Дэффид развёл руками.
— Немного, в запас, и для наёмников, — решил, наконец, Эмилий, — около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть...
А потому вопрос о стрелах — точнее, о древках и наконечниках раздельно — пришлось отложить. До тех пор, пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием.
С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки — и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их — пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий.
— Пять сотен. Больше никак. И руда есть — кузнецов не хватит.
Дэффид предложил топоры и булавы.
Булавы — тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял — для лёгкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но...
— Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь — у нас всё обучение поставлено на колющий удар.
Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что "Стратегикон" Маврикия допускает вооружение пехоты секирами — у которых на один конец надето железко, а на другой — острый наконечник. Как у дротика.
Дэффид подумал.
— Выглядеть будет гадко, — заявил он, — но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьём. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?
— Вы умеете лить железо? — у римлянина глаза на лоб полезли, — как бронзу и свинец?
— Можно и так сказать. Только никакого "мы". Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок...
Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство — и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и всё подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто — с лихвой.
После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана — а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения — но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шёлк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключённой именно после передачи задатка.
Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон — Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый мёртвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи.
— Кинжал не забыла? Ну, соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело...
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. "Дочь" оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше "матери" ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями... Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
— Да, — сказал призрак итальянца, по-русски, — да.
— Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала... Где вы её откопали?
— У Карела Чапека, — Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
— Богемец? Художник?
— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями — на платье. Красное на чёрном... Почему у эльфов такие острые зубы?
— Заметно. Оголтелый классицизм... А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз... Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает" — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
— Всё так плохо?
— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но — придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново.
— Я в ней и не училась.
— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после — милости прошу. А до тех пор — извольте учиться у господ попроще.
— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните... Что с вами?
Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё — кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся.
Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.
— Успокойся, — сказала Нион, — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще — если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай.
И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле... Наконец, замолчала.
— А я её песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.
— Все говорят — молилась, — буркнула Бриана, — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.
— Когда молилась — пела задушевно... — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.
— Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, — Брианна поправила одеяло.
— Ну да, нож на врагов... Ой!
Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сиды навернулись слёзы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слёзы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их!
— Это не может быть просто так, — заявила Бриана, — это вообще не похоже на болезнь.
— Позови Анну, — предложила Нион, — остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем.
Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Всё-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поёт во сне, прикусила губу, заплакала — по отдельности это ничего не значит. Но раз всё вместе — будет война. Не маленькая. Не лёгкая. Не победоносная.Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет?
Это стоило ему очень дорого. Или — очень дёшево — как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов — и ещё больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперёд толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне, конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Одну — ибо лучше установить суть той, у кого отец — бог всех ремёсел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну — и преуспел. Удалось пронять большинство валлийских мастеров. В рот смотрели! Кроме одного. Лучшего. Который против присутствия ирландского мастера тоже не возражал.
— Немайн всё равно разнесёт, — заметил он, — это не секрет гильдии. Это подарок сиды кузнецам. Вообще всем. Но первую плавку проведём без чужих глаз. А то — неловко. Вдруг получится не сразу?
Оставалось согласиться с его мудростью и смотреть, что покажут. Оно и верно — Немайн наверняка рассказала бы всё и ирландскому кузнецу, если б не болела. На секреты мастерства она щедра всегда. Придумала колесницу — не оставила для себя, все ездят. У кого хватает денег, конечно. Придумала арфу — не стала держать в секрете. Теперь вот слегка улучшила свои старые творения. А ковать железо или пахать землю она ирландцев не учила. Этим другие боги занимались. Валлийцы уверяли — младшие братья Немайн. Друид помнил — не братья. В дети годятся. И родня — если по мужской прямой линии считать — так в шестом колене. А если всякое родство учитывать — так и не разберёшь. У богов и инцест в порядке вещей, а уж брак во втором или третьем колене родства — дело обычное. А потому кто кому и кем приходится, ох и нелегко разобрать.
Выяснилось — плавильня стоит за городом. Непочётно — но огонь... Король, не дозволивший пробовать новое дело внутри городских стен, получался кругом прав. Город деревянный, тут и привычную кузницу перенести захочешь. А новшества оказались истинно божественного размаха, это не висюльки для ног к седлу привесить. Печь и на печь-то непохожа. Ничего высокого. Длинная канава, выложенная кирпичом. Погреб, только дома сверху нет. Пригласили зайти внутрь. В печь! Сказка, да и только. Внутри оказались глиняные толстостенные тигли. В тигли закладывали не руду вперемешку с древесным углем, как привычно. Для начала — формы, из той же глины. Выходило: собираются лить железо. Как медь или свинец. Тут друид сам чуть рот не раскрыл, да палец внутрь не сунул, как дитё. А кто он ещё и выходил-то, перед богиней? Но — смотрел дальше, удивлению пределы есть, но не любопытству, тем более, не праздному. Камбрийцы расположили над формами куски хорошего, прокованного железа. И что-то ещё, на железо только похожее. Но — хрупкое. Даже показали — насколько. Новое слово — "чугун".
Стало обидно. Главное хитрые бритты спрятали. Вспомнилось значение имени Немайн на древнем языке — "Та, что крутится". Верно, егозой была от рождения. А там имя стали и иначе читать. И нашли в нём ужас и обман... Вот и теперь — выверт. Не она сама, конечно, обидела — но бритты. Те, кто ей ближе родичей. И раньше так было. А теперь — и подавно.
Пришли подмастерья и принялись засыпать пространство между тиглями двевесным углём. Нет. Каменным. Но всем известно: железо не любит горючего камня из Камбрии! Немного дерева и сухого камыша — для розжига.
Запылал огонь. Принялись ходить по кругу рабочие лошади, раздувая огромные меха. А камбрийцы принялись показывать результаты первой, тайной плавки, отлитые из чугуна. Противень. Котёл. Несколько пуль для пращи. Последние чуть-чуть заинтересовали присутствовавшего здесь римлянина. Он пытался узнать — сколько будут стоить такие пули? Если дешевле свинцовых... Лучников не хватает, но балеарские пращники пойдут за любым, у кого есть деньги!
Узнав, что много дороже, поскучнел и интерес утратил. Ему было нужно одно оружие. А друиду — железо. А камбрийцы говорили, что при плавке руды вышло больше железа, чем при проковке криц. сида обещала — в два раза. Но, сообщили ему дурным шёпотом, в два не вышло. Вышло в три!
Римлянин уже понял — испытывают нужное ему более всего, и теперь волновался — а волноваться не один час.
А потом были ещё раскалённые тигли. Из которых багром доставали форму. Раскрывали. И здесь же начинали ковать ещё горячий металл. Богиня предупредила: расплавить это третье железо, "сталь", снова, может не получиться. И только потом — закалка. И всё таки — это не долгая, изматывающая ковка на выбивание шлаков. Поправить форму, заострить — и листовидные наконечники тяжёлых копий готовы! Но отковать всё вовремя не сумели. Пришлось раскалять заново, и доводить заготовки уже так.
Что у железа оказалось три лица — удивляло. Но то, что получилась после закалки... Ковать холодной сталь оказалось нельзя. Точить — можно. Правда, трудно и долго. Зато при некотором старании с обычного железа можно было стружку снять. Но самое главное — её было много. Достаточно много...
Убедившись, что наконечники из этой новой "стали" не хуже железных, Эмилий из Тапса успокоился. Лучше ли — а вот это не главное, главное — чтобы успели. Успеют... Теперь можно было считать другое — и то, что римлянину только что довелось увидеть красными от кузнечного жара, постоянного недосыпа и собственного мелкого почерка глазами, оказалось неожиданно интересно и важно.
