— Э... Но ты же выкрутишься?
— Я — выкручусь. Получу пару оплеух, обольюсь горькими слезами, буду особенно старательно ахать и постанывать под своим... венценосным боровом. Повысмеиваю твои жалкие потуги. По сравнению с его несказанной мощью.
Женщина несколько кривовато усмехнулась, глядя на стену над троном, где стоящие геральдические львы олицетворяли, казалось, её супруга, тоже Льва по имени Генрих.
— Да... Мой-то... Орёл. Нет, хуже — лев. А вот ты... агнец. Барашек. И коли пустят тебя на жаркое, то по природе твоей. Парнокопытной. А я-то, дура, думала...
"Есть у меня заветное желанье:
Счастливого хочу дождаться дня -
Постылых ласк угрозу отстраня,
Себя навек отдать вам в обладанье...".
Не докончив стиха, женщина разочаровано махнула рукой и, слезши со своего прикованного "конька", подхватила свой плащ. С горечью повторила:
— Себя. Навек. В обладание. Тебе. А ты...
— А я? Ты выкрутишься, а как я?
Юношо растерянно смотрел на свою собеседницу.
— А ты... по судьбе. По судьбе испуганного барашка. Под нож. Или — в подземелье. До скончания жизни.
Женщина принялась убирать в потайной карман свой аппарат с трубкой, когда мужчина вышел из прострации, произошедший от внезапного осознания близости и неизбежности скорого конца, рванулся к ней так, что затрещало древнее дерево. Ярость и смертельный страх придали ему куда больше сил, нежели страстная любовь при предыдущем рывке.
Сталь и дерево выдержали. И тогда он зарычал:
— Я убью тебя! Я тебя голыми руками порву!
Мгновенное выражение испуга на лице дамы, сменилось презрительным. И — томным:
— Голыми? Руками? Мне нравится. Твои голые руки... и ноги... и другие... части...
Не давая собеседнику высказать очередное трудноисполнимое обещание, она вдруг заговорила серьёзно и дружелюбно:
— Конечно, я тебя вытащу. Куда уж деваться... Но ты должен всегда выполнять мои приказы. Ты — клялся. Не забыл?
— Да-да, конечно. Только чтобы никто...
— Завтра в замок прискачет гонец от герцога. С приказом тебе догонять моего Генриха в его паломничестве.
— Я... я не хочу! Метя там убьют!
— Вероятно. Или постригут в монахи. В Палестине есть очень... укромные монастыри. Но — воля сюзерена! Завтра же ты поедешь. Твою люди...
— Они — тюремщики! Они служат герцогу!
— Я знаю. Поэтому вас встретят. Одень кольчугу. И постарайся остаться живым. Тебя доставят за Эльбу. В Мекленбург. В Велиград. Твоего дяди Тшебыслова нынче там нет. Уехал с моим Генрихом в "Святую Землю". А твоя тётушка Воислава... Ты помнишь её?
— Очень смутно. Видел два раза в детстве.
— Мой милый малыш, ты же знаток славянского наречия. Не странно ли тебе такое имя у женщины? Очень умная и жёсткая женщина. Это она убедила своего мужа Тшебыслова "лечь под Саксонию". И родовые земли ободриов стали саксонским леном, дарованный князьям по милости нового хозяина, Генриха Льва. Ты никогда не задумывался о странной судьбе твоего отца? У твоего деда Никлоты Великого было два сына — старший Вартислав и младший Тшебыслав. Они подняли восстание, были разбиты, бежали. Твой отец засел в Долбине, оборонялся, надеясь на помощь из Велиграда. Но брат не пришёл. Тшебыслав принял присягу герцогу и его веру. Отдал земли своего народа, имение твоего деда, саксонцам и получил кусок их в награду.
Юноша смотрел на женщину широко раскрытыми глазами. Слишком много слишком резких перемен.
Глава 520
Прекрасная фигурка в холодном серебре Луны. И острая память о вкусе, жаре и дрожи только что. Древние камни, дерево трона, свидетели давно прошедших событий, покрытых уже пылью столетий. И дела недавние, составляющие едва ли не суть всей его короткой пока жизни. Причину его нынешнего положения, полного постоянного страха, ожидания смерти, мук. Петля повседневного, скрываемого ужаса, то чуть отпускающая, то душащая. Душащая не тело, но его растущую, ещё полудетскую душу. Каждый прожитый день — подарок. От нерешительности палача. В доме которого он живёт. В тюрьме, где даже грохот отпираемых замков и команда:
— Выходи на эшафот!
не обязательны. Просто войдут... с ножами... с подушкой... со шнурком... в любую ночь... А утром объявят:
— Помер. От геморроидальных коликов.
А женщина спокойно продолжала. Она не сообщала ничего нового. Но юноша впервые в жизни слышал голос, в котором не звучало ненависти и презрения к его отцу.
— Вартислав был ранен, попал в плен. Полгода провёл в плену. А потом был привезён Генрихом в Долбин и обезглавлен. Почему? У нас не рубят головы пленным аристократам: за них получают выкуп. Но Воислава... Твой отец был старшим сыном. Оставаясь живым, он был постоянной угрозой правлению её мужа. И её сына. Она заплатила выкуп. Не за свободу, а за смерть. Твоего отца.
— Чем?!
— Землями, рабами, серебром... Собой. Генрих как-то вспоминал... о её талантах.
— С-сука... Змея. Ненавижу!
— Не надо. Поздно. Ты знаешь — она умерла год назад.
— Чтобы она горела в аду! Чтобы черти рвали её на куски...!
— Милые, добрые пожелания. Слова. Звуки. А надо делать дело.
Присев на краешек трона, она осторожно погладила плечо юноши.
— Пора брать свою судьбу в свои руки. Иначе...
Она снова, медленно, осторожно, запустила пальцы в волосы юноши, чуть отклонила его голову назад, наклонилась к его лицу, вглядываясь пристально в глаза:
— Иначе... Мне будет жаль. Когда вороны выклюют эти голубые глаза, а бродячие собаки на городской свалке будут рвать кусками это восхитительное тело.
Юноша нервно сглотнул. Его снова трясло. Но уже не от любовного жара, а от холода приближающейся смерти.
— Я... я не знаю... что делать... как спастись...
И вдруг, словно прорвав плотину, из глаз его потекли слёзы. Жаркое чувство благодарности за сочувствие, за доверие, явленное "прекрасной донной", подарившей ему себя, мгновения истинной страсти. Ему, полу-пленнику, полу-заложнику, полу-казнённому...
— Госпожа! Спаси меня! Кольчуга... побег... Куда?! В Велиграде меня убьют сразу или вернут герцогу! Мне некуда бежать! Мне везде смерть!
Он рыдал у неё в руках. А она, успокаивающе улыбаясь, принялась утирать ему слёзы полой его же плаща, ласково бормоча:
— Ну что ты... ну перестань... не всё так плохо... и это пройдёт...
Наконец, когда его неудержимый плач сменился негромкими всхлипываниями, она продолжила:
— Ты прав, малыш. Тебе, беглецу, сыну казнённого мятежника, везде смерть. В любой земле, у любого государя. Так стань государем сам!
Помолчала, давая угаснуть звуку внезапно вырвавшихся, смертельно опасных, изменнических слов. И повторила. Негромко, напористо, раздельно:
— Сам. Стань. Государем. В своей земле.
Хмыкнула, чуть улыбнулась, чуть поелозила по сидению.
— Первый шаг к трону ты уже сделал. Здесь. На троне древних императоров. Своими нескромными прикосновениями к супруге своего господина. Наполнив её тело своей сладкой слюной. Заставив трепетать и стонать её тело и душу. Ты — уже мятежник. Сильный. Смелый. Изощрённый. Изысканный. Ты отнял у герцога самое дорогое — его честь. Так отними же ещё и мелочь, часть земель, своё дедовское наследство.
Продолжая успокаивающе поглаживать запрокинутое к ней, залитое слезами, лицо юноши герцогиня Саксонская принялась излагать план восстания подданных против своего супруга. Некоторая несуразность такой формы супружеской неприязни, встревожившая юношу, была погашена милой улыбкой и убедительным ответом:
— "Постылых ласк угрозу отстраня,
Себя навек отдать вам в обладанье...".
Чувство гордости, собственного превосходства над врагом, палачом и господином, хотя бы в части "ласк", успокоило юношу, позволило воспринять предлагаемый план.
Глава 521
План... так себе. Планчик.
Утренний гонец с приказом явиться в Палестину, немедленный отъезд в кольчуге с небольшой свитой. Дорожное нападение неизвестных. Полное подчинение их приказам. Скачка на север. Поиск сторонников, уничтожение противников. Прежде всего — сына Тшебыслова по прозвищу Корвин. Организация восстания, изгнание пришлых и уничтожение своих предателей. Победы, интриги, заговоры, походы — по обстоятельствам.
— Но ведь дядя вернётся...
— Тщебыслав? Нет.
— А герцог?
— Генрих... будет не опасен. А я помогу тебе отсюда. А потом, когда ты станешь королём ободритов как датчанин Кнут Лавард, тогда... Генриху уже за сорок... он может упасть с коня... или съесть чего-нибудь несвежее... И тогда безутешная вдова герцога Саксонского отдастся королю ободритов. Вот на этом троне древних императоров. Откуда некогда двинулось германское воинство "сокрушая всё огнём и мечом" в землях твоего народа. Это будет... забавное продолжение давней истории.
Женщина отодвинулась, стремясь выйти из столба теперь уже зелёного света, падающего на трон, на его узника. Спустилась с возвышения и встала перед взглядом юноши.
— Ты будешь сидеть там. Спокойный, уверенный. Могучий и грозный. В окружении своих страшных, злобных, залитых кровью поверженных врагов, бородатых воинов. Сюда приведут пленницу. Босую и простоволосую.
Она шлёпнула голой пяткой по плитам пола, встряхнула свободно падающими по плечам волосы. Русые пряди взметнулись, создав на мгновение серебряное, в свете луны, облако. Медленно, начав от шеи, ладонями с растопыренными пальцами, будто закрывающими тело, провела вниз, закрыла груди.
— По единому взмаху своего государя, грубые стражи мозолистыми лапами сорвут одежду с тела прекрасной пленницы, жестоко ухватив её за волосы, свяжут локти тонких белых рук за спиной, и коленопреклонённой бросят к ногам великого воина.
Озвучиваемый текст, хоть и сдержанно, но достаточно искусно был проиллюстрирован. Ладони, прикрывающие соски, неохотно, будто уступая грубой силе, отодвинулись назад, локти сошлись за спиной, заставив развернуть плечи, голова, словно ухваченная за волосы, запрокинулась, открывая белую шею, шаг вперёд и женщина опустилась на колени.
— И тогда ты увидишь не гордую герцогиню, не высокомерную госпожу, не полную ледяной холодности донну, но покорную невольницу, трепещущую в ожидании воли своего господина, страшащуюся вызвать его малейшее неудовольство, мечтающую каждой частицей свой души, каждой клеточкой своего тела доставить наслаждение владетелю своему, лечь тропинкой к радости хозяина.
Сквозь полуприкрытые веки, запрокинув лицо, женщина разглядывала "узника трона". В зелёном свете из витража мрачно смотрелось багровеющее лицо юноши. Да и ядовито-зелёный "корешок" ниже не внушал позитива.
"А он быстро восстанавливается. — подумала женщина — Или всё-таки позволить ему сегодня... "высшую награду"? Нет, всё сразу — чересчур".
Продолжая стоять на коленях перед троном, держа руки за спиной, чуть покачиваясь всем телом, она продолжала:
— И тогда ты, могучий и сильный, в славе побед, в торжестве власти, бросишь невольницу на ложе. На этот трон. Ты разложишь её, Или поставишь. Как ты захочешь. Не твои запястья будут звенеть стальными браслетами, но её. Или — лодыжки. Или — ошейник. Удерживамая властительной дланью, заставляющей безотрывно смотреть, сквозь слёзы бессилия и дрожь ожидания, на тех глупых, слабых, пыльных каменных львов, ощущая, в тревоге и томлении, прикосновения её господина. Бесстыдные и властные. К любой части её нежного восхитительного тела. И ты возьмёшь её так, как тебе будет приятно. Ты овладеешь ей. Всею. Всеми приятными для тебя способами. Ибо ни в чём тебе не будет отказа. Тебе — великому воину и государю. Прекрасная пленница будет покорна и страстна. Её грудь будет издавать стоны любви, её тело будет извиваться и прижиматься, ища всякую возможность наилучшим способом возбудить и утолить вожделение властителя ея. И самой — вкусить счастье прикосновения тела господина. А когда господин, удовлетворив свои желания, сочтёт позже возможным вновь позвать к себе для забав прекрасную наложницу, она явится немедленно. И будет стоять перед хозяином своим, не поднимая глаз, в волнении ожидая изъявления его монаршей воли, трепеща от радости видеть своего повелителя. Хотя бы — находится перед очами его. Ощущая как в предвкушении мимолётной хозяйской милости, от одной лишь надежды на его снисходительное дозволение приблизиться, твердеют её соски, набухают губы и наливается соком лоно. Терпким горячим соком любви. От одного прикосновения, слова, взгляда. Просто — от упоминания его имени, чьего-то слова о нём. О хозяине принадлежащей ему... миленькой вещицы. Полностью принадлежащей.
" — Однако. Он не один тут, кто... восстановился. — отметила про себя женщина. — Но... слишком много пыхтения сразу и слишком много возни потом. Надо было подставить ему и другую туфлю".
Женщина "сняла" голос и образ, опустилась на пятки, расслабленно положив руки на колени, опустила голову.
— Всё это может быть. Если Николай Вартиславович окажется достойным. Достойным своего великого деда Никлоты, своего храброго отца Вартислава. Или — не быть. Выбирать будущее — тебе. И делать — тебе. Я — могу помочь. Советами, людьми, деньгами... чуть-чуть. У тебя нет ничего. Кроме имени. Кроме имён твоего отца и деда. Люди там, за Лабой их помнят. Решился?
— Да! Чтобы овладеть тобой всеми приятными мне способами... Можно рискнуть. К чему мне жизнь, если в ней нет...
— Сделай. Себя. Своё имя. Громче, чем имена отца и деда. Когда Никлотой Великим будут звать тебя, ты — получишь. Но до тех пор — я твоя "прекрасная дама". Госпожа. А ты — мой верный и покорный раб. И это — тоже тайна. Не выдай, не проболтайся. Иначе — смерть. Обоим.
— "Не клянитесь. И пусть ваше да будет — да". Я — не клянусь. Я — говорю. Да.
" — Ого. А мальчик способен учиться, — удивилась женщина. И проявлять твёрдость. Это хорошо?".
— Тогда пойдём. Ночи коротки и было бы глупо попасться на глаза слугам сейчас. Когда мы... столько пережили.
Юноша был освобождён от наручников. Его немедленная попытка хотя бы потрогать губами, а лучше — руками, будущую "покорную прекрасную пленницу", была прервана шлепками и шипением:
