Прототип бога (главы 1 - 9)

— Продадим ее в деревню нашей чернозадой сволоты, что ж еще... — раздраженно процедил мужчина-женщина, только Антаглоуф этого слышать уже не мог — уши будто мхом законопатили. — Я ж говорила, что там таких любят. Нам деньжата точно не повредят. Еще и Фойтрен куда-то сгинул вместе с бугаями своими, ни слуху ни духу... А ведь договаривались.

Дикарь снова попытался пробулькать какое-то оправдание, но получил тычок и заткнулся.

— Не даст ты он с она развлекаться? — елейно поинтересовалась девица и сверкнула глазами. — А что для я?

— Этот точно обойдется, — не терпящим возражения тоном отрезал главарь. — А уж ты — тем более. Видела я, дорогая моя, как ты забавляешься. Она нам здоровой нужна и со всеми глазами и пальцами. Да я и сама ее трогать не буду — больше у черных выручим.

Разбойница разочарованно отвернулась и что-то обиженно пробормотала на родном языке.

— Ах, как я поспал сегодня хорошо, — словно не замечая ее недовольства, безмятежно заметил главарь, выгнул спину и хлопнул в ладоши. — Четвертую уж ночь — так славно...

Последние мгновения растянулись для Антаглоуфа в немую, приторно-спокойную вечность. И лишь одна мысль точила изнутри: что же они сказали, что будет с сестрой? Как же теперь ей помочь?

Сердце ходока перестало биться, и звезды погасли. Тьма сомкнулась над ним, как омут.

Искусственный воин опоздал на восемь минут сорок три секунды по внутреннему времени комплекса.

V. Плоть и песок

[Si-23S-Bsc v0.8.7b build 330425]

>Перезапуск завершен. Активация синтоида...

Антаглоуф открыл глаза, но вставать не спешил. Раскинулся на пожухлой траве и смотрел в выгоревшую бездну неба, прозрачную, как первый лед. Ходоку почему-то казалось, будто он заглянул за туманный край этой бездны, но он не мог вспомнить, что видел там. И лежал, бесцельно глядя во влекущую глубину.

Потом он понял, что ему что-то мешает. Где-то под ребрами появился неясный голод, развернулся из тугого клубка за считанные мгновения. Ощущение не было мучительным, скорее просто неприятным, но вдруг обеспокоило ходока. Антаглоуф понял: он не знает, чем можно утолить такой голод. Мысли о самой разной пище не подсказывали ответа, и это казалось странным.

Беспокойство вдруг отозвалось целым каскадом непостижимых впечатлений. Они поступали изнутри и снаружи, сверху и снизу, слева и справа, из воздуха и из-под земли, из каждой частички тела и родника в нескольких шагах. Вились кругом, валом обрушивались на Антаглоуфа, и тот не выдержал: снова провалился в беспамятство.

Когда он снова вынырнул из небытия, солнце перевалило за зенит. Впечатления никуда не ушли, но теперь уже не набрасывались со всех сторон, как стая мелких хищников. Каждая часть тела как будто о чем-то пыталась сказать хозяину, но на боль похоже совсем не было. Ходок чувствовал себя относительно бодрым и даже почти здоровым — видимо, переборол лихорадку, и рана стала заживать. Вначале сам себе не поверил — сколько же крови вылилось из рассеченного... все-таки, наверное, плеча... Уму непостижимо. Да, ничего не скажешь, ему очень повезло... Бандиты оставили умирать, решили, что не выживет. Может, и к лучшему, что кровь таким страшным ручьем лилась. Отражатель и не думал, что в человеке ее столько есть.

Осталось только понять, долго ли он вот так провалялся. И узнать, куда увели сестру.

Антаглоуф с усилием поднялся на ноги. Колени подгибались и дрожали, закружилась голова, тело сразу повело в сторону. Почему-то подумалось, что теперь его непременно стошнит — очень уж живо вспомнилось отрочество, первый раз, когда он упился брагой со взрослыми охотниками. Сейчас он встал так же, как на следующее утро после той пьянки, и состояние было очень похожим. Разве что жажда так не мучила, и не мечталось о жбане холодного кваса. Но тошнота в этот раз не накатила. А вот голод в подреберье крутился все сильнее.

Взглянув на свои руки, ходок остался крайне недоволен. Нет, как ни странно, порезы больше не саднили и, вроде бы, успели немного затянуться — значит, были не такими уж и глубокими. Но рассмотреть их не получилось, поскольку руки оказались сплошь вымазаны в какой-то мучнистой пыли. По самые плечи, похоже. Вот ведь, припорошило же чем-то, где отмоешься теперь? Любая пыль в этих краях может быть очень плохой.

Отражатель засмотрелся на пыль, сделал неосторожный шаг и споткнулся обо что-то мягкое. Перевел глаза себе под ноги и увидел, что там лежит человек.

Человек слепо уставился в небо широко распахнутыми глазами и был, без сомнения, мертв. Потому как нельзя быть живым с рассеченной чуть ли не до позвоночника шеей. Да и под головой тоже свернулась огромная лужа вязкого кроваво-серого месива. Судя по потекам, вылилось оно изо рта, ноздрей и ушей покойного.

Что-то в облике мертвеца (и откуда он здесь взялся?) показалось непривычно знакомым, и ходок замер над трупом, разглядывая слипшиеся волосы зольного цвета, выцветшие и остекленевшие глаза, тонкие резко очерченные губы, глубокие морщины на лбу, дрябловатую кожу щек и крупный нос с узкой, как у сестры Антаглоуфа, переносицей. Ходок не так часто смотрелся в зеркало, да и не было зеркала в его доме, но эти черты он почти сразу узнал. Инстинктивно прижал руку к лицу, чтобы ощупать его, но ничего почувствовать не смог. Только почему-то услышал тихий шелест, словно шедший из кончиков пальцев.

Раньше, доведись ему увидеть такое, в горле у Отражателя мгновенно пересохло бы, и ему бы жгуче захотелось умыть лицо студеной ключевой водой, шумно прихлебывая ее из горстей. Сейчас же он, вместо того, просто упивался холодным, кристально чистым ужасом.

Ходок тяжело распрямился, опять качнулся, потеряв равновесие, и, подойдя к роднику, заглянул в него. Но в мелкой воде, едва покрывавшей камни, он не увидел того, что хотел. Тогда Антаглоуф побрел вдоль ключа к большому руслу, пошатываясь, как пьяный. Склонился над ним, вглядываясь в неровную поверхность. Из мутной ряби на него глядело чье-то — да вовсе не чье-то, а его, Антаглоуфа! — отражение. И лицо его человеческим не было. Хотя бы потому, что не бывает людей с бессмысленными прорезями пустых черных глаз, причем вместо носа — лишь вертикальная щель над безгубым ртом. Как ни мешает рябь — не скажешь, что человек.

Антаглоуф ощутил, будто бы внутри лица что-то сразу пошевелилось. Больше ничего не произошло, но голод с новой силой заворочался посреди туловища. Не особенно сознавая, что делает, ходок протянул руку, поднял первый попавшийся булыжник, размером с хороший кулак, и откусил большой кусок. И лишь потом понял, что его зубы без особого труда крошат плотный камень, а осколки скользят вниз по горлу, ничуть не царапая его. Резво отбросил окатыш, словно тот был его врагом, и принялся оглядывать себя со всех сторон. Одежды нет, как и сапог — конечно, вот же они, на трупе. Пальцы, как выяснилось, без ногтей, липкая пыль не оттирается от кожи, ноги совершенно ровные, как жерди, немного сужаются к ступням, а босые ступни — без пальцев... Никаких выступающих мышц, жил или костяшек суставов — будто ребенком из глины слеплен.

Голод стал нестерпимым, рука сама потянулась за камнем. Ходок грыз его, отрывисто дергая челюстью, но не успевал насытиться. Тогда Антаглоуф, уже совсем не соображая, что делает, опустился на колени и начал пригоршнями зачерпывать влажный грязный песок, отправлять его в рот и жадно, но почему-то не захлебываясь, глотать. Запивал бурой водой из ручья, закусывал галькой — и снова возвращался к трапезе. Потом, когда приступ кончился, Отражатель неожиданно понял, что все это время не дышал — ни одного вдоха от самого пробуждения. Снова сделалось жутко, кисть метнулась к сердцу — не бьется. Как нет его.

Вслед за ужасом пришла и ясность — чистая и прохладная, как вода в том роднике. Так вот кто он теперь. Само собой, не человек — люди не полдничают камнями и песком. Все-таки умер — значит, умертвие. Убедительно. Вурдалак ли, призрак ли, упырь, что-то еще — неважно. Бродячий покойник. Покойник-ходок.

В памяти ярко, как в детстве, воскресли страшные сказки, какие он слышал от приятелей, когда они все вместе оставались ночевать без родителей. И почти все эти истории рассказывали о мертвецах, воротившихся с того света. Невесты-утопленницы, которые тосковали по любимому, сгоревшие в чахотке матери, желавшие навестить детей, обиженные нехорошими поминками колдуны... И никогда покойник не уходил обратно в одиночку. Бывало, забирали и всю родню. Душили, уводили в озеро, разрывали зубами горло... А если он стал таким же? Если увидит сестру — и могильный холод возьмет над ним верх, съест остаток людского? Что тогда с ней случится?

Замотав головой от слишком явственных образов, которые почти наяву проявились перед глазами, Антаглоуф поспешил подумать о чем-нибудь другом. Например, раз уж он умертвие, то какое? О них Отражатель слышал не так много, но то, что приходило на ум, примерить на себя не получалось. Не совпадало. Если вурдалак или упырь — то почему его тело рядом лежит? А если призрак — так камни бы и взять не смог, не то, что в рот запихивать. Тоже не подходит. Или все-таки смог бы? Струпья еще на коже какие-то... Хотя призраки вроде всякие бывают, ходоку про них не раз говорили, и все разное. И душат же они людей как-то...

Но сестру не найти нельзя. Пока он владеет собой и будет надеяться, что и при встрече сможет. Не сможет — уйдет, пропадет, сам себе руки откусит и вышибет об дерево клыки, лишь бы ей зла не причинить.

Тут же накинулись сомнения. Как же владеет, если песок на берегу жрал, как червь навозный? Как можно ручаться, что на человечину так же не бросится? И все же... Нет, нельзя не искать. Что те уроды с его сестрой сделать способны — может, это и хуже смерти...

Ну, хватит уж сидеть и размышлять — пока он здесь теряет время, сестру куда-то везут самые отъявленные подонки. Кажется, главарь упоминал о черных племенах... Вполне возможно, что ее действительно собрались продать туда.

Антаглоуф стиснул зубы, заскрипели песчинки на них. Пора, опять пора отправляться. Но сначала — забрать у мертвеца свои вещи. Вряд ли тот останется в обиде — тем более, что поможет себе же. А потом — похоронить труп. Не то, что Антаглоуф испытывал по этому поводу какие-то особые чувства, но оставлять собственное мертвое тело на съедение зверью не хотелось. Да и вообще, мало ли... Вдруг душу обратно к телу потянет, а так — похоронен честь по чести, душа вроде как свободной должна остаться.

Мародерствовать над своим трупом было очень странно и немного боязно. Еще более нелепым оказалось заглядывать в мертвые глаза и понимать, что вот этот кусок окоченевшего мяса, весь измазанный в кровяной каше, безобразно скрючивший пальцы — это и есть ты. Что под кожей груди, бледной до зелени, под звонкими подсыхающими ребрами бешено колотилось сердце, когда перед лицом раскрылась ладонь с пепельной прядью. Что все твои мысли, мечты и надежды были заперты там, за вывалившимся синим языком, почерневшими губами, запавшим корнем носа и восковыми морщинами лба. И что в эту остывшую недвижимую колоду тебя превратил один удачный удар широкого лезвия.

"Сон, наверное, снова сон... — уже безо всякой надежды подумал Антаглоуф. — Ущипнуть себя, что ли, еще разок..."

Но даже этого он делать не стал. Поверить, что мертвец перед ним явился в новом кошмаре, очень хотелось, но было невозможно. Слишком хорошо помнилось, как он падал с подрубленной шеей, как лился на землю горячий яркий ручей, как светлы были сумерки и как высоко были звезды. Слишком обыденно чирикали лесные птахи в кустах, и слишком неприкрыто тянуло кровяной тяжестью, к которой примешивался и запах первой трупной гнильцы.

А, раз уж не сон, то труп и вправду нужно похоронить. И потом — искать сестру. Следы, сломанные ветки, что угодно... Понять, куда пошли разбойники, еще можно — времени, к счастью, прошло не так много. Дождя вроде тоже не было.

Осмотр тела затянулся куда дольше, чем рассчитывал ходок. Пальцы слушались плохо, а руки норовили дернуться куда-нибудь в сторону или мелко затрястись. Прикосновения к ткани рождали почти тот же сухой шелест, какой прозвучал, когда Антаглоуф прикоснулся к своему лицу. А когда он задевал бурые пятна засохшей крови, то где-то в кончиках пальцев раздавался неприятный скрип.

Результаты же обыска не особенно вдохновили. Почти все карманы оказались пустыми — очевидно, разбойники выгребли все, что сочли мало-мальски полезным. Включая все ножи, даже плохонький засапожный, у которого недавно отломилось острие. Плащ, впрочем, оставили, и пластины с него срезать не стали, а ведь свинец нынче недешев. Как оставили и остальную одежду — даже сапоги не сняли. Конечно, безголовик там основательно подпортил... А вот удобный пояс с пряжкой, нашитыми клапанами и петлями все-таки забрали. Заплечного мешка со всеми припасами рядом тоже не оказалось. Ну да ладно, что называется, и то — подспорье.

Куртка из дубленой кожи и нижняя сорочка безнадежно заскорузли от крови. Куртку-то, тем не менее, носить еще можно, а вот сорочку точно придется выбросить. Тоже не беда — Антаглоуф умер уже, значит, и куртка теперь натирать не будет. Вязаный шарф, шерстяной платок, теплые портянки и перчатки были в мешке — сейчас у бандитов, стало быть. Опять же, плевать — мертвые, наверное, не мерзнут...

Штаны и исподнее остались почти в порядке. Последнее, увы, покойный ходок успел выпачкать своими нечистотами — то ли еще до смерти, то ли после нее. Придется стирать в ручье — не натягивать же грязное. А вот высушить, пожалуй, времени не будет — да и надо ли теперь?