Продираясь всё глубже и глубже в темноту её тела, мастодонт встретил преграду. Женщина вскрикнула от мгновенной острой боли. Но никто не услышал. А короткая судорога, слабенький намёк на движение, была немедленно погашена жимом и хватом клешни на ягодице. Просто удивление:
— Что за глупое дерзкое своеволие? Ты — в воле господина. И рука его на тебе. Вот здесь. Чувствуешь?
В ответ на неуслышанные слова, выражаемые лишь движениями заскорузлых мозолистых пальцев на нежной, белой, но уже горящей пунцовым цветом коже порядком помятой попки "прекрасной донны", трепет страдающей плоти выразил слова непроизнесённые:
— Нет-нет! Она мечтает исполнить всякое желание его наиболее приятным для него способом. А слабое движение тела... Это не она! Это — оно! Само. Просто глупое. Непривычное. Но — привыкнет. Как я привыкла.
Бессвязный лепет. Испуг волокон мышц, клеточек кожи, капающих в темноте шерстяного кокона слёз.
Она — так чувствовала. Она вовсе не хотела выходить из власти его. Пусть жмёт, пусть давит, лапает, крутит, всовывает... Как соизволит. Она вся на всё согласна. Лишь бы не было снова так больно...
Мастодонт заинтересовался. Остановился. Отступил. Как казалось — в размышлении.
Безумная надежда вспыхнула в её мозгу. Нет, не на избавление от... этого всего. Но на прекращение хотя бы вот этой острой, режущей боли. Как-нибудь ещё. Но не в этом месте. Или, хотя бы — не сразу.
Разве какая-то преграда из женской плоти может остановить это ископаемое животное? А уж чьё-то глупое мечтание о милосердии, о снисхождении...
Новый бросок. Новый неслышимый снаружи крик женщины. У неё снова текут невидимые с стороны слёзы, снова не хватает воздуха. Снова дрожит и пытается убежать глупое тело. Но неподъемная туша упирается ей кулаком в загривок, прижимает, вминает в камни пола, распластывает. Заставляет быть послушной. Лежать. Терпеть. Покорно ожидать нового удара. Внутри себя. Где мастодонт, потыкавшись возле "ворот", вновь устремляется, по уже проторённому, широкому пути, к "преграде".
"От этих вечных испытаний
С ума сойдет любой мудрец.
Нет, не спасешься от страданий,
Когда страдать велел творец".
Она смирилась, она заставило своё тело воспринимать происходящее, как нормальное, как нечто повседневное, не интересное, не опасное, привычное. Здесь — не она, это — не с ней. И очередной, пятый или шестой, бросок мастодонта в темноте пещеры, не достиг цели. Не принёс ощущения разрезания по живому.
— Вот и хорошо, вот и славно — подумала женщина смаргивая с ресниц слёзы, — растянулась уже. Теперь можно принимать этого скота спокойнее. На всё длину.
По римским законам, защитникам крепости, не сдавшимся до первого удара тарана, было отказано в любых правах. Здесь не Рим. Прав у неё — никаких нет. Только одно — терпеть и надеяться. Что это когда-то кончиться. Как-то. Что она останется живой и целой. Где-то. В чём-то. Более-менее. А пока — покорность. Послушание. Предоставление себя для исполнения любого желания мастодонта. И его хозяина.
Мастодонт ещё долго носился по пещере. Выискивая наиболее мягкие, неободранные ещё места, менял угол наклона и силу удара. Потом его хозяину надоел этот бесчувственный кусок мяса, он решил поразвлечься — засунул руку под плотно прижатое к полу тело и начал щипать за груди, прижимать вялый, опавший от потока болей, сосок к каменной крошке на полу. Елозить им, надавливая на женщину сверху.
К счастью, его фантазии не отличались изобретательностью, взбадривать женщину всё новыми и новыми видами боли он не мог. А любая боль со временем тупеет, омертвляется. Одна раньше, другая позже. И первым пропадает страх. Ставшее привычным — не страшно. Хотя может быть очень мучительно. Вслед за исчезновением страха, исчезает и душевный трепет. Остаются рефлексы. Как у лягушачьей лапки. Которую бьют токам. Мышца — сокращается, а жизни — нет. Экспонат. Наглядное пособие.
Толчки, щипки, тяжелая туша, вдруг навалившаяся ей на спину всем весом, так, что затрещали вдавливаемые в каменный пол рёбра, лишившая её дыхания, воспринимались всё более отстранённо. Ей не хватало воздуха, мысли и чувства, проносившиеся прежде ярким стремительным вихрем, стали кружить медленным хороводом тусклых, бесцветных теней. Она всё более впадала в некий род транса, сна, обморока...
Однако и у спящего человека есть кусочек вечно бодрствующего мозга. "Будильник". "Сторож". "Сторож" зазвонил. Она тяжело встряхнула головой. Кусок сукна во рту, многослойный мешок на голове... ничего не изменилось. Ничего? Она прислушалась. Снаружи было тихо. Как и прежде.
Собственные ощущения...? — Больно. Тело отзывалось болью. Кричало о боли. В коленях — от каменного пола. В груди — от пола и щипков. В левом боку — от щипков, в правом — от первого удара по печени. И дальше там... жгло, саднило, горело, опухало, тянуло, дёргало... болело. Но, как кажется по ощущениям, или точнее — по их отсутствию, снаружи никого нет...
Она осторожно пошевелилась. Ничего не произошло. Чуть передвинула колени. Которые сразу пронзила боль. Ничего. Ожидая каждый миг нового удара, вытянула ноги. С несдерживаемым стоном свела их. Попыталась. Вытянулась на полу во весь рост. И вдруг разрыдалась. Прижимаясь всем телом к этому проклятому, твёрдому, выщербленному каменному полу древнего замка первых германских императоров. На котором её только что... Как безропотную девку, как только что захваченную рабыню, как распяленную лягушку... Таранами, мастодонтами, клешнями... Снаружи и изнутри. Её белое, нежное как шёлк, прекрасное, лелеемое, многими мечтаемое... тело. Сдирая кусочки кожи и сминая кусочки плоти... бросили, вдавили, изломали, выкрутили, выбросили... как использованную старую дырявую половую тряпку...
Сожаления о брошенности в такой ситуации показались ей неуместными.
— Жаль, что это скот не побрезговал мною, как старой тряпкой, с самого начала, когда я шла в спальню. Кстати...
Воспоминание о цели. О собственной спальне. О предшествующей ночи с юным Никлотой...
Какие... бессмысленные, ничтожные мелочи! После всего... что с ней здесь... когда её... так... Какие ободриты?! Когда только что... такое... учиняли и исполняли... на ней... в ней... с ней...
Планы, предшествующие этой ночи, мысли и чувства её первой половины, казались совершенно... потусторонними, не из этой жизни, не про неё. Вообще. Сказкой из повествованиях о ангелах небесных. Которые устраивают, там, на небесах, заговоры, войны, мятежи. Вон, как Павший ангел. Но их же так не...! До глубины души, до глубины тела...
То, что было до того, как она повернула в темноту короткого коридора перед своей спальней, и то, что случилось после... никак не связывалось, ничем не объединялось.
Думать о чём-то "до", вспоминать, представлять было... безумно горько. Тяжело. Невозможно. А думать о том, что "после"... невозможно. Стыдно, противно, больно. Нечем. Мыслей — не было. Куски ощущений. Отвратительные. Рваные. Болезненные. Хотелось завыть. Биться головой о стены. Чтобы сделать себе ещё больнее. Чтобы выбить эти воспоминания. Чтобы выплеснуть мозг. Чтобы не жить.
Но откуда-то из глубины сознания выплыла сардоническая кривая усмешка:
— Ну-ну. Первый раз, что ли? Расслабилась, дурёха. Помягчала, бдительность утратила. Утратила ожидание мерзости со всех азимутов. Да, больно, гадко... У-у-у-у! Но — и это пройдёт.
Продолжая нахлёстывать собственное самолюбие собственной же злой насмешкой:
— Что, дура, коль головёнка хренью заполнена, так и брюхо хреном накачают. Хорошо хоть, не понесу от этого... скота. Новых маленьких скотёнышей не будет.
Злость на себя, формы слов: будет — не будет, формы будущего времени, заставили вспомнить о настоящем.
И она встревожилась.
— Сколько сейчас времени? Уже рассвет? Сейчас придут слуги, увидят меня... такую. Пойдут слухи, толки. Никлота не поедет на Север. Всё пропало. Если не выберусь.
Она снова пошевелилась. И, к радости своей, обнаружила, что завязки на её кистях развязаны. Рискнула отползти из-под "крышки гроба". Кажется, рядом никого нет. Но, уверяя себя в этом, она каждое мгновение ожидала натолкнуться на препятствие. На то твёрдое колено, которое раздавливало в стороны её бедра. На те железные пальцы. Терзавшие её тело изнутри и снаружи. Да хоть просто на сапог своего недавнего хозяина. Только что — хозяина всего её тела, души. Мыслей и чувств. Страха и боли. Триумфатора, взявшего жестоким штурмом её крепость. Втоптавшего в пыль и каменную крошку древнего пола.
Сперва нервно, потом, заставив себя успокоиться, испугавшись запутаться, она освободила руки. Встала на колени, продолжая напряжённо вслушиваясь в тишину вне кокона. Слепо развязала удерживающий ком материи на её голове пояс. Стянула его. И замерла, не осмеливаясь снять последнюю преграду перед взглядом на окружающий мир. Ожидая... Чего-то — удара, хохота, пинка, плети... И плащ сам, просто по закону того самого Исаака, развернулся, съехал с её головы.
Она стояла на коленях посреди небольшой ниши, в двух шагах от коридора к своей спальне. У стенки — тяжелая дубовая скамья. Видимо, ровесница того первого императора. Наступал рассвет, слабенький отсвет от далёких окон-бойниц позволял оглядеть помещение. Кроме пыли и каменной крошки на полу ничего не было. Кроме неё самой.
Мир не изменился. Замок не изменился. Ничего не изменилось. Кроме неё самой.
— Пора в постель. Бегом. Пока слуги не пришли.
Давя стоны, кусая, по временам, губы от боли, женщина поднялась, держась за скамью, на ноги. Выпрямиться до конца, явить миру свою обычную гордую осанку она не смогла. Так и добралась до дверей спальни, неслышно стеная на каждом шагу, держась рукой за стену, с беззвучно катящимися слезами, в полусогнутом состоянии бабки ёжки.
Выскочившая на условный стук служанка, пахнула на страдалицу теплом женского тела, проведшего ночь в собственной постели, а не с заговорах и приключениях. Чистого, мытого, сытого... Жалость к себе снова нахлынула волной. Женщина зарыдала и, поддерживаемая добрыми заботливыми руками, отправилась принимать... положенные, для подобных ситуаций, процедуры. Тёплая ванна, ощупывание на предмет переломов, перевязки с лечебными мазями, компрессы... охи и ахи служанки... глупые предложения типа послать за лекарем... глупые вопросы да кто ж это вас так...
Полубытие, полусознание... Но когда за дверями раздался шум, хватило сил спросить:
— Кто?
— Гонец из Люнебурга, госпожа.
— Проводить в тронный зал. Я сейчас оденусь и выйду.
Чего это стоило... поднять руки для одевания рубахи, затянуть пояс на общипанной, битой пояснице, одеть цепь на шею... на которой синеет отпечаток лапищи, вдавливающей её в каменный пол... и — держаться. Держать спинку, держать голову, держать шаг.
Герцогиня должна выглядеть.
Тот же зал, тот же трон... Дойти сюда — пытка. Сесть... без звука, без гримасы боли. Держать спокойное лицо. Сидя на пылающих углях собственного страдающего тела... Чувствовать ускользание сознания. И ловить его, дёргать. Герцогиня может упасть в обморок — она же дама. Только это будет уже другая герцогиня. Обычная, дамская.
Ожидаемое письмо о Никлоте.
— Позовите сюда князя.
Его восхищённый взгляд. Как на Пресвятую Деву. Радостный, ищущий. Его мадонна. Знал бы ты, парень, как твою мадонну этажом выше твоей мягенькой, полной подростковых мечтаний постельки... на каменном полу... на четвереньках... в обе дырки... с её полным согласием и задушевным трепетанием услужить, надеться поглубже, по-приятнее для... чтобы хуже не было... совсем не куртуазно...
Твоя "прекрасная донна", малыш, просто дешёвая шлюха. Дармовая. Подстилка на каменный пол. Ценой в один удар кулака.
Не знаешь. И не дай бог тебе узнать. Потому что тогда тебя придётся убить.
— Вам следует исполнить волю моего супруга, князь Николай. Вы едете незамедлительно.
Подошёл, опустился на колено. Прощальный поцелуй ручки "прекрасной донны". "Донна" дозволила лобызать пальчики. Панически скрёбшиеся несколько часов назад о "крышку гроба", об изнанку скамьи, под которую твой идеал был впихнут головой, поставлен, раскорячен, и... употреблён. Разными способами.
— Госпожа, вы нездоровы? Вы выглядите... не очень хорошо.
— Я плохо спала эту ночь, князь.
Снова голубые глаза, глядящие снизу, с лица преклонившего колено "верного рыцаря". Чуть слышный, дрожащий от надежды голос:
— Из-за меня?
Мимолётная ласка отводимой руки, мгновенное касание пальцами скулы мальчика.
Холодный голос высокородной госпожи:
— Не медлите, князь.
Надо бы выйти на башню, помахать мальчику платочком на дорожку...
— Я не приду проводить вас, князь. Для меня это слишком... тяжело.
Попытка встать — выжимает слёзы. Платочек к глазам — не манерничание пред юным поклонником. Слуги слышат утверждение о недомогании, соглядатые — проявление надменной холодности госпожи, влюблённый юноша -... то, что он хочет слышать: сила любви к нему столь велика, что его "прекрасная донна" боится не совладать со своим чувством.
Ушёл. Теперь и мне... в постель. Сначала — встать.
Как больно! В бёдрах, ягодицах, пояснице... Мальчик принял слезу на свой счёт? — Очень хорошо. Пусть он унесёт это воспоминание с собой. В дальнюю дорогу, в смертельно опасный путь. А сама — в свою дорогу. Полную огня. Адского огня сжигающего тело. От битых о камень пяток, выворачиваемой лодыжки, саднящих коленей... до раскалённой спицы в затылке. Тридцать шагов. До двери зала, до двери покоев, до постели. Шагов, которых надо сделать самой. Держа спину, голову, лицо... Шаг — вспышка, два — пламя, три — пожар...
Кричать — нельзя. Здесь. В спальне — будет можно. Немного постонать, прикусить распухшие губы, чуть слышно повыть. Пока же... Шагай, герцогиня. И запрети своим слезам течь.
"Всё проходит" — сказал Соломон. Он не сказал "все". Ты — прошла. Свою дорогу. И упала. Без сил. Грудью на кровать, коленями на пол. Если бы сейчас какой-нибудь очередной мастодонт... или таран... или рачья клешня... даже и не заметила бы.
