— Ты голос свой не повышай, — спокойно молвил ярл, — я тебе не раб. Ты, может, позабыл? Так ведь могу и напомнить. Забыл, кто я таков? А, родич?
Осекшись, конунг замолчал. После паузы ответил:
— Кто ты такой, я помню. Только это дела не меняет. Где она?
— Кто?
— Моя дочь! — конунг сдерживался, чтобы не сорваться в крик. — Не делай вид, будто не понимаешь.
— А я и впрямь не понимаю. Ты уж отказался от нее, так што тебе за дело, где она? — Сигурд пожал широкими плечами. — Тебе-то што до того?
— Она моя дочь!
— Ой ли? Што-то не похоже.
— Хочешь ты того, или нет, но это так. И я ее требую назад!
— Зачем? Добить?
Конунг побагровел, казалось, он сейчас взорвется. Однако этого не произошло. Он лишь сказал:
— Это не твое дело. Это моя дочь, а не твоя, и я буду с ней делать то, что сам решу.
— И што, к примеру?
— Ну, уж наверное не позволю ей с рабами миловаться, — конунг метнул на Брана взгляд. Тот схватился за меч, конунг — тоже. Сигурд произнес:
— Ты где увидел тут рабов? Рабов тут нету, тут люди все свободные. Тебе они, может, не по нраву, так што с того? Коль Улла его любит...
— А мне плевать, кого она любит! — заорал конунг, распахнув ястребиные глаза. — Мне на это наплевать!
— То-то и оно, што наплевать. То-то и оно, родич, — Сигурд покачал головой. — Ты свои интересы только видишь, только што тебя интересует. А о ней ты когда подумал? Эх... да о чем я. Коли б ты о ней-то думал — разве б ты над нею все это учинил? Ты што ей сделал-то, а? Человек ты, ай нет? Али ты бревно с глазами? Стыд твой где, а, родич?
— Стыд, говоришь? Стыд? Вот уж действительно, стыд, да и только! Я, говоришь, ей учинил? А она чего мне учинила?! А она обо мне подумала? Кто-нибудь из них когда подумал? А это не стыд, нагулять от приблудного колдуна?! Она ж — конунгова дочь, не шалава какая! Да нет, видать, шалава, раз такое натворила! Как, ну, как, по-твоему, с ней было говорить?
— Как говорить? — ответил Сигурд. — Нежно говорить. Ласково. Она ведь дочь твоя, родная, собственная, ей пятнадцать зим всего! Ласково надо говорить, родич. Ласково. Эх, да ты разве чего понимаешь.
— Не меньше твоего понимаю, и с колдуном ей путаться не дам.
— Она и не путается. Она его любит, и замуж выйдет за него, во как.
— А-а?! Чего-чего?!!
— Што слышал. Оженим мы их, родич, вот чего.
— Кто это — мы?!
— Я и Видар.
— Этот сопляк?! Да я ему...
— Давай, папаша! — обрадовался Видар, выхватывая меч. — Давай, попрыгаем!
— Тихо! — рявкнул Сигурд. — При мне резаться не будете! Убери меч! Ну, я чего сказал?!
Видар усмехнулся. Меч с лязгом воротился в ножны.
— Сопляк, али не сопляк — а он твой единственный сын, — сурово сказал конунгу Сигурд. — По закону его согласие требуется. Он мне его уж дал...
— О, да-а! — громко вставил Видар. Сигурд, нахмурившись, продолжил:
— А я свое согласие даю, как отец. Ты от нее отказался, стало быть, я ей отец. Вот и все.
— Я от нее не отказывался!
— Все слышали.
— Я... я это сгоряча. Ну, да, сгоряча! Сгоряча чего не бывает!
— У тебя? У тебя слишком многое сгоряча бывает. Все у тебя сгоряча. Ты и родился сгоряча, мне оно сдается. Только нам теперь чего же делать? Со сгоряча-то с твоего ведь шубы не сошьешь.
— Верни мне дочь.
— Ну, нет. Она не торба, туда-сюда ее тягать. Захочет, пусть идет, а выдать я ее не выдам. Ни ее, ни Брана. Пусть сами решают. Да только, по-моему, ты еще не скоро ее увидишь, она вернуться не спешит. Ей у нас неплохо, у ней семья тут есть, любят ее... и не бьют кнутом перед народом. Так-то, брат. А теперь дай пройти. Не хочу кровопролитие устраивать, людей жалко. Сойди с дороги, дело говорю. Сойди миром.
Конунг будто не услышал.
— Так не отдашь? — с угрозой бросил он.
— Нет, — ответил ярл. — Не отдам.
— Ну, гляди, не пожалей. Не пожалей, родич! Отдай сейчас, в последний раз прошу, потом поздно будет!
— Не пугай, не из пугливых, — ярл тяжело ступил вперед, его сыновья — следом. Конунг смотрел на Сигурда, а Сигурд — на него. Руки обоих держались за оружие.
— А все ты, щенок! — конунг уперся в Брана бешеным взглядом. — Все ты подзуживаешь! У-у, паскуда... надо было мне тебя повесить!
Бран дернулся к нему, но Сигурд схватил его и отодвинул. Эйвинд и Харалдсон оттерли Брана в сторону. Ярл сказал:
— Ты это што же, родич, за младенцев нас держишь? Нас подзуживать не надо, што да как, сами разумеем, и тебе советуем. Коль желаешь в мире жить — изволь, я на рожон не лезу. Коль хочешь дочь повидать, тоже милости просим. Приди, повинись, может, и простит тебя. Поговори с ней по-людски, как полагается. Она девчушка добрая, глядишь, простит.
— Мне ее прощения не надо, — уронил конунг, дыша с натугой, будто после бега. — Я без сопливых разберусь, чего и как надо делать! А эту — эту я еще проучу. На коленях будет ползать, мое прощение вымаливать!
— Поёшь красиво, да верится с трудом, — заметил Сигурд.
Конунг выхватил из ножен меч. Конунговы воины последовали его примеру, воины Сигурда — тоже.
Отряды ощетинились клинками. Ноздри раздулись, сузились глаза, сталь засверкала, вспыхнула на солнце...
— Войны хочешь, родич? — промолвил Сигурд. Единственный из всех он не достал меча. Длинный клинок конунга почти уперся ярлу в грудь.
— Война тебе нужна? — выговорил ярл. — Мы ж все тут родичи. Чего ж, меж родичами распрю затеешь? Так, што ли? Правоту ведь можно и по-иному доказать. Спрячь меч-то, не доводи до греха. Дело говорю. Спрячь.
Отступив, конунг трясущейся рукой швырнул меч в ножны и криво усмехнулся:
— Не надоело еще тебе быть вечно правым? Смотри, а то мне может надоесть.
— Што ж, — ответил Сигурд, — и об том потолкуем, но опосля. Соберемся, как по обычаю положено, и обсудим. А пока што — разойдемся, брат. От греха. Коль тебе направо — мне налево. Не будем богов гневить, у их порога собачиться.
— Значит, так? — спросил конунг.
— Значит, так. С тем и останемся.
— И дочь ты мне не вернешь?
— Нет.
— И это твое последнее слово?
— Самое што ни на есть.
— Ладно, — конунг дернул щекой. — Ладно. Тогда прощай... Сигурд.
— И тебе того же, брат.
Сделав знак воинам, конунг повернулся и зашагал от святилища прочь. Сигурд проводил его глазами. У него сделалось хмурое, встревоженное лицо.
— Ну, вот и поговорили, — тихо молвил он.
Глава 4
Два дня прошли относительно спокойно.
Неизвестно, что решил для себя конунг, только его воины не пересекали негласной границы. Сигурд по-прежнему выставлял дозор. Его люди постоянно были вооружены, ложились спать, не раздеваясь. Меж семьями повисло напряженное затишье.
Бран настоял на том, чтобы ходить в дозор, как остальные. Сигурд дал согласие неохотно: ярл опасался, что конунг подстроит ему ловушку, что так или иначе постарается убить. Но Бран заупрямился, и Сигурд согласился, видно, понимая, каково у гостя на душе.
Улла потихоньку поправлялась. Шрамы заживали, и жара больше не было. Она еще не подымалась, но уже сидела на постели. И все было бы нормально, если б она не была такой грустной.
На третий день Бран вернулся из дозора утром, вошел в дом вместе с Эйвиндом, Харалдсоном и Арнором. Было тихо, все уже разбрелись по своим обычным делам. Светильники не горели, лишь в торце стола мерцали жировые плошки, отбрасывая на лица сидящих мягкий свет.
Парни принялись отряхивать у порога снег. Сигурд от стола спросил:
— Все спокойно?
— Да, батя, — ответил Эйвинд.
Сигурд возился с заготовками для стрел. Возле него Бран увидал двух слуг, Грани и Раннвейг. Еще кого-то, кто сидел, опустив голову на скрещенные руки. Бран не сразу понял, что это Улла.
— Ты встала?! — воскликнул он, и все обернулись.
— Да, — ответил Сигурд, — Хелге позволила. Садитесь, чего стоять. Раннвейг, доча, принеси им поесть.
Выскользнув из-за стола, Раннвейг пропала в темноте. Бран сел возле Уллы, накрыл рукой ее ладонь. Она медленно подняла голову, и Бран увидел ее грустные глаза.
— Тебе нехорошо? — спросил Бран, перебирая ее пальцы.
— Все в порядке.
— Ты, может, ляжешь? — промолвил он. Улла покачала головой.
Раннвейг поставила на стол тарелки, и парни молча принялись за еду.
— Ешь, чего ты, — Раннвейг подвинула Брану лепешки. Он машинально взял и стал жевать, не чувствуя вкуса. Он смотрел на Уллу, на ее бледное, словно убитое лицо, на скрещенные руки, на которых еще виднелись следы побоев. В слабом колеблющемся свете они приобрели преувеличенный и жуткий вид.
— Хочешь отдохнуть, доча? — Сигурд отложил свою работу. Улла покачала головой.
— Может, принести тебе чего? — ласково промолвил Сигурд. — А?
Улла склонилась к самому столу. Губы задрожали, и слезы закапали из глаз. Парни перестали есть, переглянулись. Подобравшись к девушке, осторожно взяв за плечи, Сигурд притянул ее к себе.
— Што ты? — он погладил ее по волосам. — Ну, што ты, а? Што такое? Тише, тише.
— Ох, дядечка, — Улла спряталась у Сигурда на груди. В тишине дома раздался ее заглушаемый плач.
Сигурд поднял Уллу, отнес на постель и задернул полог. Все молчали, сидели, уставившись в тарелки. На глазах у Раннвейг блестели слезы. Они услыхали, как Сигурд тихо говорит:
— Ничего, птаха. Ничего. Все пройдет, быльем порастет. Ты только душу себе не береди. Ложись... Ляг, поспи маленько.
Через минуту полог колыхнулся. Выйдя на свет, Сигурд обвел взглядом повернутые к нему вопросительные лица.
— Ну, давайте, собирайтесь, да пойдем, — велел он.
— Куда, бать? — удивился Арнор. Эйвинд кулаком пихнул его под бок и встал из-за стола. Остальные тоже встали.
— Ты, сынок, ступай к ней, — обратился к Брану Сигурд, — ступай, побудь. Может, ей легше станет, а то она себе сердце до крови изорвет. Извелась совсем, бедная. Ступай, ступай, а мы пойдем. Идем, доча, идем, ничего. Поди-ка сюда... ты, никак, плачешь? Не плачь, боги дадут, она оправится, а плакать не надо, стрекоза ты моя, — голос Сигурда замер у порога. Стукнула дверь, настала тишина. Бран подошел к Уллиной постели, постоял, кусая губы, потом осторожно, стараясь не шуметь, отдернул занавес.
Улла лежала, повернувшись лицом к стене, и казалась спящей. Но, вглядевшись, Бран понял: она не спит. Ее пальцы медленно перебирали складки покрывала.
— Улла, — окликнул Бран. Нет ответа. Подождав, Бран забрался на нары, подполз к девушке и снова позвал:
— Не спишь?
Она молчала. Бран попросил:
— Поговори со мной. Пожалуйста. Скажи мне что-нибудь? А? Улла?
— Что? — прошептала она.
— У тебя что-нибудь болит?
— Нет.
— Может, принести воды?
— Нет...
— Может, ты чего-то хочешь?
— Не хочу.
— Тебе не холодно?
— Нет...
— Ты... выйдем наружу, может быть? Пойдем во двор? Ты ведь еще ни разу не выходила. А?
Она отрицательно покрутила головой.
— Нет, правда, — сказал Бран, — идем. Там тепло, солнце... воздухом подышишь.
— Я не могу...
— Тебе и ходить не придется. Посидишь на поленнице. Ребят позовем... идем! Давай?
Она прерывисто вздохнула.
— Не могу. Как ты не понимаешь... я не могу.
— Почему, родная?
Ее ладонь судорожно сжала покрывало.
— Я... я... — тихо выговорила она. — Как я покажусь? В меня... все пальцем тычут. Я не могу... стыдно мне...
Бран остолбенел. Потом подобрался ближе. Обнял Уллины неподатливые, каменные плечи и лицом прижался к волосам.
— Ты что, а? — прошептал он. — Что ты говоришь? Кто мог посметь тебя... Кто-нибудь что-нибудь тебе сказал? Да? Да?! Кто?! Не бойся, расскажи мне! Кто это был? Кто?
— Это не мне... я просто... просто лежала тут... и слышала...
— Кто это был?!
— Какая разница... служанки. Не знаю, кто... Это неважно. Там... там многие были... многие видели... ох, боги... Я как тряпка... помойная тряпка, об меня только ноги вытирать. Я сама себе противна. Я мерзкая. Я не могу... людям в глаза теперь смотреть. Я не могу... я грязная... Как мне жить? Что делать? Что мне делать, скажи?! — Улла схватила Брана за руки и прижала их к своему лицу. Она корчилась, словно от боли. Горячие слезы обожгли ему ладонь.
Бран молчал. Чувство громадной собственной вины его почти раздавило. Он не знал, что сказать, какие найти слова — да и зачем? Какие тут слова помогут? Даже миллионы слов... Она закрывала лицо его руками, и жгучие слезы бежали у Брана между пальцев.
— Искорка, — прошептал он, задыхаясь. — Любимая, не слушай никого. Наплевать на них. Я тебя люблю, люблю больше жизни! А они пускай болтают. Ты, главное, не слушай. Ты лучше всех на свете. Ты чище всех! Я им тебя не отдам, родная моя, хорошая, не дам им тебя мучить, только ты не плачь... не плачь, умоляю, — он начал целовать ей руки. Она не отвечала. Молчанье длилось долго. Потом Улла отодвинулась и тихо проговорила:
— Скажи мне что-то.
— Что, родная? Что?
— Только не обманывай.
— Не буду.
— Пообещай.
— Обещаю.
Она помолчала, словно собиралась с духом. Встретившись с ним взглядом, произнесла:
— Я... ты... я тебе еще нужна?
— Что? — растерялся Бран. — Я не понимаю...
— Я хочу знать правду, ты же обещал.
— Но я... конечно, ты мне нужна. Конечно!
— Не жалей меня. Я должна знать.
— Я... я... о чем ты?
— Дядя хочет, чтобы ты на мне женился. А ты? Ты сам? Ты этого хочешь?
— О, Господи.... О, Господи, конечно же, ну конечно, ты что?
— Нет, погоди... ведь ты не обязан. Ты должен знать, что ты мне не обязан.
— Но, искорка, я правда этого хочу.
— А раньше не хотел.
— Тогда я просто растерялся. Перепугался... как последний трус. Но я... я хотел. Правда! Это правда, искорка, родная, ведь я тебя люблю.
Улла все глядела, словно пыталась высмотреть его душу. Не выдержав, Бран ткнулся лбом в ее колени.
— Родная, это правда! — взмолился он. — Я не вру! Разве я могу тебе врать, разве же могу! Я ради тебя на все готов, я... я не знаю, что сделать готов. Тебе из-за меня такое вытерпеть пришлось...
— Не жалей меня, — проговорила Улла. — Я ведь это по своей воле. Не надо меня жалеть, ты не виноват.
— Я буду. Буду жалеть. Потому что ты... потому что я тебя люблю. Я бы руку себе дал отрезать, чтобы только ты не плакала.
— Не надо руки резать, — она прижалась лицом к его затылку. — Это больно.
Бран притиснул ее к себе:
— Я тебя люблю, даже пусть меня изрежут на кусочки. Лучше б он избил меня. Это должен был быть я, а не ты. Все, все из-за меня.
— Нет, — остановила Улла, — не говори так. Тебя бы он убил, просто убил, понимаешь? А я... как бы я без тебя стала жить? Я бы не стала, любимый мой. Не вини себя. Мне вот только ребенка жалко... Ох, так жалко... так жалко... ребеночка моего... Ох, мамочка... — она заплакала. Бран молчал, чувствуя, как слезы закипают на глазах, до крови кусая губы. Я его убью. Убью как собаку. Зубами загрызу!
