Не видя почти лица мужчины, она вполне слышала как дыхание его становилось всё чаще, всё жарче, выдавая всё более взволнованного, очарованного действом, зрителя.
Атмосфера таинственности, тишина глубокой ночи, древнего места, колдовская запретность происходящего сковало его язык, и юноша не нарушал тишину зала неуместными возгласами, не сбивал величие момента обычными глупостями неуверенных в себе хомнутых сапиенсом самцов, исторгаемых ими в подобной ситуации.
Одно присутствие прекрасной донны, счастье лицезреть её, не быть гонимым её холодностью, но наоборот, оказаться центром её внимания, единственным зрителем свершаемого ею — для него одного! — действа, тревожило и будоражило.
Пряное вино провансальской куртуазности, сплетение поэтических намёков, недосказанностей, метафор и аллюзий, смешивалось здесь, на Севере, с крепким хмельным пивом народных песен, дополнялось мистикой этого древнего места, острым привкусом смертельного риска — всё заставляло трепетать в божественном волнении душу юноши.
Но как он пыхтел!
Чуть наклонив голову набок, загадочно улыбаясь, женщина негромко произнесла, почти пропела:
— "Слуга и раб, в покорности своей
Ты лишь гневил меня неоднократно
Своей любовью, — но любви цепей,
Покуда я жива, я не отдам обратно!".
— О! Да! Моя донна! Не отдавай! Я твой верный раб! Навсегда!
Она удовлетворенно чуть кивнула. Не торопясь вставила палец в петлю узла шнура, удерживающего её плащ на горле, чему-то чуть улыбаясь, покрутила ладошкой, вслушиваясь в поток новых вздохов из темноты на троне, шарканья елозящих ног в лунном серебре, звяканье цепочек на бессознательно тянущихся к ней руках и, окончательно решившись, с несколько тоскливо-мудрой улыбкой понимания и предвидения, подобной, кажется, улыбке Райского Змея, наблюдавшего поедавших лопухи в Божьем саду Адама и Еву за минуту до своего предложения от которого невозможно отказаться, ибо на то воля божья, потянула.
Плащ неторопливо заскользил по её телу. Открывая белые, даже — прозрачные в призрачном лунном свете, вызывающие своей едва ли неземной природой, образы ангелов небесных, плечи, небольшую грудь, живот, бёдра... шурша стёк на пол.
— О-ох...
сдавленно прозвучало в зале. А память услужливо подсунула давно заученные строки:
"Увы, зачем нужна
Та жизнь, когда она -
Без той, чья белизна,
Как первый снег, нежна?".
Кажется, пленник забыл дышать. Его обнажённое, хорошо освещённое луной юношеское тело наглядно демонстрировало крайнее восхищение явленным ему зрелищем. Теперь он ощутил некоторое... неудобство от столь однозначного выражения восторга своей "прекрасной даме", выдохнул, собрался пошевелиться... Но представление для единственного зрителя, прикованного к старинному неудобному креслу, ещё не закончилось.
Женщина подняла руки, распуская косы, встряхнула головой, поправляя волосы, запрокинула лицо, потянулась вверх, к скрытому в темноте древнему потолку, будто призывая закопчённые веками балки в свидетели, не удостаивая зрителя ни взглядом, ни звуком, продолжая потягиваться, чуть покачивая плечами и бёдрами, слово намекая на какие-то томные, сладострастные движения, переступила, повернулась спиной к трону, демонстрирую себя всю, всё своё молодое двадцатитилетнее тело, одетое лишь лунным серебром, наклонилась, подбирая упавший плащ.
Негромкий, но полный юношеской страсти возглас:
— О-о-о!
прозвучавший из темноты трона первого императора Германской империи, подтвердил выразительность демонстрации.
Она вдруг шаловливо глянула через плечо, показала язык и, повернувшись к "узнику трона", прямо спросила:
— Нравится?
— О! Да!
— Хочешь?
— Да! Да!
— Помнишь из Вентадорна?
"Держусь покорно в стороне
И молчаливо ждать готов,
А в сердце, в самой глубине,
Не замолкает страстный зов.
Вот бы застать её во сне
(Иль сне притворном) и покров
С нее откинуть в тишине,
Свой стыд и робость поборов!"
Твоя покорность и молчаливость — заслуживают высшей награды. И вот, сама, "стыд и робость поборов", я откинула "свой покров".
"Лишь учтивость воспрещала
Снять одежды смело..."
Пришлось забыть про учтивость, малыш. Ради тебя.
Сосредоточенно вглядываясь в белое пятно лица на троне, серьёзно сказала:
— Запоминай. Так будет всегда. Во всём. Ты будешь хотеть. А вот получишь ли — решать мне. Твоей госпоже, владетельнице, хозяйке. Так?
— Да! О, моя прекрасная донна! Госпожа!
Слишком быстро. Ответ прозвучал столь незамедлительно, что исходил, явно, "из глубины естества", но не из разума. Нужно, чтобы он был обдуман. Любовь и верность требуют воздержания и страдания. Хоть чуть-чуть.
— Ты сам сказал. Ты будешь моим верным слугой, моим рабом? Послушным, верным, трудолюбивым? Исполнишь ли любое моё слово?
— Да! Да! Клянусь вечным спасением! Госпожа, да не тяни ты! Иди сюда! Ну! Ну же...
Женщина подошла к трону, задумчиво посмотрела на елозившее по тёмному дереву, очень белое тело без головы, скрытой ещё от серебряного света "ночного свидетеля".
Шаг. Ещё шаг. Её колени почти соприкоснулись с коленями юноши...
— Гхр...!
Шлёп, шлёп.
— Ах!
— Ха-ха-ха...
Юноша, совершенно потеряв голову попытался обхватить женщину ногам, рванулся головой вперёд, стремительно выскочив из темноты. Две звонких оплеухи слева и справа ошеломили его, но не остановили его движение. Однако желанная добыча вывернулась из захвата, отскочила на пару шагов, и теперь потирала ушибленную о лицо своего зрителя ладошку, негромко смеялась.
— Какой же ты ещё... щегол желторотый. Я — твоя госпожа. А ты — мой верный рыцарь. Ты должен служить, исполнять мои приказы. А не лезть со своими желаниями. И поползновениями. Я забочусь о тебе, вот, я привела тебя сюда, посадила на трон германского императора. Первого, великого. Позволила восторжествовать над древним врагом твоих предков. А ты со своим неуместным... пылом.
— Но... я... я подумал, что ты хочешь...
— "Чем скромней
От людей
Я таю желанья,
Тем сильней,
Тем жадней
Счастья ожиданье!".
Тебе не надо думать. Тебе надо исполнять. Волю владеющей тобой. Ведь ты сам отдался. Мне. Раб. Неумный. Непослушный. Нерадивый. Вот, отбила о тебя руку. В следующий раз я поучу тебя плеточкой. Хочешь попробовать плетей?
Юноша смотрел на неё в крайнем недоумении. Выпороть имперского аристократа? Бред, крайнее бесчестье...
— Н-нет.
— Ответ неверный. Настоящий рыцарь должен страдать. Добиваясь Прекрасной Дамы, исполнять все её желания. Таков закон куртуазности. Важно то, что хочу я. Того же — захочешь и ты. Представь: ты мечтаешь. Быть выпоротым. Представил?
Потрясённый потоком перемен в своём состоянии, залом и троном, темнотой и светом, наготой своей и её, своей вдруг обретённой хозяйки, юноша неуверенно, но отрицательно потряс головой.
— Раб. Ленивый и тупой. Только что клялся в верности, в готовности исполнить любое желание госпожи своей. И тут же презрел клятву. Клятвопреступник. Но — хорошенький.
И, горделиво подбочась, чуть притопывая ножной, женщина пропела:
— "Всех славней,
Всех знатней
И богаче здесь я,
Но князей,
Королей
Ты затмил блистанье!".
Юноша, прикованный к трону наручниками за запястья, после своего рывка вывалился вперёд, стремясь наискорейшим образом удовлетворить своё вожделение.
Теперь он стоял на полу, на коленях у края древнего трона, удерживаемый за вывернутые назад руки стальными цепями, подобно тому, как пару веков назад стояли в этом зале сподвижники Стойгнева, из числа тех немногих, чьи головы не легли глазастым бородатым бордюром вокруг кола с головой князя, а были привезены и казнены здесь. С тем, чтобы их головы были выставлены на мостах и площадях на радость местным жителям. Дабы все добрые христиане порадовались и прониклись — уплачиваемые ими налоги не пропадают втуне, но способствую возрастанию чести и славы Империи и Христа.
Женщина подошла ближе, присела перед коленопреклонённым скованным рыцарем, упёрла большой палец в его подбородок, чуть нажала. Уже не пытаясь сопротивляться или рассуждать, юноша покорно запрокинул голову, упёршись затылком в доску сидения древнего трона.
Прямо за ним, на стене, над спинкой трона, висел барельеф. Понять изображение, разглядывая его в перевёрнутом виде, через лоб, удалось не сразу.
— Э... А почему львы? У Людовингов, вроде, должен быть голый конь... Ну... без попоны.
— "Голый конь..." Нынче такой здесь есть. Необъезженный жеребчик. Вполне "без". Хороших кровей. А герб... Вельфы. Замком, землями и людьми здесь владеют Вельфы. Потому и герб их.
Женщина проводила ладонями по его плечам, по мгновенно напрягшимся бицепсам на вывернутых назад руках, по внезапно окаменевшему прессу. Юноша дёрнулся от крепкой ручки, ухватившей его мужское достоинство. Но нервный возглас не вырвался наружу: нежный женский пальчик запечатал его уста. Вместе со своими братцами он поглаживал ещё почти детское гладкое безбородое лицо. Пока такие же пальчики другой руки оглаживали, порой — чересчур уверенно... другую часть.
— Ну-ну... не напрягайся... я не сделаю тебе больно... разве только чуть-чуть... для остроты... тебе понравится... или — потерпишь... оно того стоит... какой хорошенький мальчик мне попался... беленький, чистенький, серебряный... жеребчик... неоседланный... почти без упряжи... обнажённый от гривы до копыт... ты же покатаешь хозяйку?... крепенький какой... и здесь — тоже...
В голосе её всё больше звучали нотки довольной кошки. Мурлыкающей известный стих:
— "Боль после радостей острей,
И радость после боли слаще во сто крат.
Кто жаждет радости своей,
Пусть будет своему страданью тоже рад".
Ты же хочешь? Радости. Которая во сто крат. А, малыш?
— Я — не малыш!
Обида, прозвучавшая в голосе, выказывала, что прозвище отнюдь не было любовным, но обидным для юноши, лишь недавно ощутившим себя взрослым, всё ещё добивающегося права считаться "настоящим мужчиной", человеком.
— Малыш. Пока. Чем-то... ты можешь стать. С моей помощью. А сейчас ты — глупец со лживым языком.
Она чему-то улыбнулась.
— Ты знаешь наречие своего племени? Ты же попал в Саксонию лет в восемь?
— Н-ну... Знаю. Ещё — владею германским и латинским. А к чему...?
— Хорошо. Что ты владеешь языками народов. Но владеешь ли ты своим собственным языком? Лживым, дерзким, изворотливым, покорным, сладким...
Произнося это женщина приподнялась, продолжая нажимать снизу на его подбородок, заставляя всё сильнее запрокидывать голову, выгибаться, ощущая лопатками край твёрдого дерева древнего трона, оставив левую ногу в тёплой мягкой туфле между бёдер юноши, так что мех беличьей опушки нежнейшим образом щекотал наиболее скрытую от взора и света, жары и холода, часть его тела. Сама же, совершенно нагая, прижимаясь к его обнажённому телу, медленно привстала, ощущая всей кожей своей как наружную прохладу, ибо в зале было несколько свежо, так и пылающий внутренний жар прикованного рыцаря.
"Хочу!!!" — кричало это юношеское тело всякой мышцой, всякой клеточкой своей. Не издавая ни звука, кроме рвущегося сквозь крепко сжатые зубы дыхания, оно вопило о неуёмном вожделении своей дрожью, бешеным боем своего сердца.
"— Как хорошо, что он в наручниках — подумала женщина. — Хотя... немного дрессировки и можно было бы отдать всё труды ему. А самой... отдаться".
— Раб Никлота.
Женщина произнесла это медленно, будто пробуя слова на вкус, как редкое вино. Её задумчивый взгляд не отрывался от изображённых на барельефе над троном двух стоящих львов, будто видя их хозяина, плывущего под стягами с такими же львами по южному морю, носящему подобных львов на одежде, властно осматривающего страны и горизонты, ощущающего самого себя львом, повелителем всего...
Потом она снова обратила взгляд на запрокинутое к ней лицо юноши.
— Мой раб. На коленях. Ты сам принял мою власть, мою волю. "И пусть будет ваше да — да, а нет — нет". Ты сказал "да". Так исполни мою волю. И получи награду.
Выпрямившись уже полностью, стоя между широко раздвинутых бёдер сползшего с трона, стоящего на коленях юноши, разглядывая его запрокинутое до предела, белое в серебре луны, лицо, она, чуть покровительственно, улыбнулась в эти расширенные глаза:
— Проверим. Твоё языкознание. Точнее — языковладение.
Сделав широкий шаг правой ногой на трон, за вывернутое плечо своего прикованного пленника, она прижалась низом живота к его горлу, сдвинулась выше, не позволяя отодвинуться или поднять голову, ухватила за длинные, по манере здешних молодых аристократов, белые волосы... Наслаждаясь прикосновением нежной кожи его щёк, ещё не знавшей бритвы, к своей гладкой коже, с бритвой знакомой регулярно, она постепенно надвигалась, приближая свои, уже набухающие, уже полуоткрывающиеся нижние губы, к его, ещё плотно сжатым, но уже чуть подрагивающим.
— Ну же. Докажи. Что твой язык годиться не только для произнесения ложных клятв. Что он у тебя достаточно изворотлив, искусен, богат, выразителен... и длинен.
"Я ваши губы лобзаю -
Сердце себе я терзаю".
Рабу дозволяется. Лобзать. Губы своей повелительницы. Вот эти.
И она провела пальчиком, уточняя местоположение. Юноша замешкался, и женщина неторопливо, но сильно, потянула его за волосы. Спокойно, как несколько туповатому ученику, повторяя:
— Ты — раб. Мой. Десница моя на голове твоей, воля моя на воле твоей. Исполни же повеление моё. И пусть будет твоё да — да.
Неслыханная щедрость "прекрасной дамы", дозволившей поцелуй, смутила новоявленного "паладина", а предложенная форма — привела в крайнее замешательство.
Однако "куртуазный канон" однозначно требовал следованию воли "обожествляемой".
