"Я готов любой ценой
Самый трудный выполнить приказ.
Кто бы в мире меня спас
От моих влюбленных ненасытных глаз!"
Глаза "пленника прекрасной донны" были вполне ненасытны. И спасать его было некому.
Женщина не ослабляла своей хватки, уже приблизила лицо юноши к указанному ему место, как тот вдруг воспротивился, вскинул глаза на свою хозяйку:
— Не... ты...
Увы, стоило юноше разжать зубы, как его возражения были прерваны самим примитивным образом. Ему закрыли рот. Но не нежной лилейной ручкой, как часто бывает в минуты жарких любовных клятв и нежных объяснений. Его "врата души" накрылись её "воротами райских наслаждений".
Продолжать дискуссию в таком положении, приводить доводы pro и conta, излагать силлогизмы и афоризмы... Можно. Но никто не услышит.
Пару секунд они рассматривали друг друга. Пара серых глаз со склонённого к юноше лица женщины. Пара голубых — с запрокинутого, скрытого по самые раздувающиеся ноздри её нежным белым гладким телом, гладкого, краснеющего лица юноши. Потом голубые закрылись. Ещё пару мгновений ничего не происходило. Вдруг, без всякого видимого даже для "свидетеля всех ночных тайн", движения, женщина ахнула.
— А ты, малыш, как оказывается...
Несколько покровительственная, чуть презрительная, ремарка была прервана. Женщина снова ахнула, выгнулась, сама запрокидывая лицо к двум, равнодушно наблюдающим за происходящим, каменным львам на гербе нынешних владетелей этих мест.
Она ещё жёстче вцепилась в волосы своего "лингвиста", своего "знатока человеческого языка вообще". Прижимаясь всё сильнее своими "вратами наслаждения" к их источнику, она то негромко вскрикивала, то стонала, то прерывисто ахала, прогибаясь до предела, до хруста позвонков, то, утомлённая, чуть опадала, обращая бледное в серебре лунного света лицо своё к красному, в тени её обнажённого тела, лицу причины своих сладких мучений. Оттуда, из полутьмы между её гладких бёдер, любопытствующе смотрела пара голубых глаз. Пытаясь определить связь между движениям языка своего и стонами, издаваемыми языком её.
Юноша повышал изобретательность и достигал эффективности. Попутно вспоминая миннезингеров с менестрелями.
"Мой язык — лживый? А вот и нет. Искусный. И — изысканный. Как альба на провансе... Вроде:
"Струится ночь, как чёрная река.
Влюблённые сидят... к бедру щека...".
Проговариваемое про себя, по обычаю здешней эпохи, вспомненное двустишье, придало размеренность движению языка безгласного певца. "Прекрасная Дама" поймала ритм, задвигалась энергичнее, так что партнёр её начал уже опасаться за свою жизнь. Ибо выбор его был невелик: смерть от удушья или перелом шеи. По счастью, своевременно пришедшая к даме потрясающая любовная судорога почти остановила её движения, заставив полностью сосредоточиться на собственных ощущениях. Дама почти замерла, продолжая, однако, дрожать изнутри всем телом. Что позволило юноше отдышаться хотя бы одной ноздрёй.
Бездумно поглаживая волосы "лингвиста", женщина смотрела вверх на стену, на двух стоящих львов на гербе над троном.
— Как хорошо... как сладко... так бы и продолжать... не хочется слезать... Но надо. Noblesse oblige.
Она осторожно спустила ногу с трона, хмыкнула:
— А ты молодец, малыш. Устроил мне такой... оближ, что... просто блеск.
Потянулась к его губам, собираясь поцеловать, но остановилась, принюхиваясь.
— Теперь ты пахнешь мной. Соком любви. Весь. Какой запах! Я уже снова начинаю... Это — навсегда. Вот тут, на твоих губах, на твоём лице, на всю жизнь останется мой вкус, мой запах, запах твоей женщины, твоей хозяйки, твоей госпожи.
Она опустила глаз на свои тапочки, хмыкнула:
— А у меня на левой туфле — останется запах тебя. Какой же ты, однако... липкий, малыш.
Юноша снова мгновенно покраснел.
— Я... это... ты... ты ж... ну... подставила прямо... а там... мех...
— И ты не растерялся. Попортил шубку покойной белочки. Бельчонок нетерпеливый. Придётся выбросить. Хотя нет! Я оставлю туфельку на память. Сохраню её среди других своих тайных девичьих вещиц. Как напоминание о минутах наслаждения, подаренных мне моим возлюбленным рыцарем.
Женщина посмотрела в сторону, вспоминая подходящую строфу:
— "Когда в одной рубашке, бессонная, стою
И вспоминаю статность благородную твою,
Заалеюсь, будто роза, окропленная росой.
И сердце томится по тебе, любимый мой".
Скинув туфли, она легко пробежалась по полу, снова наклонилась над своим плащом, выискивая в потайном кармане странный аппарат в виде тонкой согнутой трубки с флаконом посередине и кожаной грушей на одном конце. Задумчиво покрутив диковинку в руках, подступила к прижавшемуся к краю трона юноши, бормоча.
— "Ещё одно последнее дыханье
И миссия закончена моя".
Она попыталась всунуть кончик трубки в нос мужчины. Тот крутил головой, отворачивался.
— Что это? Я не хочу! Убери!
— Это особое средство. Называется окситоцин. Чтобы ты запомнил меня на всю жизнь
— Из самой Окситании? Из источника поэзии и родины куртуазности?!
Женщина успокаивающе улыбнулась, кивнула и напела стих одной из известнейших поэтесс столь знаменитого края:
— "Вам все дано — удача, слава, сила,
И ваше обхождение так мило!
Вам не одна бы сердце подарила
И знатный род свой тем не посрамила, -
Но позабыть вы не должны о той,
Что вас, мой друг, нежнее всех любила,
О клятвах и о радости былой!".
— Тьфу! Апчхи...! Фу, какая гадость. А почему "былой"? Мы что, больше не будем...?
— О! Я знала, что тебе понравится! Как у Соломона: "И уста её слаще мёда". И нижние — тоже.
— Не... Ну я... В постели хочу. Как все делают.
— Тебе не люб трон императоров в качестве ложа любви? Ты так скромен, мой мальчик.
— Я не мальчик!
— Заметно. Туфли с белочкой... нескоро просохнут. Ну да ладно, поговорим о деле.
Женщина взяла плащ, и, сложив вчетверо, уселась на нём на полу, в четырёх шагах от "узника трона", скрестив по-турецки ноги.
Луна продолжала двигаться по небосклону, а в зале постепенно смещались столбы света. Теперь на юноше лежало пятно алого, а обнажённое тело сидящей женщины казалось серебряным изваянием Афродиты, отлитой, по слухам, предшественником Праксителя, но не дошедшего до потомков в силу драгоценности своего материала.
"Поза счастья" принятая "Прекрасной дамой" потрясала юношу. Чуть запрокинутое лицо, с чуть опущенными ресницами, абсолютно прямая спина, наглядно выражающая её аристократичность, "повелительность", свободно скрещенные голени, расслаблено лежащие на нагих коленках кисти рук, с развёрнутыми вверх, будто пьющими свет луны, ладонями. И — бёдра. Её! Госпожи! Широко, бесстыдно раздвинутые. Обнажённые, открытые юношескому жадному взгляду. Вплоть до... признака крайней испорченности — гладкого безволосого пространства на месте обычного, как юноша уже воображал в нескромных мечтах своих, мохнатенького треугольника.
"Как она мне доверяет! Такую тайну! — взволнованно проносились мысли в мозгу юноши. — Я не обману! Не предам! Никогда!".
Луна заливала своим белым чистым светом сидящую женщину. Наполняла своей чистотой и невинностью и бёдра, и задумчивое лицо, и... прочие части тела.
— У тебя неплохо получается. Ценный мне раб попался.
Женщина насмешливо разглядывала красное, запыхавшееся лицо вспотевшего юноши. Тихонько, понимающе спросила:
— Овладеть своей госпожой, своей прекрасной донной, заставить её биться от страсти, трогая струны её тела, направляя дыхание в нужные дырочки... С таким владением языком... не нужна ни лютня, ни флейта. Это возбуждает моего раба?
Юноша фыркнул. Смущение, от целого ряда случившихся мелочей, не укладывавшиеся в ту идеалистическую картину, которая построилась в его мозгу за годы восхищения бродячими певцами куртуазности, от постоянных бросков от любви высшей, бесплотной к чувственной, плотской, от мистики этого места, трона, к реальности вроде беличьего меха, вылилось в глупое раздражение, в попытку защититься хамством:
— Куда больше... ты — тощая, злобная и... бесстыдная. Но сношать жену моего врага, убийцы моего отца... как какую-то развратную дворовую девку... Да! Возбуждает!
Женщина, подперев кулачком щёку, внимательно слушала и уточнила:
— И много "развратных дворовых девок" ты "сношал" таким образом? Поделишься воспоминаниями? О вкусе сока замковых кухарок и прачек?
Юноша немедленно представил себе, как главная кухарка замка Толстая Марта, фунтов эдак триста весом, пропахшая подгорелым свиным жиром и прочими... продуктами, взгромождается на его лицо, и требует... подобного произошедшему только что. Ужас-с!
Меж тем, его госпожа продолжала поучение:
— Ты ведёшь себя как мальчишка. Который рад проявить смелость, залезши в чужой сад за парой яблок.
Она тяжело вздохнула, сменила насмешливый тон на более серьёзный:
— Увы, ты не мальчишка. Здесь цена неудачи — не десяток розг, а плаха. Но ведь ты лазал в чужие сады? Не испугаешься и теперь. А яблочко будет тебя ждать.
Не сдвигаясь с места, женщина провела ладонью по своему телу. А юноша не мог оторвать взгляда от неторопливого движения её ладошки.
— Тебе надо бежать.
— Почему?! Ты больше не...
Мольба, страх расставания сразу по обретению, вдруг прорвавшиеся, в взвизгнувшем, ушедшим в детский фальцет, голосе юноши, заставил её тяжело вздохнуть
Женщина задумчиво смотрела вверх, на прокопчённый прошедшими столетиями потолок императорского тронного зала. Здесь когда-то горели факела и свечи, звучали мечи и здравницы. Здесь было произнесено множество слов. Какими из них воспользоваться?
Скосила глаза в сторону, на залитое алым, от очередного куска витража, светом луны, напряжённое лицо своего слушателя, чуть усмехнулась и негромко произнесла:
— Муж.
Мгновение в зале продолжалась тишина. Потом юноша вскинулся, заполошно оглядываясь, забормотал:
— Что?! Где?! Когда?!
И остановился. Увидев несколько презрительную улыбку своей собеседницы. Та томно потянулась, бесстыдно демонстрируя изгибы своего тела, закинула руки за голову, заставив свои небольшие груди приподняться, дерзко посмотреть ему в лицо чуть подрагивающими сосками, лениво растягивая и разделяя слова, ответила своему "бесстрашному рыцарю", испуганному до бессвязного лепета:
— Мой. Муж. Скоро.
— Как "скоро"?! Он же уехал! В "Святую Землю"!
Юноша начал резко и беспорядочно дёргать руками, мгновенно позабыв про удерживающие его цепи, елозить ногами, пытаясь подняться на сидение трона, встряхивать головой, отгоняя столь сильное, охватившее его внезапное чувство страха. В этот момент было особенно хорошо видно, что, несмотря на свой рост и широкие плечи, в лице его вполне проявлялся испуганный ребёнок.
Женщина пару мгновений рассматривала его, потом резко рванулась вперёд, схватила за плечо, прижала рывком к трону, навалилась, оседлала его коленопреклонённые бёдра, придавила животом, грудью, яростно зашипела ему в лицо:
— Когда?! Когда ты избавишься от этого детского страха?! Когда ты станешь, наконец, мужчиной!
Юноша, зажатый между крепким деревом древнего трона и крепким телом молодой "прекрасной дамы", снова вынужденный запрокинуть лицо, опять увидел двух стоящих львов на гербе. Это послужило напоминанием. "Они всё видели".
"Всё, что вы делаете в тайне от других — вы делаете на глазах у Бога".
А здесь — на глазах у Вельфов.
И он забился в новом приступе панике. Пытаясь одновременно встать, освободиться, оттолкнуть... Лишь пара звонких пощёчин привела его в некоторое чувство. Продолжая мелко дрожать, он несколько плаксивым голосом, начал жаловаться:
— Что ты знаешь о страхе?! Это не твоему отцу рубили голову на площади! Радостным солнечным утром в воскресный день. Под ликующие крики народа. От... отваливающаяся, отпадающая, откатывающаяся... голова отца — моё самое сильное детское воспоминание! Не ты каждый день с детства ждала такого же себе! Или нож в спину, или яд в любом питье, или каменный мешок. За любое прегрешение. Просто — вызвал неудовольствие. Господина. Или — его присных. Или — приставленного лакея-соглядатая. Или — учителя-ритора. Просто в карцер на денёк. И — забудут. И — всё. Навсегда. До конца жизни.
Женщина, оседлавшие его бёдра, уперевшаяся с силой в его подбородок, всматриваясь сверху в побагровевшее под ней лицо, негромко, но яростно бросила:
— Хватит! Было — прошло! Пора стать свободным! Хватит трахать белочек! Стань мужчиной! Сам делай свою судьбу! Сам владей своим! Не жди милостей! Стань! Хоть чем-то!
Она помолчала пару мгновений и уже другим, просительным, почти молящим тоном, повторила:
— Стань. Чем-то, чем я могла бы гордиться. Кого могла бы ждать, на кого бы могла надеяться.
Убрав ярость из голоса и взгляда, она ослабила нажим, чуть съехала вниз, ласково прижалось к дрожащему ещё телу юноши. Свернувшись у него на плече, успокаивающе произнесла:
— Никлота, миленький...
Резкий толчок вновь содрогнувшегося от ужаса юноши, заставил её отшатнуться.
— Никогда! Никогда не называй меня этим именем! Если услышат — смерть! Меня убьют сразу! Я — Николай!
Умильное выражение на лице женщины мгновенно сменилось дерзким:
— Да ты что?! Тебя всё равно убьют. Если не за имя, так вот за это.
Оно похлопала себя по своему обнажённому бедру.
— Или ты надеешься, что в замке не найдётся слуги, который донесёт? Вспомни:
"Мой друг, ни стуж, ни гроз
Не страшится, кто упрям,
И наперекор ветрам
Мужу он натянет нос.
Слаще нет побед:
После тяжких бед,
Что любви мешали,
Ты всего достиг -
И земных владык
Так не ублажали!".
Поверь, малыш, "земных владык так не ублажали". Ты "всего достиг". В этот раз — даже белочку. Хи-хи-хи...
Женское хихиканье вызвало острое смущение. И сбило панику от мысли о неизбежной расплате за мгновения наслаждения. Настолько необычного... с "вратами" и "устами"... с белочкой на туфле... на троне императоров... под взорами львов Вельфов... Земных владык так... точно "не". Теперь юноша мог говорить более спокойно. И даже пытаться рассуждать.
