри, и никто не знал, как с ним бороться.
Бран не выходил из дому. Мир для него вдруг сузился до Уллиной постели. Появлялись разные люди, что-то спрашивали, он что-то отвечал и тут же забывал об этом. Дни, ночи напролет сидел подле Уллы, не мог ни есть, ни спать, не мог заставить себя отойти от девушки. Стал, точно безумный.
Между тем Венделтинг кипел. Сигурд выставил охрану вокруг своего двора. Ярл до поры хранил молчание, конунг тоже, хотя большинство гадало, когда же наконец он потребует выдать ему Уллу. Все ждали войны. Войны пока что не было.
И еще все ждали Видара.
Он появился на пятые сутки. В сопровождении Эйвинда и двух дружинников переступил порог. Было немного за полдень, и снаружи еще не начало смеркаться.
— Всем здравствовать, — промолвил Видар.
— И тебе того, — отозвался Сигурд. Сидя рядом с ним, Бран увидел, как ладонь ярла легла на рукоять меча.
— Я без оружия, — Видар развел руки в стороны, — они меня проверили.
Эйвинд кивнул:
— Да, батя. Чисто.
— Што же, — сказал Сигурд, — тогда проходи.
Видар, не торопясь, вошел, подсел к столу. Бран встретил его взгляд. Видар молвил:
— Сестру пришел проведать. Как она?
— Худо, — ответил Сигурд. — Пятый день уже в беспамятстве лежит.
Видар помолчал. Бран опять поймал его взгляд.
— Где? — спросил Видар.
— Тут, — Сигурд указал на полог.
Пауза.
— Можно? — Видар повернулся к Сигурду. Ярл нахмурился, посмотрел на Эйвинда, потом на Брана. Эйвинд подошел к самому столу.
— Думаете, я ее убить явился, что ли? — озвучил их сомненья Видар. — Я что, по-вашему, на папашу своего похож? Ну, нет, если я кого и убью, то это будет не она, — глаза Видара скользнули по Брану. Сигурд это, кажется, заметил.
— Што же, ладно, — отозвался он, — пойди к ней, только не тормоши. И без того ей худо.
— Мозги у меня, родич, покуда есть, — Видар, усмехнувшсь, встал, — еще соображаю.
